Придя къ себѣ, Ромашовъ, какъ былъ въ пальто, не снявъ даже шашки, легъ на кровать и долго лежалъ, не двигаясь, тупо и пристально глядя въ потолокъ. У него болѣла голова и ломило спину, а въ душѣ была такая пустота, точно тамъ никогда не рождалось ни мыслей, ни воспоминаній, ни чувствъ: не ощущалось даже ни раздраженія ни скуки, а просто лежало что-то большое, темное и равнодушное.
За окномъ мягко гасли грустныя и нѣжныя зеленоватыя апрѣльскія сумерки. Въ сѣняхъ тихо возился денщикъ, осторожно гремя чѣмъ-то металлическимъ.
«Вотъ странно,—говорилъ про себя Ромашовъ:—гдѣ-то я читалъ, что человѣкъ не можетъ ни одной секунды не думать. А я вотъ лежу и ни о чемъ не думаю. Такъ ли это? Нѣтъ, я сейчасъ думалъ о томъ, что ничего не думаю,—значитъ, все-таки какое-то колесо въ мозгу вертѣлось. И вотъ сейчасъ опять провѣряю себя, стало-быть, опять-таки думаю…»
И онъ до тѣхъ поръ разбирался въ этихъ нудныхъ, запутанныхъ мысляхъ, пока ему вдругъ не стало почти физически противно: какъ будто у него подъ черепомъ расплылась сѣрая, грязная паутина, отъ которой никакъ нельзя было освободиться. Онъ поднялъ голову съ подушки и крикнулъ:
— Гайна̀нъ!..
Въ сѣняхъ что-то грохнуло и покатилось—должно-быть, самоварная труба. Въ комнату ворвался денщикъ, такъ быстро и съ такимъ шумомъ отворивъ и затворивъ дверь, точно за нимъ гнались сзади.
— Я, ваше благородіе!—крикнулъ Гайна̀нъ испуганнымъ голосомъ.
— Отъ поручика Николаева никто не былъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе!—крикнулъ Гайна̀нъ.
Между офицеромъ и денщикомъ давно уже установились простыя, довѣрчивыя, даже нѣсколько любовно-фамильярныя отношенія. Но когда дѣло доходило до казенныхъ офиціальныхъ отвѣтовъ, въ родѣ «точно такъ», «никакъ нѣтъ», «здравія желаю», «не могу знать», то Гайна̀нъ невольно выкрикивалъ ихъ тѣмъ деревяннымъ, сдавленнымъ, безсмысленнымъ крикомъ, какимъ всегда говорятъ солдаты съ офицерами въ строю. Это была безсознательная привычка, которая въѣлась въ него съ первыхъ дней его новобранства и, вѣроятно, засѣла на всю жизнь.
Гайна̀нъ былъ родомъ черемисъ, а по религіи—идолопоклонникъ. Послѣднее обстоятельство почему-то очень льстило Ромашову. Въ полку между молодыми офицерами была распространена довольна наивная, мальчишеская, смѣхотворная игра: обучать денщиковъ разнымъ диковиннымъ, необыкновеннымъ вещамъ. Вѣткинъ, напримѣръ, когда къ нему приходили въ гости товарищи, обыкновенно спрашивалъ своего денщика-молдаванина: «А что̀, Бузескулъ, осталось у насъ въ погребѣ еще шампанское?» Бузескулъ отвѣчалъ на это совершенно серьезно: «Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, вчера изволили выпить послѣднюю дюжину». Другой офицеръ, подпоручикъ Епифановъ, любилъ задавать своему денщику мудреные, пожалуй, врядъ ли ему самому понятные вопросы. «Какого ты мнѣнія, другъ мой,—спрашивалъ онъ:—о реставраціи монархическаго начала въ современной Франціи?» И денщикъ, не сморгнувъ, отвѣчалъ: «Точно такъ, ваше благородіе, это выходитъ очень хорошо». Поручикъ Бобетинскій училъ денщика катехизису, и тотъ безъ запинки отвѣчалъ на самые удивительные, оторванные отъ всего вопросы: «Почему сіе важно въ-третьихъ?»—«Сіе въ-третьихъ не важно», или—«Какого мнѣнія о семъ святая Церковь?»—«Святая Церковь о семъ умалчиваетъ». У него же денщикъ декламировалъ съ нелѣпыми трагическими жестами монологъ Пимена изъ «Бориса Годунова». Распространена была также манера заставлять денщиковъ говорить по-французски: бонжуръ, мусьё, боннъ нюитъ, мусьё, вуле ву дю те, мусьё,—и все въ томъ же родѣ, что̀ придумывалось, какъ оттяжка, отъ скуки, отъ узости замкнутой жизни, отъ отсутствія другихъ интересовъ, кромѣ служебныхъ.
