На дворѣ стояла совершенно черная, непроницаемая ночь, такъ что сначала Ромашову приходилось, точно слѣпому, ощупывать передъ собой дорогу. Ноги его въ огромныхъ калошахъ уходили глубоко въ густую, какъ рахатъ-лукумъ, грязь и вылѣзали оттуда со свистомъ и чавканьемъ. Иногда одну изъ калошъ засасывало такъ сильно, что изъ нея выскакивала нога, и тогда Ромашову приходилось, балансируя на одной ногѣ, другой ногой впотьмахъ наугадъ отыскивать исчезнувшую калошу.
Мѣстечко точно вымерло, даже собаки не лаяли. Изъ оконъ низенькихъ бѣлыхъ домовъ кое-гдѣ струился туманными прямыми полосами свѣтъ и длинными косяками ложился на желто-бурую блестящую землю. Но отъ мокрыхъ и липкихъ заборовъ, вдоль которыхъ все время держался Ромашовъ, отъ сырой коры тополей, отъ дорожной грязи пахло чѣмъ-то весеннимъ, крѣпкимъ, счастливымъ, чѣмъ-то безсознательно и весело раздражающимъ. Даже сильный вѣтеръ, стремительно носившійся по улицамъ, дулъ по-весеннему неровно, прерывисто, точно вздрагивая, путаясь и шаля.
Передъ домомъ, который занимали Николаевы, подпоручикъ остановился, охваченный минутной слабостью и колебаніемъ. Маленькія окна были закрыты плотными коричневыми занавѣсками, но за ними чувствовался ровный, яркій свѣтъ. Въ одномъ мѣстѣ портьера загнулась, образовавъ длинную, узкую щель. Ромашовъ припалъ головой къ стеклу, волнуясь и стараясь дышать какъ можно тише, точно его могли услышать въ комнатѣ.
Онъ увидѣлъ лицо и плечи Александры Петровны, сидѣвшей глубоко и немного сгорбившись на знакомомъ диванѣ изъ зеленаго рипса. По этой позѣ и по легкимъ движеніямъ тѣла, по опущенной низко головѣ видно было, что она занята рукодѣльемъ.
Вотъ она внезапно выпрямилась, подняла голову кверху и глубоко передохнула… Губы ея шевелятся… «Что̀ она говоритъ?—думалъ Ромашовъ.—Вотъ улыбнулась. Какъ это странно—глядѣть сквозь окно на говорящаго человѣка и не слышать его!»
Улыбка внезапно сошла съ лица Александры Петровны, лобъ нахмурился. Опять быстро, съ настойчивымъ выраженіемъ зашевелились губы, и вдругъ опять улыбка—шаловливая и насмѣшливая. Вотъ покачала головой медленно и отрицательно. «Можетъ-быть, это про меня?»—робко подумалъ Ромашовъ. Чѣмъ-то тихимъ, чистымъ, безпечно-спокойнымъ вѣяло на него отъ этой молодой женщины, которую онъ разсматривалъ теперь, точно нарисованную на какой-то живой, милой, давно знакомой картинѣ. «Шурочка!»—прошепталъ Ромашовъ нѣжно.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо отъ работы и быстро, съ тревожнымъ выраженіемъ повернула его къ окну. Ромашову показалось, что она смотритъ прямо ему въ глаза. У него отъ испуга сжалось и похолодѣло сердце, и онъ поспѣшно отпрянулъ за выступъ стѣны. На одну минуту ему стало совѣстно. Онъ уже почти готовъ былъ вернуться домой, но преодолѣлъ себя и черезъ калитку прошелъ въ кухню.
Въ то время, какъ денщикъ Николаевыхъ снималъ съ него грязныя калоши и очищалъ ему кухонной тряпкой сапоги, а онъ протиралъ платкомъ запотѣвшія въ теплѣ очки, поднося ихъ вплотную къ близорукимъ глазамъ, изъ гостиной послышался звонкій голосъ Александры Петровны:
— Степанъ, это приказъ принесли?
«Это она нарочно!—подумалъ, точно казня себя, подпоручикъ.—Знаетъ вѣдь, что я всегда въ такое время прихожу».
— Нѣтъ, это я, Александра Петровна!—крикнулъ онъ въ дверь фальшивымъ голосомъ.
— А! Ромочка! Ну, входите, входите. Чего вы тамъ застряли? Володя, это Ромашовъ пришелъ.
