«Вотъ странно,—говорилъ про себя Ромашовъ:—гдѣ-то я читалъ, что человѣкъ не можетъ ни одной секунды не думать. А я вотъ лежу и ни о чемъ не думаю. Такъ ли это? Нѣтъ, я сейчасъ думалъ о томъ, что ничего не думаю,—значитъ, все-таки какое-то колесо въ мозгу вертѣлось. И вотъ сейчасъ опять провѣряю себя, стало-быть, опять-таки думаю…»
И онъ до тѣхъ поръ разбирался въ этихъ нудныхъ, запутанныхъ мысляхъ, пока ему вдругъ не стало почти физически противно: какъ будто у него подъ черепомъ расплылась сѣрая, грязная паутина, отъ которой никакъ нельзя было освободиться. Онъ поднялъ голову съ подушки и крикнулъ:
— Гайна̀нъ!..
Въ сѣняхъ что-то грохнуло и покатилось—должно-быть, самоварная труба. Въ комнату ворвался денщикъ, такъ быстро и съ такимъ шумомъ отворивъ и затворивъ дверь, точно за нимъ гнались сзади.
— Я, ваше благородіе!—крикнулъ Гайна̀нъ испуганнымъ голосомъ.
— Отъ поручика Николаева никто не былъ?
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе!—крикнулъ Гайна̀нъ.
Между офицеромъ и денщикомъ давно уже установились простыя, довѣрчивыя, даже нѣсколько любовно-фамильярныя отношенія. Но когда дѣло доходило до казенныхъ офиціальныхъ отвѣтовъ, въ родѣ «точно такъ», «никакъ нѣтъ», «здравія желаю», «не могу знать», то Гайна̀нъ невольно выкрикивалъ ихъ тѣмъ деревяннымъ, сдавленнымъ, безсмысленнымъ крикомъ, какимъ всегда говорятъ солдаты съ офицерами въ строю. Это была безсознательная привычка, которая въѣлась въ него съ первыхъ дней его новобранства и, вѣроятно, засѣла на всю жизнь.