Ромашовъ часто разговаривалъ съ Гайна̀номъ о его богахъ, о которыхъ, впрочемъ, самъ черемисъ имѣлъ довольно темныя и скудныя понятія, а также, въ особенности, о томъ, какъ онъ принималъ присягу на вѣрность престолу и родинѣ. А принималъ онъ присягу дѣйствительно весьма оригинально. Въ то время, когда формулу присяги читалъ: православнымъ—священникъ, католикамъ—ксендзъ, евреямъ—раввинъ, протестантамъ, за неимѣніемъ пастора—штабсъ-капитанъ Дицъ, а магометанамъ—поручикъ Бекъ-Агамаловъ,—съ Гайна̀номъ была совсѣмъ особая исторія. Полковой адъютантъ поднесъ поочередно ему и двумъ его землякамъ и единовѣрцамъ по куску хлѣба съ солью на остреѣ шашки, и тѣ, не касаясь хлѣба руками, взяли его ртомъ и тутъ же съѣли. Символическій смыслъ этого обряда былъ, кажется, таковъ: вотъ я съѣлъ хлѣбъ и соль на службѣ у новаго хозяина,—пусть же меня покараетъ желѣзо, если я буду невѣренъ. Гайна̀нъ, повидимому, нѣсколько гордился этимъ исключительнымъ обрядомъ и охотно о немъ вспоминалъ. А такъ какъ съ каждымъ новымъ разомъ онъ вносилъ въ свой разсказъ все новыя и новыя подробности, то въ концѣ концовъ у него получилась какая-то фантастическая, невѣроятно-нелѣпая и, вправду, смѣшная сказка, весьма занимавшая Ромашова и приходившихъ къ нему подпоручиковъ.
Гайна̀нъ и теперь думалъ, что поручикъ сейчасъ же начнетъ съ нимъ привычный разговоръ о богахъ и о присягѣ, и потому стоялъ и хитро улыбался въ ожиданіи. Но Ромашовъ сказалъ вяло:
— Ну, хорошо… ступай себѣ…
— Суртукъ тебѣ новый приготовить, ваше благородіе?—заботливо спросилъ Гайна̀нъ.
Ромашовъ молчалъ и колебался. Ему хотѣлось сказать—да… потомъ—нѣтъ, потомъ опять—да. Онъ глубоко, по-дѣтски, въ нѣсколько пріемовъ, вздохнулъ и отвѣтилъ уныло:
— Нѣтъ ужъ, Гайна̀нъ… зачѣмъ ужъ… Богъ съ нимъ… Давай, братецъ, самоваръ, да потомъ сбѣгаешь въ собраніе за ужиномъ. Что̀ ужъ!
«Сегодня нарочно не пойду,—упрямо, но безсильно подумалъ онъ.—Невозможно каждый день надоѣдать людямъ, да и… вовсе мнѣ тамъ, кажется, не рады».
Въ умѣ это рѣшеніе казалось твердымъ, но гдѣ-то глубоко и потаенно въ душѣ, почти не проникая въ сознаніе, копошилась увѣренность, что онъ сегодня, какъ и вчера, какъ дѣлалъ это почти ежедневно въ послѣдніе три мѣсяца, все-таки пойдетъ къ Николаевымъ. Каждый день, уходя отъ нихъ въ 12 часовъ ночи, онъ, со стыдомъ и раздраженіемъ на собственную безхарактерность, давалъ себѣ честное слово пропустить недѣлю или двѣ, а то и вовсе перестать ходить къ нимъ. И пока онъ шелъ къ себѣ, пока ложился въ постель, пока засыпалъ, онъ вѣрилъ тому, что ему будетъ легко сдержать свое слово. Но проходила ночь, медленно и противно влачился день, наступалъ вечеръ, и его опять неудержимо тянуло въ этотъ чистый, свѣтлый домъ, въ уютныя комнаты, къ этимъ спокойнымъ и веселымъ людямъ и, главное, къ сладостному обаянію женской красоты, ласки и кокетства.
