нибудь взволнуетъ,—подумалъ онъ:—то слова у нея вылетаютъ такъ стремительно, звонко и отчетливо, точно сыплется дробь на серебряный подносъ». Унзеръ—какое смѣшное слово… Унзеръ, унзеръ, унзеръ…
— Что̀ вы шепчете, Ромочка?—вдругъ строго спросила Александра Петровна.—Не смѣйте бредить въ моемъ присутствіи.
Онъ улыбнулся разсѣянной улыбкой.
— Я не брежу… Я все повторялъ про-себя: унзеръ, унзеръ. Какое смѣшное слово…
— Что за глупости… Унзеръ? Отчего смѣшное?
— Видите ли…—Онъ затруднялся, какъ объяснить свою мысль.—Если долго повторять какое-нибудь одно слово и вдумываться въ него, то оно вдругъ потеряетъ смыслъ и станетъ такимъ… какъ бы вамъ сказать?..
— Ахъ, знаю, знаю!—торопливо и радостно перебила его Шурочка.—Но только это теперь не такъ легко дѣлать, а вотъ раньше, въ дѣтствѣ,—ахъ какъ это было забавно!..
— Да, да, именно въ дѣтствѣ. Да.
— Какъ же, я отлично помню. Даже помню слово, которое меня особенно поражало: «можетъ-быть». Я все качалась съ закрытыми глазами и твердила: «можетъ-быть, можетъ-быть»… И вдругъ совсѣмъ позабывала, что̀ оно значитъ, потомъ старалась—и не могла вспомнить. Мнѣ все казалось, будто это какое-то коричневое красноватое пятно съ двумя хвостиками. Правда вѣдь?
Ромашовъ съ нѣжностью поглядѣлъ на нее.
— Какъ это странно, что у насъ однѣ и тѣ же мысли,—сказалъ онъ тихо.—А унзеръ, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и съ жаломъ. Въ родѣ какъ какое-то длинное, тонкое насѣкомое, и очень злое.
— Унзеръ?—Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрѣла вдаль, въ темный уголъ комнаты, стараясь
