— Ваша благородія. Буфенчикъ больше не даваитъ папиросовъ. Говоритъ, поручикъ Скрябинъ не велѣлъ тебѣ въ долгъ давать.
— Ахъ, чортъ!—вырвалось у Ромашова.—Ну, иди, иди себѣ… Какъ же я буду безъ папиросъ?.. Ну, все равно, можешь итти, Гайна̀нъ.
«О чемъ я сейчасъ думалъ?—спросилъ самого себя Ромашовъ, оставшись одинъ. Онъ утерялъ нить мыслей и, по непривычкѣ думать послѣдовательно, не могъ сразу найти ее.—О чемъ я сейчасъ думалъ? О чемъ-то важномъ и нужномъ… Постой: надо вернуться назадъ… Сижу подъ арестомъ… по улицѣ ходятъ люди… въ дѣтствѣ мама Меня привязывала… Да, да… У солдата тоже—Я… Полковникъ Шульговичъ… Вспомнилъ… Ну, теперь дальше, дальше…
«Я сижу въ комнатѣ. Не запертъ. Хочу и не смѣю выйти изъ нея. Отчего не смѣю? Сдѣлалъ ли я какое-нибудь преступленіе? Воровство? Убійство? Нѣтъ; говоря съ другимъ, постороннимъ мнѣ человѣкомъ, я не держалъ ногъ вмѣстѣ и что-то сказалъ. Можетъ-быть, я былъ долженъ держать ноги вмѣстѣ? Почему? Неужели это—важно? Неужели это—главное въ жизни? Вотъ пройдетъ еще двадцать-тридцать лѣтъ—одна секунда въ томъ времени, которое было до меня и будетъ послѣ меня. Одна секунда! Мое Я погаснетъ, точно лампа, у которой прикрутили фитиль. Но лампу зажгутъ снова, и снова, и снова, а Меня уже не будетъ. И не будетъ ни этой комнаты, ни неба, ни полка, ни всего войска, ни звѣздъ, ни земного шара, ни моихъ рукъ и ногъ… Потому что не будетъ Меня…
«Да, да… это такъ… Ну, хорошо… подожди… надо постепенно… ну, дальше… Меня не будетъ. Было темно, кто-то зажегъ мою жизнь и сейчасъ же потушилъ ее, и опять стало темно навсегда, на вѣки вѣковъ… Что̀ же я дѣлалъ въ этотъ коротенькій мигъ? Я держалъ руки
