какъ бы за кулисами. Выйдетъ на двѣ минуты за прилавокъ и все зѣваетъ, и все чешетъ подъ жилетомъ брюхо, не можетъ никакъ глазъ разлѣпить. Потомъ уйдетъ опять спать. Но телеграфистикъ приходилъ постоянно. Помню, облокотился онъ на стойку локтями и молчитъ. И она молчитъ, смотритъ въ окно, на разливъ. А тамъ вдругъ юноша запоетъ говоркомъ:
Лю-юбовь—что̀ такое?
Что̀ тако-ое любовь?
Это чувство неземное,
Что̀ волнуетъ нашу кровь?
И опять замолчитъ. А черезъ пять минутъ она замурлычетъ: «Любовь—что̀ такое? Что̀ такое любовь?..» Знаете, такой пошленькій-пошленькій мотивчикъ. Должно-быть, оба слышали его гдѣ-нибудь въ опереткѣ или съ эстрады… небось, нарочно въ городъ пѣшкомъ ходили. Да. Попоютъ и опять помолчатъ. А потомъ она, какъ будто незамѣтно, все поглядывая въ окошечко, глядь—и забудетъ руку на стойкѣ, а онъ возьметъ ее въ свои руки и перебираетъ палецъ за пальцемъ. И опять: «Лю-юбовь—что̀ такое?..» На дворѣ—весна, разливъ, томность. И такъ они круглыя сутки. Тогда эта «любовь» мнѣ порядкомъ надоѣла, а теперь, знаете, трогательно вспомнить. Вѣдь такимъ манеромъ они, должно-быть, любезничали до меня недѣли двѣ, а можетъ-быть, и послѣ меня съ мѣсяцъ. И я только потомъ почувствовалъ, какое это счастіе, какой лучъ свѣта въ ихъ бѣдной, узенькой-узенькой жизни, ограниченной еще больше, чѣмъ наша нелѣпая жизнь—о, куда!—въ сто разъ больше!.. Впрочемъ… Постойте-ка, Ромашовъ. Мысли у меня путаются. Къ чему это я о телеграфистѣ?
Назанскій опять подошелъ къ поставцу. Но онъ не пилъ, а, повернувшись спиной къ Ромашову, мучительно теръ лобъ и крѣпко сжималъ виски пальцами правой