Ромашовъ вошелъ, смущенно и неловко сгорбившись и безъ нужды потирая руки.
— Воображаю, какъ я вамъ надоѣлъ, Александра Петровна.
Онъ сказалъ это, думая, что у него выйдетъ весело и развязно, но вышло неловко и, какъ ему тотчасъ же показалось, страшно-неестественно.
— Опять за глупости!—воскликнула Александра Петровна.—Садитесь, будемъ чай пить.
Глядя ему въ глаза внимательно и ясно, она, по обыкновенію, энергично пожала своей маленькой, теплой и мягкой рукой его холодную руку.
Николаевъ сидѣлъ спиной къ нимъ, у стола, заваленнаго книгами, атласами и чертежами. Онъ въ этомъ году долженъ былъ держать экзаменъ въ академію генеральнаго штаба и весь годъ упорно, безъ отдыха готовился къ нему. Это былъ уже третій экзаменъ, такъ какъ два года подъ рядъ онъ проваливался.
Не оборачиваясь назадъ, глядя въ раскрытую передъ нимъ книгу, Николаевъ протянулъ Ромашову руку черезъ плечо и сказалъ спокойными, густымъ голосомъ:
— Здравствуйте, Юрій Алексѣичъ. Новостей нѣтъ? Шурочка! Дай ему чаю. Ужъ простите меня, я занятъ.
«Конечно, я напрасно пришелъ,—опять съ отчаяніемъ подумалъ Ромашовъ.—О, я дуракъ!»
— Нѣтъ, какія же новости… Центавръ разнесъ въ собраніи подполковника Леха. Тотъ былъ совсѣмъ пьянъ, говорятъ. Вездѣ въ ротахъ требуетъ рубку чучелъ… Епифана закаталъ подъ арестъ.
— Да?—разсѣянно переспросилъ Николаевъ.—Скажите, пожалуйста.
— Мнѣ тоже влетѣло—на четверо сутокъ… Однимъ словомъ, новости старыя.
Ромашову казалось, что голосъ у него какой-то чужой и такой сдавленный, точно въ горлѣ что-то застряло. «Какимъ я, должно-быть, кажусь жалкимъ!»—подумалъ онъ, но тотчасъ же успокоилъ себя тѣмъ обычнымъ пріемомъ, къ которому часто прибѣгаютъ застѣнчивые люди: «Вѣдь это всегда, когда конфузишься, то думаешь, что всѣ это видятъ, а на самомъ дѣлѣ только тебѣ это замѣтно, а другимъ вовсе нѣтъ».
Онъ сѣлъ на кресло рядомъ съ Шурочкой, которая, быстро мелькая крючкомъ, вязала какое-то кружево. Она никогда не сидѣла безъ дѣла, и всѣ скатерти, салфеточки, абажуры и занавѣски въ домѣ были связаны ея руками.
Ромашовъ осторожно взялъ пальцами нитку, шедшую отъ клубка къ ея рукѣ, и спросилъ:
— Какъ называется это вязанье?
— Гипюръ. Вы въ десятый разъ спрашиваете.
Шурочка вдругъ быстро, внимательно взглянула на подпоручика и такъ же быстро опустила глаза на вязанье. Но сейчасъ же опять подняла ихъ и засмѣялась.
— Да вы ничего, Юрій Алексѣичъ… вы посидите и оправьтесь немного. «Оправьсь!»—какъ у васъ командуютъ.
Ромашовъ вздохнулъ и покосился на могучую шею Николаева, рѣзко бѣлѣвшую надъ воротникомъ сѣрой тужурки.
— Счастливецъ Владимиръ Ефимычъ,—сказалъ онъ.—Вотъ лѣтомъ въ Петербургъ поѣдетъ… въ академію поступитъ.
— Ну, это еще надо посмотрѣть!—задорно, по адресу мужа, воскликнула Шурочка.—Два раза съ позоромъ возвращались въ полкъ. Теперь ужъ въ послѣдній.
Николаевъ обернулся назадъ. Его воинственное и доброе лицо, съ пушистыми усами, покраснѣло, а большіе, темные, воловьи глаза сердито блеснули.
— Не болтай глупостей, Шурочка! Я сказалъ: выдержу,—и выдержу.—Онъ крѣпко стукнулъ ребромъ ладони по столу.—Ты только сидишь и каркаешь. Я сказалъ!..
