ніе чувствовать, какъ руки Шурочки безсознательно сопротивлялись его осторожнымъ усиліямъ. Казалось, что какой-то таинственный, связывающій и волнующій токъ струился по этой ниткѣ.
Въ то же время онъ сбоку, незамѣтно, но неотступно глядѣлъ на ея склоненную внизъ голову и думалъ, едва-едва шевеля губами, произнося слова внутри себя, молчаливымъ шопотомъ, точно ведя съ Шурочкой интимный и чувственный разговоръ:
«Какъ она смѣло спросила: хороша ли я? О! Ты прекрасна! Милая! Вотъ я сижу и гляжу на тебя—какое счастье! Слушай же: я разскажу тебѣ, какъ ты красива. Слушай. У тебя блѣдное и смуглое лицо. Страстное лицо. И на немъ красныя, горящія губы—какъ онѣ должны цѣловать!—и глаза, окруженные желтоватой тѣнью… Когда ты смотришь прямо, то бѣлки твоихъ глазъ чуть-чуть голубые, а въ большихъ зрачкахъ мутная, глубокая синева. Ты не брюнетка, но въ тебѣ есть что-то цыганское. Но зато твои волосы такъ чисты и тонки и сходятся сзади въ узелъ съ такимъ аккуратнымъ, наивнымъ и дѣловитымъ выраженіемъ, что хочется тихонько потрогать ихъ пальцами. Ты маленькая, ты легкая, я бы поднялъ тебя на руки, какъ ребенка. Но ты гибкая и сильная, у тебя грудь, какъ у дѣвушки, ты вся—порывистая, подвижная. На лѣвомъ ухѣ, внизу, у тебя маленькая родинка, точно слѣдъ отъ сережки—это прелестно!..»
— Вы не читали въ газетахъ объ офицерскомъ поединкѣ?—спросила вдругъ Шурочка.
Ромашовъ встрепенулся и съ трудомъ отвелъ отъ нея глаза.
— Нѣтъ, не читалъ. Но слышалъ. А что̀?
— Конечно, вы, по обыкновенію, ничего не читаете. Право, Юрій Алексѣевичъ, вы опускаетесь. По-моему,
