густая, четыреугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, съ обнаженной шеей благороднаго рисунка, была похожа на голову одного изъ тѣхъ греческихъ героевъ или мудрецовъ, великолѣпные бюсты которыхъ Ромашовъ видѣлъ гдѣ-то на гравюрахъ. Ясные, чуть-чуть влажные, голубые глаза смотрѣли оживленно, умно и кротко. Даже цвѣтъ этого красиваго, правильнаго лица поражалъ своимъ ровнымъ, нѣжнымъ, розовымъ тономъ, и только очень опытный взглядъ различилъ бы въ этой кажущейся свѣжести, вмѣстѣ съ нѣкоторой опухлостью чертъ, результатъ алкогольнаго воспаленія крови.
— Любовь! Къ женщинѣ! Какая бездна тайны! Какое наслажденіе и какое острое, сладкое страданіе!—вдругъ воскликнулъ восторженно Назанскій.
Онъ въ волненіи схватилъ себя руками за волосы и опять метнулся въ уголъ, но, дойдя до него, остановился, повернулся лицомъ къ Ромашову и весело захохоталъ. Подпоручикъ съ тревогой слѣдилъ за нимъ.
— Вспомнилась мнѣ одна смѣшная исторія,—добродушно и просто заговорилъ Назанскій.—Эхъ, мысли-то у меня какъ прыгаютъ!.. Сидѣлъ я однажды въ Рязани на станціи «Ока» и ждалъ парохода. Ждать приходилось, пожалуй, около сутокъ,—это было во время весенняго разлива,—и я—вы, конечно, понимаете—свилъ себѣ гнѣздо въ буфетѣ. А за буфетомъ стояла дѣвушка, такъ лѣтъ 18-ти,—такая, знаете ли, некрасивая, въ оспинкахъ, но бойкая такая, черноглазая, съ чудесной улыбкой и въ концѣ концовъ премилая. И было насъ только трое на станціи: она, я и маленькій бѣлобрысый телеграфистъ. Впрочемъ, былъ и ея отецъ, знаете—такая красная, толстая, сивая подрядческая морда, въ родѣ стараго и свирѣпаго меделянскаго пса. Но отецъ былъ