— Я сказалъ!—передразнила его жена и тоже, какъ и онъ, ударила маленькой смуглой ладонью по колѣну.—А ты вотъ лучше скажи-ка мнѣ, какимъ условіямъ долженъ удовлетворять боевой порядокъ части? Вы знаете,—бойко и лукаво засмѣялась она глазами Ромашову:—я вѣдь лучше его тактику знаю. Ну-ка, ты, Володя, офицеръ генеральнаго штаба,—какимъ условіямъ?
— Глупости, Шурочка, отстань,—недовольно буркнулъ Николаевъ.
Но вдругъ онъ вмѣстѣ со стуломъ повернулся къ женѣ, и въ его широко раскрывшихся красивыхъ и глуповатыхъ глазахъ показалось растерянное недоумѣніе, почти испугъ.
— Постой, дѣвочка, а вѣдь я и въ самомъ дѣлѣ не все помню. Боевой порядокъ? Боевой порядокъ долженъ быть такъ построенъ, чтобы онъ какъ можно меньше терялъ отъ огня, потомъ, чтобы было удобно командовать… Потомъ… постой…
— За постой деньги платятъ,—торжествующе перебила Шурочка.
И она заговорила скороговоркой, точно первая ученица, опустивъ вѣки и покачиваясь:
— Боевой порядокъ долженъ удовлетворять слѣдующимъ условіямъ: поворотливости, подвижности, гибкости, удобству командованія, приспособляемости къ мѣстности; онъ долженъ возможно меньше терпѣть отъ огня, легко свертываться и развертываться и быстро переходить въ походный порядокъ… Все!..
Она открыла глаза, съ трудомъ перевела духъ и, обративъ смѣющееся, подвижное лицо къ Ромашову, спросила:
— Хорошо?
— Чортъ, какая память!—завистливо, но съ восхищеніемъ произнесъ Николаевъ, углубляясь въ свои тетрадки.
— Мы вѣдь все вмѣстѣ,—пояснила Шурочка.—Я бы хоть сейчасъ выдержала экзаменъ. Самое главное,—она ударила по воздуху вязальнымъ крючкомъ:—самое главное—система. Наша система—это мое изобрѣтеніе, моя гордость. Ежедневно мы проходимъ кусокъ изъ математики, кусокъ изъ военныхъ наукъ—вотъ артиллерія мнѣ, правда, не дается: все какія-то противныя формулы, особенно въ баллистикѣ,—потомъ кусочекъ изъ уставовъ. Затѣмъ черезъ день оба языка и черезъ день географія съ исторіей.
— А русскій?—спросилъ Ромашовъ изъ вѣжливости.
— Русскій? Это—пустое. Правописаніе по Гроту мы уже одолѣли. А сочиненія вѣдь извѣстно—какія. Одни и тѣ же каждый годъ. «Para pacem, para bellum»[1]. «Характеристика Онѣгина въ связи съ его эпохой»…
И вдругъ, вся оживившись, отнимая рукъ подпоручика нитку, какъ бы для того, чтобы его ничто не развлекало, она страстно заговорила о томъ, что̀ составляло весь интересъ, всю главную суть ея теперешней жизни.
— Я не могу, не могу здѣсь оставаться, Ромочка! Поймите меня! Остаться здѣсь—это значитъ опуститься, стать полковой дамой, ходить на ваши дикіе вечера, сплетничать, интриговать и злиться по поводу разныхъ суточныхъ и прогонныхъ… какихъ-то грошей!.. бррр… устраивать поочередно съ пріятельницами эти пошлые «балкѝ», играть въ винтъ… Вотъ вы говорите, у насъ уютно. Да посмотрите же, ради Бога, на это мѣщанское благополучіе! Эти филе и гипюрчики—я ихъ сама связала, это платье, которое я сама передѣлывала, этотъ омерзительный мохнатенькій коверъ изъ кусочковъ… все это гадость, гадость! Поймите же, милый Ромочка, что мнѣ нужно общество, большое, настоящее общество, свѣтъ, музыка, поклоненіе, тонкая лесть, умные собесѣдники. Вы знаете, Володя пороху не выдумаетъ, но онъ честный, смѣлый, трудолюбивый человѣкъ. Пусть онъ только пройдетъ въ генеральный штабъ, и—клянусь—я ему сдѣлаю блестящую карьеру. Я знаю языки, я сумѣю себя держать въ какомъ угодно обществѣ, во мнѣ есть—я не знаю, какъ это выразить—есть такая гибкость души, что я всюду найдусь, ко всему сумѣю приспособиться… Наконецъ, Ромочка, поглядите на меня, поглядите внимательно. Неужели я ужъ такъ неинтересна, какъ человѣкъ, и некрасива, какъ женщина, чтобы мнѣ всю жизнь киснуть въ этой трущобѣ, въ этомъ гадкомъ мѣстечкѣ, котораго нѣтъ ни на одной географической картѣ!
