— Это совершенно справедливо, Владимиръ Ефимычъ,—подхватилъ Ромашовъ съ какой-то, какъ ему самому показалось, торопливой и угодливой развязностью. Въ то же время, вставая изъ-за стола, онъ подумалъ уныло: «Да, со мной здѣсь не церемонятся. И только зачѣмъ я лѣзу?»
У него было такое впечатлѣніе, какъ будто Николаевъ съ удовольствіемъ выгоняетъ его изъ дому. Но тѣмъ не менѣе, прощаясь съ нимъ нарочно раньше, чѣмъ съ Шурочкой, онъ думалъ съ наслажденіемъ, что вотъ сію минуту онъ почувствуетъ крѣпкое и ласкающее пожатіе милой женской руки. Объ этомъ онъ думалъ каждый разъ, уходя. И когда этотъ моментъ наступилъ, то онъ до такой степени весь ушелъ душой въ это очаровательное пожатіе, что не слышалъ, какъ Шурочка сказала ему:
— Вы, смотрите, не забывайте насъ. Здѣсь вамъ всегда рады. Чѣмъ пьянствовать со своимъ Назанскимъ, сидите лучше у насъ. Только помните: мы съ вами не церемонимся.
Онъ услышалъ эти слова въ своемъ сознаніи и понялъ ихъ, только выйдя на улицу.
— Да, со мной не церемонятся,—прошепталъ онъ съ той горькой обидчивостью, къ которой такъ болѣзненно склонны молодые и самолюбивые люди его возраста.
Ромашовъ вышелъ на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернѣе и теплѣе. Подпоручикъ ощупью шелъ вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза привыкнутъ къ мраку. Въ это время дверь, ведущая въ кухню Николаевыхъ, вдругъ открылась, выбросивъ на мгновеніе въ темноту большую полосу ту-
