ности, о томъ, какъ онъ принималъ присягу на вѣрность престолу и родинѣ. А принималъ онъ присягу дѣйствительно весьма оригинально. Въ то время, когда формулу присяги читалъ: православнымъ—священникъ, католикамъ—ксендзъ, евреямъ—раввинъ, протестантамъ, за неимѣніемъ пастора—штабсъ-капитанъ Дицъ, а магометанамъ—поручикъ Бекъ-Агамаловъ,—съ Гайна̀номъ была совсѣмъ особая исторія. Полковой адъютантъ поднесъ поочередно ему и двумъ его землякамъ и единовѣрцамъ по куску хлѣба съ солью на остреѣ шашки, и тѣ, не касаясь хлѣба руками, взяли его ртомъ и тутъ же съѣли. Символическій смыслъ этого обряда былъ, кажется, таковъ: вотъ я съѣлъ хлѣбъ и соль на службѣ у новаго хозяина,—пусть же меня покараетъ желѣзо, если я буду невѣренъ. Гайна̀нъ, повидимому, нѣсколько гордился этимъ исключительнымъ обрядомъ и охотно о немъ вспоминалъ. А такъ какъ съ каждымъ новымъ разомъ онъ вносилъ въ свой разсказъ все новыя и новыя подробности, то въ концѣ концовъ у него получилась какая-то фантастическая, невѣроятно-нелѣпая и, вправду, смѣшная сказка, весьма занимавшая Ромашова и приходившихъ къ нему подпоручиковъ.
Гайна̀нъ и теперь думалъ, что поручикъ сейчасъ же начнетъ съ нимъ привычный разговоръ о богахъ и о присягѣ, и потому стоялъ и хитро улыбался въ ожиданіи. Но Ромашовъ сказалъ вяло:
— Ну, хорошо… ступай себѣ…
— Суртукъ тебѣ новый приготовить, ваше благородіе?—заботливо спросилъ Гайна̀нъ.
Ромашовъ молчалъ и колебался. Ему хотѣлось сказать—да… потомъ—нѣтъ, потомъ опять—да. Онъ глубоко, по-дѣтски, въ нѣсколько пріемовъ, вздохнулъ и отвѣтилъ уныло:
— Нѣтъ ужъ, Гайна̀нъ… зачѣмъ ужъ… Богъ съ