И она, поспѣшно закрывъ лицо платкомъ, вдругъ расплакалась злыми, самолюбивыми, гордыми слезами.
Мужъ, обезпокоенный, съ недоумѣвающимъ и растеряннымъ видомъ, тотчасъ же подбѣжалъ къ ней. Но Шурочка уже успѣла справиться съ собой и отняла платокъ отъ лица. Слезъ больше не было, хотя глаза ея еще сверкали злобнымъ, страстнымъ огонькомъ.
— Ничего, Володя, ничего, милый,—отстранила она его рукой.
И, уже со смѣхомъ, обращаясь къ Ромашову и опять отнимая у него изъ рукъ нитку, она спросила съ капризнымъ и кокетливымъ смѣхомъ:
— Отвѣчайте же, неуклюжій Ромочка, хороша я или нѣтъ? Если женщина напрашивается на комплиментъ, то не отвѣтить ей—верхъ невѣжливости!
— Шурочка, ну какъ тебѣ не стыдно,—разсудительно произнесъ съ своего мѣста Николаевъ.
Ромашовѵ страдальчески-застѣнчиво улыбнулся, но вдругъ отвѣтилъ чуть-чуть задрожавшимъ голосомъ, серьезно и печально:
— Очень красивы!..
Шурочка крѣпко зажмурила глаза и шаловливо затрясла головой, такъ что разбившіеся волосы запрыгали у нея по лбу.
— Ро-омочка, какой вы смѣшно-ой!—пропѣла она тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ.
А подпоручикъ, покраснѣвъ, подумалъ про-себя, по обыкновенію: «Его сердце было жестоко разбито…»
Всѣ помолчали. Шурочка быстро мелькала крючкомъ. Владимиръ Ефимовичъ, переводившій на нѣмецкій языкъ фразы изъ самоучителя Туссена и Лангеншейдта, тихонько бормоталъ ихъ себѣ подъ носъ. Слышно было, какъ потрескивалъ и шипѣлъ огонь въ лампѣ, прикрытой желтымъ шелковымъ абажуромъ, въ видѣ шатра. Ромашовъ опять завладѣлъ ниткой и потихоньку, еле замѣтно для самого себя, потягивалъ ее изъ рукъ молодой женщины. Ему доставляло тонкое и нѣжное наслажденіе чувствовать, какъ руки Шурочки безсознательно сопротивлялись его осторожнымъ усиліямъ. Казалось, что какой-то таинственный, связывающій и волнующій токъ струился по этой ниткѣ.
Въ то же время онъ сбоку, незамѣтно, но неотступно глядѣлъ на ея склоненную внизъ голову и думалъ, едва-едва шевеля губами, произнося слова внутри себя, молчаливымъ шопотомъ, точно ведя съ Шурочкой интимный и чувственный разговоръ:
«Какъ она смѣло спросила: хороша ли я? О! Ты прекрасна! Милая! Вотъ я сижу и гляжу на тебя—какое счастье! Слушай же: я разскажу тебѣ, какъ ты красива. Слушай. У тебя блѣдное и смуглое лицо. Страстное лицо. И на немъ красныя, горящія губы—какъ онѣ должны цѣловать!—и глаза, окруженные желтоватой тѣнью… Когда ты смотришь прямо, то бѣлки твоихъ глазъ чуть-чуть голубые, а въ большихъ зрачкахъ мутная, глубокая синева. Ты не брюнетка, но въ тебѣ есть что-то цыганское. Но зато твои волосы такъ чисты и тонки и сходятся сзади въ узелъ съ такимъ аккуратнымъ, наивнымъ и дѣловитымъ выраженіемъ, что хочется тихонько потрогать ихъ пальцами. Ты маленькая, ты легкая, я бы поднялъ тебя на руки, какъ ребенка. Но ты гибкая и сильная, у тебя грудь, какъ у дѣвушки, ты вся—порывистая, подвижная. На лѣвомъ ухѣ, внизу, у тебя маленькая родинка, точно слѣдъ отъ сережки—это прелестно!..»
