дира до послѣдняго затрепаннаго и замурзаннаго денщика.
Этой весной въ полку усиленно готовились къ майскому параду. Стало навѣрно извѣстнымъ, что смотръ будетъ производить командиръ корпуса, взыскательный боевой генералъ, извѣстный въ міровой военной литературѣ своими записками о войнѣ карлистовъ и о франко-прусской кампаніи 1870 года, въ которыхъ онъ участвовалъ въ качествѣ волонтера. Еще болѣе широкою извѣстностью пользовались его приказы, написанные въ лапидарномъ суворовскомъ духѣ. Провинившихся подчиненныхъ онъ раздѣлывалъ въ этихъ приказахъ со свойственнымъ ему хлесткимъ и грубымъ сарказмомъ, котораго офицеры боялись больше всякихъ дисциплинарныхъ наказаній. Поэтому въ ротахъ шла, вотъ уже двѣ недѣли, поспѣшная, лихорадочная работа, и воскресный день съ одинаковымъ нетерпѣніемъ ожидался какъ усталыми офицерами, такъ и задерганными, ошалѣвшими солдатами.
Но для Ромашова, благодаря аресту, пропала вся прелесть этого сладкаго отдыха. Всталъ онъ очень рано и, какъ ни старался, не могъ потомъ заснуть. Онъ вяло одѣвался, съ отвращеніемъ пилъ чай и даже разъ за что-то грубо прикрикнулъ на Гайна̀на, который, какъ и всегда, былъ веселъ, подвиженъ и неуклюжъ, какъ молодой щенокъ.
Въ сѣрой разстегнутой тужуркѣ кружился Ромашовъ по своей крошечной комнатѣ, задѣвая ногами за ножки кровати, а локтями за шаткую, пыльную этажерку. Въ первый разъ за полтора года—и то благодаря несчастному и случайному обстоятельству—онъ остался наединѣ самъ съ собою. Прежде этому мѣшала служба, дежурства, вечера въ собраніи, карточная игра, ухаживаніе за Петерсонъ, вечера у Николаевыхъ. Иногда,
