— Это правда,—тихо и печально согласился Ромашовъ.
— Нѣтъ, не правда!—громко крикнулъ Назанскій.—А я вамъ говорю—не правда. Природа, какъ и во всемъ, распорядилась геніально. То-то и дѣло, что для поручика Дица вслѣдъ за любовью идетъ брезгливость и пресыщеніе, а для Данте вся любовь—прелесть, очарованіе, весна! Нѣтъ, нѣтъ, не думайте: я говорю о любви въ самомъ прямомъ, тѣлесномъ смыслѣ. Но она—удѣлъ избранниковъ. Вотъ вамъ примѣръ: всѣ люди обладаютъ музыкальнымъ слухомъ, но у милліоновъ онъ, какъ у рыбы трески или какъ у штабсъ-капитана Васильченки, а одинъ изъ этого милліона—Бетховенъ. Такъ во всемъ: въ поэзіи, въ художествѣ, въ мудрости… И любовь, говорю я вамъ, имѣетъ свои вершины, доступныя лишь единицамъ изъ милліоновъ.
Онъ подошелъ къ окну, прислонился лбомъ къ углу стѣны рядомъ съ Ромашовымъ и, задумчиво глядя въ теплый мракъ весенней ночи, заговорилъ вздрагивающимъ, глубокимъ, проникновеннымъ голосомъ:
— О, какъ мы не умѣемъ цѣнить ея тонкихъ, неуловимыхъ прелестей, мы—грубые, лѣнивые, недальновидные. Понимаете ли вы, сколько разнообразнаго счастія и очаровательныхъ мученій заключается въ нераздѣльной, безнадежной любви? Когда я былъ помоложе, во мнѣ жила одна греза: влюбиться въ недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, съ которой у меня никогда и ничего не можетъ быть общаго. Влюбиться и всю жизнь, всѣ мысли посвятить ей. Все равно: наняться поденщикомъ, поступить въ лакеи, въ кучера—переодѣваться, хитрить, чтобы только хоть разъ въ годъ случайно увидѣть ее, поцѣловать слѣды ея ногъ на лѣстницѣ, чтобы—о, какое безумное блаженство!—разъ въ жизни прикоснуться къ ея платью.