— Вы не читали въ газетахъ объ офицерскомъ поединкѣ?—спросила вдругъ Шурочка.
Ромашовъ встрепенулся и съ трудомъ отвелъ отъ нея глаза.
— Нѣтъ, не читалъ. Но слышалъ. А что̀?
— Конечно, вы, по обыкновенію, ничего не читаете. Право, Юрій Алексѣевичъ, вы опускаетесь. По-моему, вышло что-то нелѣпое. Я понимаю: поединки между офицерами—необходимая и разумная вещь,—Шурочка убѣдительно прижала вязанье къ груди.—Но зачѣмъ такая безтактность? Подумайте: одинъ поручикъ оскорбилъ другого. Оскорбленіе тяжелое, и общество офицеровъ постановляетъ поединокъ. Но дальше идетъ чепуха и глупость. Условія—прямо въ родѣ смертной казни: пятнадцать шаговъ дистанціи и драться до тяжелой раны… Если оба противника стоятъ на ногахъ, выстрѣлы возобновляются. Но вѣдь это—бойня, это… я не знаю, что̀! Но, погодите, это только цвѣточки. На мѣсто дуэли пріѣзжаютъ всѣ офицеры полка, чуть ли даже не полковыя дамы, и даже гдѣ-то въ кустахъ помѣщается фотографъ. Вѣдь это ужасъ, Ромочка! И несчастный подпоручикъ, фендрикъ, какъ говоритъ Володя, въ родѣ васъ, да еще, вдобавокъ, обиженный, а не обидчикъ, получаетъ послѣ третьяго выстрѣла страшную рану въ животъ и къ вечеру умираетъ въ мученіяхъ. А у него, оказывается, была старушка-мать и сестра, старая барышня, которыя съ нимъ жили, вотъ какъ у нашего Михина… Да послушайте же: для чего, кому нужно было дѣлать изъ поединка такую кровавую буффонаду? И это, замѣтьте, на самыхъ первыхъ порахъ, сейчасъ же послѣ разрѣшенія поединковъ. И вотъ повѣрьте мнѣ, повѣрьте!—воскликнула Шурочка, сверкая загорѣвшимися глазами:—сейчасъ же сентиментальные противники офицерскихъ дуэлей,—о, я знаю этихъ презрѣнныхъ либеральныхъ трусовъ!—сейчасъ же они загалдятъ: «Ахъ, варварство! Ахъ, пережитокъ дикихъ временъ! Ахъ, братоубійство!»
— Однако вы кровожадны, Александра Петровна!—вставилъ Ромашовъ.
— Не кровожадна,—нѣтъ!—рѣзко возразила она.—Я жалостлива. Я жучка, который мнѣ щекочетъ шею, сниму и постараюсь не сдѣлать ему больно. Но, попробуйте понять, Ромашовъ, здѣсь простая логика. Для чего офицеры? Для войны. Что для войны раньше всего требуется? Смѣлость, гордость, умѣнье не сморгнуть передъ смертью. Гдѣ эти качества всего ярче проявляются въ мирное время? Въ дуэляхъ. Вотъ и все. Кажется, ясно. Именно не французскимъ офицерамъ необходимы поединки,—потому что понятіе о чести, да еще преувеличенное, въ крови у каждаго француза,—не нѣмецкимъ,—потому что отъ рожденія всѣ нѣмцы порядочны и дисциплинированы,—а намъ, намъ, намъ! Тогда у насъ не будетъ въ офицерской средѣ карточныхъ шулеровъ, какъ Арчаковскій, или безпросыпныхъ пьяницъ, въ родѣ вашего Назанскаго; тогда само собой выведется амикошонство, фамильярное зубоскальство въ собраніи, при прислугѣ, это ваше взаимное сквернословіе, пусканіе въ голову другъ другу графиновъ, съ цѣлью все-таки не попасть, а промахнуться. Тогда вы не будете за глаза такъ поносить другъ друга. У офицера каждое слово должно быть взвѣшено. Офицеръ—это образецъ корректности. И потомъ, что̀ за нѣжности: боязнь выстрѣла! Ваша профессія—рисковать жизнью. Ахъ, да что̀!
