Солдаты разошлись повзводно на квартиры. Плацъ опустѣлъ. Ромашовъ нѣкоторое время стоялъ въ нерѣшимости на шоссе. Уже не въ первый разъ за полтора года своей офицерской службы испытывалъ онъ это мучительное сознаніе своего одиночества и затерянности среди чужихъ, недоброжелательныхъ или равнодушныхъ людей,—это тоскливое чувство незнанія, куда дѣвать сегодняшній вечеръ. Мысли о своей квартирѣ, объ офицерскомъ собраніи были ему противны. Въ собраній теперь пустота; навѣрно, два подпрапорщика играютъ на скверномъ, маленькомъ бильярдѣ, пьютъ пиво, курятъ и надъ каждымъ шаромъ ожесточенно божатся и сквернословятъ; въ комнатахъ стоитъ застарѣлый запахъ плохого кухмистерскаго обѣда—скучно!..
«Пойду на вокзалъ,—сказалъ самъ себѣ Ромашовъ.—Все равно».
Въ бѣдномъ еврейскомъ мѣстечкѣ не было ни одного ресторана. Клубы, какъ военный, такъ и гражданскій, находились въ самомъ жалкомъ, запущенномъ видѣ, и поэтому вокзалъ служилъ единственнымъ мѣстомъ, куда обыватели ѣздили частенько покутить и встряхнуться и даже поиграть въ карты. Ѣздили туда и дамы къ приходу пассажирскихъ поѣздовъ, что̀ служило маленькимъ разнообразіемъ въ глубокой скукѣ провинціальной жизни.
Ромашовъ любилъ ходить на вокзалъ по вечерамъ, къ курьерскому поѣзду, который останавливался здѣсь въ послѣдній разъ передъ прусской границей. Со страннымъ очарованіемъ, взволнованно слѣдилъ онъ, какъ къ станціи, стремительно выскочивъ изъ-за поворота, подлеталъ на всѣхъ парахъ этотъ поѣздъ, состоявшій всего изъ пяти новенькихъ, блестящихъ вагоновъ, какъ быстро росли и разгорались его огненные глаза, бросавшіе впередъ себя на рельсы свѣтлыя пятна, и какъ онъ, уже готовый проскочить станцію, мгновенно, съ шипѣніемъ и грохотомъ, останавливался—«точно великанъ, ухватившійся съ разбѣга за скалу»,—думалъ Ромашовъ. Изъ вагоновъ, сіяющихъ насквозь веселыми праздничными огнями, выходили красивыя, нарядныя и выхоленныя дамы въ удивительныхъ шляпахъ, въ необыкновенно изящныхъ костюмахъ, выходили штатскіе господа, прекрасно одѣтые, беззаботно самоувѣренные, съ громкими барскими голосами, съ французскимъ и нѣмецкимъ языкомъ, съ свободными жестами, съ лѣнивымъ смѣхомъ. Никто изъ нихъ никогда, даже мелькомъ, не обращалъ вниманія на Ромашова, но онъ видѣлъ въ нихъ кусочекъ какого-то недоступнаго, изысканнаго, великолѣпнаго міра, гдѣ жизнь—вѣчный праздникъ и торжество…
Проходило восемь минутъ. Звенѣлъ звонокъ, свистѣлъ паровозъ, и сіяющій поѣздъ отходилъ отъ станціи. Торопливо тушились огни на перронѣ и въ буфетѣ. Сразу наступали темныя будни. И Ромашовъ всегда подолгу съ тихой, мечтательной грустью слѣдилъ за краснымъ фонарикомъ, который плавно раскачивался сзади послѣдняго вагона, уходя во мракъ ночи и становясь едва замѣтной искоркой.
