ними… Давай, братецъ, самоваръ, да потомъ сбѣгаешь въ собраніе за ужиномъ. Что̀ ужъ!
«Сегодня нарочно не пойду,—упрямо, но безсильно подумалъ онъ.—Невозможно каждый день надоѣдать людямъ, да и… вовсе мнѣ тамъ, кажется, не рады».
Въ умѣ это рѣшеніе казалось твердымъ, но гдѣ-то глубоко и потаенно въ душѣ, почти не проникая въ сознаніе, копошилась увѣренность, что онъ сегодня, какъ и вчера, какъ дѣлалъ это почти ежедневно въ послѣдніе три мѣсяца, все-таки пойдетъ къ Николаевымъ. Каждый день, уходя отъ нихъ въ 12 часовъ ночи, онъ, со стыдомъ и раздраженіемъ на собственную безхарактерность, давалъ себѣ честное слово пропустить недѣлю или двѣ, а то и вовсе перестать ходить къ нимъ. И пока онъ шелъ къ себѣ, пока ложился въ постель, пока засыпалъ, онъ вѣрилъ тому, что ему будетъ легко сдержать свое слово. Но проходила ночь, медленно и противно влачился день, наступалъ вечеръ, и его опять неудержимо тянуло въ этотъ чистый, свѣтлый домъ, въ уютныя комнаты, къ этимъ спокойнымъ и веселымъ людямъ и, главное, къ сладостному обаянію женской красоты, ласки и кокетства.
Ромашовъ сѣлъ на кровати. Становилось темно, но онъ еще хорошо видѣлъ всю свою комнату. О, какъ надоѣло ему видѣть каждый день все тѣ же убогіе немногочисленные предметы его «обстановки». Лампа съ розовымъ колпакомъ-тюльпаномъ на крошечномъ письменномъ столѣ, рядомъ съ круглымъ, торопливо стучащимъ будильникомъ и чернильницей въ видѣ мопса; на стѣнѣ вдоль кровати войлочный коверъ съ изображеніемъ тигра и верхового арапа съ копьемъ; жиденькая этажерка съ книгами въ одномъ углу, а въ другомъ фантастическій силуэтъ віолончельнаго футляра; надъ единственнымъ окномъ соломенная штора, свернутая въ трубку; около двери простыня, закрывающая вѣшалку съ платьемъ. У