Она капризно оборвала свою рѣчь и съ сердцемъ ушла въ работу. Опять стало тихо.
— Шурочка, какъ перевести по-нѣмецки—соперникъ?—спросилъ Николаевъ, подымая голову отъ книги.
— Соперникъ?—Шурочка задумчиво потрогала крючкомъ проборъ своихъ мягкихъ волосъ.—А скажи всю фразу.
— Тутъ сказано… сейчасъ, сейчасъ… Нашъ заграничный соперникъ…
— Unser ausländischer Nebenbuhler,—быстро, тотчасъ же перевела Шурочка.
— Унзеръ,—повторилъ шопотомъ Ромашовъ, мечтательно заглядѣвшись на огонь лампы.—«Когда ее что-нибудь взволнуетъ,—подумалъ онъ:—то слова у нея вылетаютъ такъ стремительно, звонко и отчетливо, точно сыплется дробь на серебряный подносъ». Унзеръ—какое смѣшное слово… Унзеръ, унзеръ, унзеръ…
— Что̀ вы шепчете, Ромочка?—вдругъ строго спросила Александра Петровна.—Не смѣйте бредить въ моемъ присутствіи.
Онъ улыбнулся разсѣянной улыбкой.
— Я не брежу… Я все повторялъ про-себя: унзеръ, унзеръ. Какое смѣшное слово…
— Что за глупости… Унзеръ? Отчего смѣшное?
— Видите ли…—Онъ затруднялся, какъ объяснить свою мысль.—Если долго повторять какое-нибудь одно слово и вдумываться въ него, то оно вдругъ потеряетъ смыслъ и станетъ такимъ… какъ бы вамъ сказать?..
— Ахъ, знаю, знаю!—торопливо и радостно перебила его Шурочка.—Но только это теперь не такъ легко дѣлать, а вотъ раньше, въ дѣтствѣ,—ахъ какъ это было забавно!..
— Да, да, именно въ дѣтствѣ. Да.
— Какъ же, я отлично помню. Даже помню слово, которое меня особенно поражало: «можетъ-быть». Я все качалась съ закрытыми глазами и твердила: «можетъ-быть, можетъ-быть»… И вдругъ совсѣмъ позабывала, что̀ оно значитъ, потомъ старалась—и не могла вспомнить. Мнѣ все казалось, будто это какое-то коричневое красноватое пятно съ двумя хвостиками. Правда вѣдь?
Ромашовъ съ нѣжностью поглядѣлъ на нее.
— Какъ это странно, что у насъ однѣ и тѣ же мысли,—сказалъ онъ тихо.—А унзеръ, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и съ жаломъ. Въ родѣ какъ какое-то длинное, тонкое насѣкомое, и очень злое.
— Унзеръ?—Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрѣла вдаль, въ темный уголъ комнаты, стараясь представить себѣ то, о чемъ говорилъ Ромашовъ.—Нѣтъ, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же—насѣкомое! Въ родѣ кузнечика, только противнѣе и злѣе… Фу, какіе мы съ вами глупые, Ромочка.
— А то вотъ еще бываетъ,—началъ таинственно Ромашовъ:—и опять-таки въ дѣтствѣ это было гораздо ярче. Произношу я какое-нибудь слово и стараюсь тянуть его какъ можно дольше. Растягиваю безконечно каждую букву. И вдругъ на одинъ моментъ мнѣ сдѣлается такъ странно, странно, какъ будто бы все вокругъ меня исчезло. И тогда мнѣ дѣлается удивительно, что это я говорю, что я живу, что я думаю.
— О, я тоже это знаю!—весело подхватила Шурочка.—Но только не такъ. Я, бывало, затаиваю дыханіе, пока хватитъ силъ и думаю: вотъ я не дышу, и теперь еще не дышу, и вотъ до сихъ поръ, и до сихъ, и до сихъ… И тогда наступало это странное. Я чувствовала, какъ мимо меня проходило время. Нѣтъ, это не то: можетъ-быть, вовсе времени не было. Это нельзя объяснить.
Ромашовъ глядѣлъ на нее восхищенными глазами и повторялъ глухимъ, счастливымъ, тихимъ голосомъ:
— Да, да… этого нельзя объяснить… Это странно… Это необъяснимо…
— Ну, однако, господа психоло̀ги, или какъ васъ тамъ, довольно, пора ужинать,—сказалъ Николаевъ, вставая со стула.