«Пойду на вокзалъ»,—подумалъ Ромашовъ. Но тотчасъ же онъ поглядѣлъ на свои калоши и покраснѣлъ отъ колючаго стыда. Это были тяжелыя резиновыя калоши въ полторы четверти глубиной, облѣпленныя доверху густой, какъ тѣсто, черной грязью. Такія калоши носили всѣ офицеры въ полку. Потомъ онъ посмотрѣлъ на свою шинель, обрѣзанную, тоже ради грязи, по колѣни, съ висящей внизу бахромой, съ засаленными и растянутыми петлями, и вздохнулъ. На прошлой недѣлѣ, когда онъ проходилъ по платформѣ мимо того же курьерскаго поѣзда, онъ замѣтилъ высокую, стройную, очень красивую даму въ черномъ платьѣ, стоявшую въ дверяхъ вагона I-го класса. Она была безъ шляпы, и Ромашовъ быстро, но отчетливо успѣлъ разглядѣть ея тонкій, правильный носъ, прелестныя маленькія и полныя губы и блестящіе черные волнистые волосы, которые отъ прямого пробора по срединѣ головы спускались внизъ къ щекамъ, закрывая виски, концы бровей и уши. Сзади нея, выглядывая изъ-за ея плеча, стоялъ рослый молодой человѣкъ въ свѣтлой парѣ, съ надменнымъ лицомъ и съ усами вверхъ, какъ у императора Вильгельма, даже похожій нѣсколько на Вильгельма. Дама тоже посмотрѣла на Ромашова и, какъ ему показалось, посмотрѣла пристально, со вниманіемъ, и, проходя мимо нея, подпоручикъ подумалъ, по своему обыкновенію: «Глаза прекрасной незнакомки съ удовольствіемъ остановились на стройной, худощавой фигурѣ молодого офицера». Но когда, пройдя десять шаговъ, Ромашовъ внезапно обернулся назадъ, чтобы еще разъ встрѣтить взглядъ красивой дамы, онъ увидѣлъ, что и она и ея спутникъ съ увлеченіемъ смѣются, глядя ему вслѣдъ. Тогда Ромашовъ вдругъ съ поразительной ясностью и какъ будто со стороны представилъ себѣ самого себя, свои калоши, шинель, блѣдное лицо, близорукость, свою обычную растерянность и неловкость, вспомнилъ свою только-что сейчасъ подуманную красивую фразу и покраснѣлъ мучительно, до острой боли, отъ нестерпимаго стыда. И даже теперь, идя одинъ въ полутьмѣ весенняго вечера, онъ опять еще разъ покраснѣлъ отъ стыда за этотъ прошлый стыдъ.
— Нѣтъ, куда ужъ на вокзалъ,—прошепталъ съ горькой безнадежностью Ромашовъ.—Похожу немного, а потомъ домой…
Было начало апрѣля. Сумерки сгущались незамѣтно для глаза. Тополи, окаймлявшіе шоссе, бѣлые, низкіе домики съ черепичными крышами по сторонамъ дороги, фигуры рѣдкихъ прохожихъ,—все почернѣло, утратило цвѣта и перспективу; всѣ предметы обратились въ черные плоскіе силуэты, но очертанія ихъ съ прелестной четкостью стояли въ смугломъ воздухѣ. На западѣ за городомъ горѣла заря. Точно въ жерло раскаленнаго, пылающаго жидкимъ золотомъ вулкана сваливались тяжелыя сизыя облака и рдѣли кроваво-красными, и янтарными, и фіолетовыми огнями. А надъ вулканомъ поднималось куполомъ вверхъ, зеленѣя бирюзой и аквамариномъ, кроткое, вечернее, весеннее небо.
Медленно идя по шоссе, съ трудомъ волоча ноги въ огромныхъ калошахъ, Ромашовъ неотступно глядѣлъ на этотъ волшебный пожаръ. Какъ и всегда, съ самаго дѣтства, ему чудилась за яркой вечерней зарей какая-то таинственная, свѣтозарная жизнь. Точно тамъ, далеко-далеко за облаками и за горизонтомъ, пылалъ подъ невидимымъ отсюда солнцемъ чудесный, ослѣпительно-прекрасный городъ, скрытый отъ глазъ тучами, проникнутыми внутреннимъ огнемъ. Тамъ сверкали нестерпимымъ блескомъ мостовыя изъ золотыхъ плитокъ, возвышались причудливые купола и башни съ пурпурными крышами, сверкали брильянты въ окнахъ, трепетали въ воздухѣ яркіе разноцвѣтные флаги. И чудилось, что въ этомъ далекомъ и сказочномъ городѣ живутъ радостные, ликующіе люди, вся жизнь которыхъ похожа на сладкую музыку, у которыхъ даже задумчивость, даже грусть—очаровательно-нѣжны и прекрасны. Ходятъ они по сіяющимъ площадямъ, по тѣнистымъ садамъ, между цвѣтами и фонтанами, ходятъ, богоподобные, свѣтлые, полные неописуемой радости, не знающіе преградъ въ счастіи и желаніяхъ, не омраченные ни скорбью, ни стыдомъ, ни заботой…
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и въ то же время мальчишеской неловкости передъ солдатами. Всего больнѣе было для него то, что на него кричали совсѣмъ точно такъ же, какъ и онъ иногда кричалъ на этихъ молчаливыхъ свидѣтелей его сегодняшняго позора, и въ этомъ сознаніи было что-то уничтожавшее разницу положеній, что-то принижавшее его офицерское и, какъ онъ думалъ, человѣческое достоинство.
