Вечернія занятія въ шестой ротѣ приходили къ концу, и младшіе офицеры все чаще и нетерпѣливѣе посматривали на часы. Изучался практически уставъ гарнизонной службы. По всему плацу солдаты стояли вразбросъ: около тополей, окаймлявшихъ шоссе, около гимнастическихъ машинъ, возлѣ дверей ротной школы, у прицѣльныхъ станковъ. Все это были воображаемые посты, какъ, напримѣръ, постъ у порохового погреба, у знамени, въ караульномъ домѣ, у денежнаго ящика. Между ними ходили разводящіе и ставили часовыхъ; производилась смѣна карауловъ; унтеръ-офицеры провѣряли посты и испытывали познанія своихъ солдатъ, стараясь то хитростью выманить у часового его винтовку, то заставить его сойти съ мѣста, то всучить ему на сохраненіе какую-нибудь вещь, большею частью собственную фуражку. Старослуживые, тверже знавшіе эту игрушечную казуистику, отвѣчали въ такихъ случаяхъ преувеличенно суровымъ тономъ: «Отходи! Не имѣю полнаго права никому отдавать ружье, кромѣ какъ получу приказаніе отъ самого Государя Императора». Но молодые путались. Они еще не умѣли отдѣлить шутки, примѣра, отъ настоящихъ требованій службы и впадали то въ одну, то въ другую крайность.
— Хлѣбниковъ! Дьяволъ косорукой!—кричалъ маленькій, круглый и шустрый ефрейторъ Шаповаленко, и въ голосѣ его слышалось начальственное страданіе.—Я жъ тебя училъ-училъ, дурня! Ты же чье сейчасъ приказанье сполнилъ? Арестованнаго? А, чтобъ тебя!.. Отвѣчай, для чего ты поставленъ на постъ?
Въ третьемъ взводѣ произошло серьезное замѣшательство. Молодой солдатъ Мухамеджиновъ, татаринъ, едва понимавшій и говорившій по-русски, окончательно былъ сбитъ съ толку подвохами своего начальства—и настоящаго и воображаемаго. Онъ вдругъ разсвирѣпѣлъ, взялъ ружье на руку и на всѣ убѣжденія и приказанія отвѣчалъ однимъ рѣшительнымъ словомъ:
— З-заколу!
— Да постой… да, дуракъ ты…—уговаривалъ его унтеръ-офицеръ Бобылевъ.—Вѣдь я кто? Я же твой караульный начальникъ, стало-быть…
— Заколу!—кричалъ татаринъ испуганно и злобно и съ глазами, налившимися кровью, нервно совалъ штыкомъ во всякаго, кто къ нему приближался. Вокругъ него собралась кучка солдатъ, обрадовавшихся смѣшному приключенію и минутному роздыху въ надоѣвшемъ ученьи.
Ротный командиръ, капитанъ Слива, пошелъ разбирать дѣло. Пока онъ плелся вялой походкой, сгорбившись и волоча ноги, на другой конецъ плаца, младшіе офицеры сошлись вмѣстѣ поболтать и покурить. Ихъ было трое: поручикъ Вѣткинъ—лысый, усатый человѣкъ лѣтъ 33-хъ, весельчакъ, говорунъ, пѣвунъ и пьяница, подпоручикъ Ромашовъ, служившій всего второй годъ въ полку, и подпрапорщикъ Лбовъ, живой стройный мальчишка съ лукаво-ласково-глупыми глазами и съ вѣчной улыбкой на толстыхъ наивныхъ губахъ,—весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.
— Свинство,—сказалъ Вѣткинъ, взглянувъ на свои мельхіоровые часы и сердито щелкнувъ крышкой.—Какого чорта онъ держитъ до сихъ поръ роту? Эѳіопъ!
— А вы бы ему это объяснили, Павелъ Павлычъ,—посовѣтовалъ съ хитрымъ лицомъ Лбовъ.