Отъ долгаго сидѣнья у него затекли ноги и заболѣла спина. Вытянувшись во весь ростъ, онъ сильно потянулся вверхъ руками и выгнулъ грудь, и все его большое, мускулистое тѣло захрустѣло въ суставахъ отъ этого мощнаго движенія.
Въ крошечной, но хорошенькой столовой, ярко освѣщенной висячей фарфоровой матово-бѣлой лампой, была накрыта холодная закуска. Николаевъ не пилъ, но для Ромашова былъ поставленъ графинчикъ съ водкой. Собравъ свое милое лицо въ брезгливую гримасу, Шурочка спросила небрежно, какъ она и часто спрашивала:
— Вы, конечно, не можете безъ этой гадости обойтись?
Ромашовъ виновато улыбнулся и отъ замѣшательства поперхнулся водкой и закашлялся.
— Какъ вамъ не совѣстно!—наставительно замѣтила хозяйка.—Еще и пить не умѣете, а тоже… Я понимаю, вашему возлюбленному Назанскому простительно, онъ отпѣтый человѣкъ, но вамъ-то зачѣмъ? Молодой такой, славный, способный мальчикъ, а безъ водки не сядете за столъ… Ну зачѣмъ? Это все Назанскій васъ портитъ.
Ея мужъ, читавшій въ это время только-что принесенный приказъ, вдругъ воскликнулъ:
— Ахъ, кстати: Назанскій увольняется въ отпускъ на одинъ мѣсяцъ по домашнимъ обстоятельствамъ. Тю-тю-у! Это значитъ—запилъ. Вы, Юрій Алексѣичъ, наверно, его видѣли? Что̀ онъ, закурилъ?
Ромашовъ смущенно заморгалъ вѣками.
— Нѣтъ, я не замѣтилъ. Впрочемъ, кажется, пьетъ…
— Вашъ Назанскій—противный!—съ озлобленіемъ, сдержаннымъ, низкимъ голосомъ сказала Шурочка.—Если бы отъ меня зависѣло, я бы этакихъ людей стрѣляла, какъ бѣшеныхъ собакъ. Такіе офицеры—позоръ для полка, мерзость!
Тотчасъ же послѣ ужина Николаевъ, который ѣлъ такъ же много и усердно, какъ и занимался своими науками, сталъ зѣвать и наконецъ откровенно замѣтилъ:
— Господа, а что̀, если бы на минутку пойти поспать? «Соснуть», какъ говорилось въ старыхъ, добрыхъ романахъ.
— Это совершенно справедливо, Владимиръ Ефимычъ,—подхватилъ Ромашовъ съ какой-то, какъ ему самому показалось, торопливой и угодливой развязностью. Въ то же время, вставая изъ-за стола, онъ подумалъ уныло: «Да, со мной здѣсь не церемонятся. И только зачѣмъ я лѣзу?»
У него было такое впечатлѣніе, какъ будто Николаевъ съ удовольствіемъ выгоняетъ его изъ дому. Но тѣмъ не менѣе, прощаясь съ нимъ нарочно раньше, чѣмъ съ Шурочкой, онъ думалъ съ наслажденіемъ, что вотъ сію минуту онъ почувствуетъ крѣпкое и ласкающее пожатіе милой женской руки. Объ этомъ онъ думалъ каждый разъ, уходя. И когда этотъ моментъ наступилъ, то онъ до такой степени весь ушелъ душой въ это очаровательное пожатіе, что не слышалъ, какъ Шурочка сказала ему:
— Вы, смотрите, не забывайте насъ. Здѣсь вамъ всегда рады. Чѣмъ пьянствовать со своимъ Назанскимъ, сидите лучше у насъ. Только помните: мы съ вами не церемонимся.
Онъ услышалъ эти слова въ своемъ сознаніи и понялъ ихъ, только выйдя на улицу.
— Да, со мной не церемонятся,—прошепталъ онъ съ той горькой обидчивостью, къ которой такъ болѣзненно склонны молодые и самолюбивые люди его возраста.
Примѣчанія
править- ↑ лат. Para pacem, para bellum — Хочешь мира, готовься к войне. — Примечание редактора Викитеки.