И въ немъ тотчасъ же, точно въ мальчикѣ—въ немъ и въ самомъ дѣлѣ осталось еще много ребяческаго—закипѣли мстительныя, фантастическія, опьяняющія мечты. «Глупости! Вся жизнь передо мной!—думалъ Ромашовъ, и, въ увлеченіи своими мыслями, онъ зашагалъ бодрѣе и задышалъ глубже.—Вотъ, на зло имъ всѣмъ, завтра же съ утра засяду за книги, подготовлюсь и поступлю въ академію. Трудъ! О, трудомъ можно сдѣлать все, что захочешь. Взять только себя въ руки. Буду зубрить, какъ бѣшеный… И вотъ, неожиданно для всѣхъ, я выдерживаю блистательно экзаменъ. И тогда навѣрно всѣ они скажутъ: «Что̀ же тутъ такого удивительнаго? Мы были заранѣе въ этомъ увѣрены. Такой способный, милый, талантливый молодой человѣкъ».
И Ромашовъ поразительно-живо увидѣлъ себя ученымъ офицеромъ генеральнаго штаба, подающимъ громадныя надежды… Имя его записано въ академіи на золотую доску. Профессора сулятъ ему блестящую будущность, предлагаютъ остаться при академіи, но—нѣтъ—онъ идетъ въ строй. Надо отбывать срокъ командованія ротой. Непремѣнно, ужъ непремѣнно въ своемъ полку. Вотъ онъ пріѣзжаетъ сюда—изящный, снисходительно-небрежный, корректный и дерзко-вѣжливый, какъ тѣ офицеры генеральнаго штаба, которыхъ онъ видѣлъ на прошлогоднихъ большихъ маневрахъ и на съемкахъ. Отъ общества офицеровъ онъ сторонится. Грубыя армейскія привычки, фамильярность, карты, попойки—нѣтъ, это не для него: онъ помнитъ, что здѣсь только этапъ на пути его дальнѣйшей карьеры и славы.
Вотъ начались маневры. Большой двухсторонній бой. Полковникъ Шульговичъ не понимаетъ диспозиціи, путается, суетитъ людей и самъ суетится,—ему уже дѣлалъ два раза замѣчаніе черезъ ординарцевъ командиръ корпуса. «Ну, капитанъ, выручайте,—обращается онъ къ Ромашову.—Знаете, по старой дружбѣ. Помните, хе-хе-хе, какъ мы съ вами ссорились? Ужъ, пожалуйста». Лицо сконфуженное и заискивающее. Но Ромашовъ, безукоризненно отдавая честь и подавшись впередъ на сѣдлѣ, отвѣчаетъ съ спокойно-высокомѣрнымъ видомъ: «Виноватъ, г. полковникъ… Это—ваша обязанность распоряжаться передвиженіями полка. Мое дѣло—принимать приказанія и исполнять ихъ…» А ужъ отъ командира корпуса летитъ третій ординарецъ съ новымъ выговоромъ.
Блестящій офицеръ генеральнаго штаба Ромашовъ идетъ все выше и выше по пути служебной карьеры… Вотъ вспыхнуло возмущеніе рабочихъ на большомъ сталелитейномъ заводѣ. Спѣшно вытребована рота Ромашова. Ночь, зарево пожара, огромная воющая толпа, летятъ камни… Стройный, красивый капитанъ выходитъ впередъ роты. Это—Ромашовъ. «Братцы,—обращается онъ къ рабочимъ:—въ третій и послѣдній разъ предупреждаю, что буду стрѣлять!..» Крики, свистъ, хохотъ… Камень ударяетъ въ плечо Ромашову, но его мужественное, открытое лицо остается спокойнымъ. Онъ поворачивается назадъ, къ солдатамъ, у которыхъ глаза пылаютъ гнѣвомъ, потому что обидѣли ихъ обожаемаго начальника. «Прямо по толпѣ, пальба ротою… Рота-а, пли!..» Сто выстрѣловъ сливаются въ одинъ… Ревъ ужаса. Десятки мертвыхъ и раненыхъ валятся въ кучу… Остальные бѣгутъ въ безпорядкѣ, нѣкоторые становятся на колѣни, умоляя о пощадѣ. Бунтъ усмиренъ. Ромашова ждетъ впереди благодарность начальства и награда за примѣрное мужество.