Ромашовъ сѣлъ на кровати. Становилось темно, но онъ еще хорошо видѣлъ всю свою комнату. О, какъ надоѣло ему видѣть каждый день все тѣ же убогіе немногочисленные предметы его «обстановки». Лампа съ розовымъ колпакомъ-тюльпаномъ на крошечномъ письменномъ столѣ, рядомъ съ круглымъ, торопливо стучащимъ будильникомъ и чернильницей въ видѣ мопса; на стѣнѣ вдоль кровати войлочный коверъ съ изображеніемъ тигра и верхового арапа съ копьемъ; жиденькая этажерка съ книгами въ одномъ углу, а въ другомъ фантастическій силуэтъ віолончельнаго футляра; надъ единственнымъ окномъ соломенная штора, свернутая въ трубку; около двери простыня, закрывающая вѣшалку съ платьемъ. У каждаго холостого офицера, у каждаго подпрапорщика были неизмѣнно точно такія же вещи, за исключеніемъ, впрочемъ, віолончели; ее Ромашовъ взялъ изъ полкового оркестра, гдѣ она была совсѣмъ ненужна, но, не выучивъ даже мажорной гаммы, забросилъ и ее и музыку еще годъ тому назадъ.
Годъ тому назадъ съ небольшимъ Ромашовъ, только-что выйдя изъ военнаго училища, съ наслажденіемъ и гордостью обзаводился этими пошлыми предметами. Конечно—своя квартира, собственныя вещи, возможность покупать, выбирать по своему усмотрѣнію, устраиваться по своему вкусу,—все это наполняло самолюбивымъ восторгомъ душу двадцатилѣтняго мальчика, вчера только сидѣвшаго на ученической скамейкѣ и ходившаго къ чаю и завтраку въ строю, вмѣстѣ съ товарищами. И какъ много было надеждъ и плановъ въ то время, когда покупались эти жалкіе предметы роскоши!.. Какая строгая программа жизни намѣчалась! Въ первые два года—основательное знакомство съ классической литературой, систематическое изученіе французскаго и нѣмецкаго языковъ, занятія музыкой. Въ послѣдній годъ—подготовка къ академіи. Необходимо было слѣдить за общественной жизнью, за литературой и наукой, и для этого Ромашовъ подписался на газету и на ежемѣсячный популярный журналъ. Для самообразованія были пріобрѣтены: «Психологія» Вундта, «Физіологія» Льюиса, «Самодѣятельность» Смайльса…
И вотъ книги лежатъ уже девять мѣсяцевъ на этажеркѣ, и Гайна̀нъ забываетъ сметать съ нихъ пыль, газеты съ неразорванными бандеролями валяются подъ письменнымъ столомъ, журналъ больше не высылаютъ за невзносъ очередной полугодовой платы, а самъ подпоручикъ Ромашовъ пьетъ много водки въ собраніи, имѣетъ длинную, грязную и скучную связь съ полковой дамой, съ которой вмѣстѣ обманываетъ ея чахоточнаго и ревниваго мужа, играетъ въ штоссъ и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью:
— Виноватъ, ваше благородіе!—крикнулъ денщикъ, внезапно съ грохотомъ выскочивъ изъ сѣней. Но тотчасъ же онъ заговорилъ совершенно другимъ, простымъ и добродушнымъ тономъ:
— Забылъ сказать. Тебѣ отъ барыни Петерсонъ письма пришла. Денщикъ принесъ, велѣлъ тебѣ отвѣтъ писать.
Ромашовъ, поморщившись, разорвалъ длинный, узкій розовый конвертъ, на углу котораго летѣлъ голубь съ письмомъ въ клювѣ.
— Зажги лампу, Гайна̀нъ,—приказалъ онъ денщику.
«Милый, дорогой, усатенькій Жоржикъ,—читалъ Ромашовъ хорошо знакомыя ему, катящіяся внизъ, неряшливыя строки.—Ты не былъ у насъ вотъ уже цѣлую недѣлю, и я такъ за тобой скучилась, что всю прошлую ночь проплакала. Помни одно, что если ты хочешь съ меня смѣяться, то я этой измѣны не перенесу. Одинъ глотокъ съ пузырька съ морфіемъ, и я перестану навѣкъ страдать, а тебя сгрызетъ совѣсть. Приходи непремѣнно сегодня въ 7½ часовъ вечера. Его не будетъ дома, онъ будетъ на тактическихъ занятіяхъ, и я тебя крѣпко, крѣпко, крѣпко расцѣлую, какъ только смогу. Приходи же. Цѣлую тебя 1000000000… разъ. Вся твоя Раиса.
| «PS. | Помнишь ли, милая, вѣтки могучія, | |
| Ивы надъ этой рѣкой, | ||
| Ты мнѣ дарила лобзанія жгучія, | ||
| Ихъ раздѣлялъ я съ тобой. | ||
| Р. |
«PPS. Вы непремѣнно, непремѣнно должны быть въ собраніи на вечерѣ въ слѣдующую субботу. Я васъ заранѣе приглашаю на 3-ю кадриль. По значенію!!!!!!