А тамъ война… Нѣтъ, до войны лучше Ромашовъ поѣдетъ военнымъ шпіономъ въ Германію. Изучитъ нѣмецкій языкъ до полнаго совершенства и поѣдетъ. Какая упоительная отвага! Одинъ, совсѣмъ одинъ, съ нѣмецкимъ паспортомъ въ карманѣ, съ шарманкой за плечами. Обязательно съ шарманкой. Ходитъ изъ города въ городъ, вертитъ ручку шарманки, собираетъ пфенниги, притворяется дуракомъ и въ то же время потихоньку снимаетъ планы укрѣпленій, складовъ, казармъ, лагерей. Кругомъ вѣчная опасность. Свое правительство отступилось отъ него, онъ внѣ законовъ. Удастся ему достать цѣнныя свѣдѣнія—у него деньги, чины, положеніе, извѣстность, нѣтъ—его разстрѣляютъ безъ суда, безъ всякихъ формальностей, рано утромъ во рву какого-нибудь косого капонира. Вотъ ему сострадательно предлагаютъ завязать глаза косынкой, но онъ съ гордостью швыряетъ ее на землю. «Развѣ вы думаете, что настоящій офицеръ боится поглядѣть въ лицо смерти?» Старый полковникъ говоритъ участливо: «Послушайте, вы молоды, мой сынъ въ такомъ же возрастѣ, какъ и вы. Назовите вашу фамилію, назовите только вашу національность, и мы замѣнимъ вамъ смертную казнь заключеніемъ». Но Ромашовъ перебиваетъ его съ холодной вѣжливостью: «Это напрасно, полковникъ, благодарю васъ. Дѣлайте свое дѣло». Затѣмъ онъ обращается ко взводу стрѣлковъ. «Солдаты,—говоритъ онъ твердымъ голосомъ, конечно, по-нѣмецки:—прошу васъ о товарищеской услугѣ: цѣльтесь въ сердце!» Чувствительный лейтенантъ, едва скрывая слезы, машетъ бѣлымъ платкомъ. Залпъ…
Эта картина вышла въ воображеніи такой живой и яркой, что Ромашовъ, уже давно шагавшій частыми, большими шагами и глубоко дышавшій, вдругъ задрожалъ и въ ужасѣ остановился на мѣстѣ со сжатыми судорожно кулаками и бьющимся сердцемъ. Но тотчасъ же, слабо и виновато улыбнувшись самому себѣ въ темнотѣ, онъ съежился и продолжалъ путь.
Но скоро быстрыя, какъ потокъ, неодолимыя мечты опять овладѣли имъ. Началась ожесточенная, кровопролитная война съ Пруссіей и Австріей. Огромное поле сраженія, трупы, гранаты, кровь, смерть! Это генеральный бой, рѣшающій всю судьбу кампаніи. Подходятъ послѣдніе резервы, ждутъ съ минуты на минуту появленія въ тылу непріятеля обходной русской колонны. Надо выдержать ужасный натискъ врага, надо отстояться во что бы то ни стало. И самый страшный огонь, самыя яростныя усилія непріятеля направлены на Керенскій полкъ. Солдаты дерутся, какъ львы, они ни разу не поколебались, хотя ряды ихъ съ каждой секундой таютъ подъ градомъ вражескихъ выстрѣловъ. Историческій моментъ! Продержаться бы еще минуту, двѣ,—и побѣда будетъ вырвана у противника. Но полковникъ Шульговичъ въ смятеніи; онъ храбръ—это безспорно, но его нервы не выдерживаютъ этого ужаса. Онъ закрываетъ глаза, содрогается, блѣднѣетъ… Вотъ онъ уже сдѣлалъ знакъ горнисту играть отступленіе, вотъ уже солдатъ приложилъ рожокъ къ губамъ, но въ эту секунду изъ-за холма на взмыленной арабской лошади вылетаетъ начальникъ дивизіоннаго штаба, полковникъ Ромашовъ. «Полковникъ, не смѣть отступать! Здѣсь рѣшается судьба Россіи!..» Шульговичъ вспыхиваетъ: «Полковникъ! Здѣсь я командую, и я отвѣчаю передъ Богомъ и государемъ! Горнистъ, отбой!» Но Ромашовъ уже выхватилъ изъ рукъ трубача рожокъ. «Ребята, впередъ! Царь и родина смотрятъ на васъ! Ура!» Бѣшено, съ потрясающимъ крикомъ ринулись солдаты впередъ, вслѣдъ за Ромашовымъ. Все смѣшалось, заволоклось дымомъ, покатилось куда-то въ пропасть. Непріятельскіе ряды дрогнули и отступаютъ въ безпорядкѣ. А сзади ихъ, далеко за холмами уже блестятъ штыки свѣжей, обходной колонны. «Ура, братцы, побѣда!..»
Ромашовъ, который теперь уже не шелъ, а бѣжалъ, оживленно размахивая руками, вдругъ остановился и съ трудомъ пришелъ въ себя. По его спинѣ, по рукамъ и ногамъ, подъ одеждой, по голому тѣлу, казалось, бѣгали чьи-то холодные пальцы, волосы на головѣ шевелились, глаза рѣзало отъ восторженныхъ слезъ. Онъ и самъ не замѣтилъ, какъ дошелъ до своего дома, и теперь, очнувшись отъ пылкихъ грезъ, съ удивленіемъ глядѣлъ на хорошо знакомыя ему ворота, на жидкій фруктовый садъ за ними и на бѣлый крошечный флигелекъ въ глубинѣ сада.
— Какія однако глупости лѣзутъ въ башку!—прошепталъ онъ сконфуженно. И его голова робко ушла въ приподнятыя кверху плечи.