И наконецъ, въ самомъ низу четвертой страницы было изображено слѣдующее:
| Я здѣсь поцѣловала. |
Отъ письма пахло знакомыми духами—персидской сиренью, капли этихъ духовъ желтыми пятнами засохли кое-гдѣ на бумагѣ, и подъ ними многія буквы расплылись въ разныя стороны. Этотъ приторный запахъ, вмѣстѣ съ пошло-игривымъ тономъ письма, вмѣстѣ съ выплывшимъ въ воображеніи рыжеволосымъ, маленькимъ, лживымъ лицомъ, вдругъ поднялъ въ Ромашовѣ нестерпимое отвращеніе. Онъ со злобнымъ наслажденіемъ разорвалъ письмо пополамъ, потомъ сложилъ и разорвалъ на четыре части, и еще, и еще, и когда наконецъ рукамъ стало трудно рвать, бросилъ клочки подъ столъ, крѣпко стиснувъ и оскаливъ зубы. И все-таки Ромашовъ въ эту секунду успѣлъ по своей привычкѣ подумать о самомъ себѣ картинно въ третьемъ лицѣ:
«И онъ разсмѣялся горькимъ, презрительнымъ смѣхомъ».
Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сейчасъ же понялъ, что непремѣнно пойдетъ къ Николаевымъ. «Но это ужъ въ самый, самый послѣдній разъ!»—пробовалъ онъ обмануть самого себя. И ему сразу стало весело и спокойно:
— Гайна̀нъ, одѣваться!
Онъ съ нетерпѣніемъ умылся, надѣлъ новый сюртукъ, надушилъ чистый носовой платокъ цвѣточнымъ одеколономъ. Но когда онъ, уже совсѣмъ одѣтый, собрался выходить, его неожиданно остановилъ Гайна̀нъ.
— Ваше благородіе!—сказалъ черемисъ необычнымъ мягкимъ и просительнымъ тономъ и вдругъ затанцовалъ на мѣстѣ.
Онъ всегда такъ танцовалъ, когда сильно волновался или смущался чѣмъ-нибудь: выдвигалъ то одно, то другое колѣно впередъ, поводилъ плечами, вытягивалъ и прямилъ шею и нервно шевелилъ пальцами опущенныхъ рукъ.
— Что̀ тебѣ еще?
— Ваше благородіе, хочу тебѣ, поджаласта, очень попросить. Подари мнѣ бѣлый господинъ.
— Что такое? Какой бѣлый господинъ?
— А который велѣлъ выбросить. Вотъ этотъ, вотъ…
— Онъ показалъ пальцемъ за печку, гдѣ стоялъ на полу бюстъ Пушкина, пріобрѣтенный какъ-то Ромашовымъ у захожаго разносчика. Этотъ бюстъ, кстати, изображавшій, несмотря на надпись на немъ, стараго еврейскаго маклера, а не великаго русскаго поэта, былъ такъ уродливо сработанъ, такъ засиженъ мухами и такъ намозолилъ Ромашову глаза, что онъ дѣйствительно, приказалъ на-дняхъ Гайна̀ну выбросить его на дворъ.
— Зачѣмъ онъ тебѣ?—спросилъ подпоручикъ, смѣясь.—Да бери, сдѣлай милость, бери. Я очень радъ. Мнѣ не нужно. Только зачѣмъ тебѣ?
Гайна̀нъ молчалъ и переминался съ ноги на ногу.
— Ну, да ладно, Богъ съ тобой,—сказалъ Ромашовъ.—Только ты знаешь, кто это?
Гайна̀нъ ласково и смущенно улыбнулся и затанцовалъ пуще прежняго.
— Я не знай…—И утеръ рукавомъ губы.
— Не знаешь—такъ знай. Это—Пушкинъ. Александръ Сергѣичъ Пушкинъ. Понялъ? Повтори за мной: Александръ Сергѣичъ…
— Бесіевъ,—повторилъ рѣшительно Гайна̀нъ.
— Бесіевъ? Ну, пусть будетъ Бесіевъ,—согласился Ромашовъ.—Однако я ушелъ. Если придутъ отъ Петерсоновъ, скажешь, что подпоручикъ ушелъ, а куда—неизвѣстно. Понялъ? А если что-нибудь по службѣ, то бѣги за мной на квартиру поручика Николаева. Прощай, старина!.. Возьми изъ собранія мой ужинъ и можешь его съѣсть.
Онъ дружелюбно хлопнулъ по плечу черемиса, который въ отвѣтъ молча улыбнулся ему широко, радостно и фамильярно.