— Чорта съ два. Подите, объясняйте сами. Главное—что̀. Главное—вѣдь это все напрасно. Всегда они передъ смотрами горячку порятъ. И всегда переборщатъ. Задергаютъ солдата, замучатъ, затуркаютъ, а на смотру онъ будетъ стоять, какъ пень. Знаете извѣстный случай, какъ два ротныхъ командира поспорили, чей солдатъ больше съѣстъ хлѣба? Выбрали они оба жесточайшихъ обжоръ. Пари было большое—что-то около ста рублей. Вотъ одинъ солдатъ съѣлъ семь фунтовъ и отвалился, больше не можетъ. Ротный сейчасъ на фельдфебеля. «Ты что̀ же, такой, разъэтакій, подвелъ меня?» А фельдфебель только глазами лупаетъ. «Такъ что не могу знать, вашескородіе, что̀ съ ими случилось. Утромъ дѣлали репетицію—восемь фунтовъ стрескалъ въ одинъ присѣстъ…» Такъ вотъ и наши… Репетятъ безъ толку, а на смотру сядутъ въ калошу.
— Вчера…—Лбовъ вдругъ прыснулъ отъ смѣха.—Вчера, ужъ во всѣхъ ротахъ кончили занятія, я иду на квартиру, часовъ уже восемь, пожалуй, темно совсѣмъ. Смотрю, въ одиннадцатой ротѣ сигналы учатъ. Хоромъ. «Наве-ди, до гру-ди, по-па-ди!» Я спрашиваю поручика Андрусевича: «Почему это у васъ до сихъ поръ идетъ такая музыка?» А онъ говоритъ: «Это мы, въ родѣ собакъ, на луну воемъ».
— Все надоѣло, Кука!—сказалъ Вѣткинъ и зѣвнулъ.—Постойте-ка, кто это ѣдетъ верхомъ? Кажется, Бекъ?
— Да. Бекъ-Агамаловъ,—рѣшилъ зоркій Лбовъ.—Какъ красиво сидитъ.
— Очень красиво,—согласился Ромашовъ.—По-моему, онъ лучше всякаго кавалериста ѣздитъ. О-о-о! Заплясала. Кокетничаетъ Бекъ.
По шоссе медленно ѣхалъ верхомъ офицеръ въ бѣлыхъ перчаткахъ и въ адъютантскомъ мундирѣ. Подъ нимъ была высокая длинная лошадь золотистой масти съ короткимъ, по-англійски, хвостомъ. Она горячилась, нетерпѣливо мотала крутой, собранной мундштукомъ шеей и часто перебирала тонкими ногами.
— Павелъ Павлычъ, это правда, что онъ природный черкесъ?—спросилъ Ромашовъ у Вѣткина.
— Я думаю, правда. Иногда, дѣйствительно, армяшки выдаютъ себя за черкесовъ и за лезгинъ, но Бекъ вообще, кажется, не вретъ. Да вы посмотрите, каковъ онъ на лошади!
— Подождите, я ему крикну,—сказалъ Лбовъ.
Онъ приложилъ руки ко рту и закричалъ сдавленнымъ голосомъ, такъ, чтобы не слышалъ ротный командиръ:
— Поручикъ Агамаловъ! Бекъ!
Офицеръ, ѣхавшій верхомъ, натянулъ поводья, остановился на секунду и обернулся вправо. Потомъ, повернувъ лошадь въ эту сторону и слегка согнувшись въ сѣдлѣ, онъ заставилъ ее упругимъ движеніемъ перепрыгнуть черезъ канаву и сдержаннымъ галопомъ поскакалъ къ офицерамъ.
Онъ былъ меньше средняго роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его, съ покатымъ назадъ лбомъ, тонкимъ горбатымъ носомъ и рѣшительными, крѣпкими губами, было мужественно и красиво и еще до сихъ поръ не утратило характерной восточной блѣдности—одновременно смуглой и матовой.
— Здравствуй, Бекъ,—сказалъ Вѣткинъ.—Ты передъ кѣмъ тамъ выфинчивалъ? Дэвыцы?
Бекъ-Агамаловъ пожималъ руки офицерамъ, низко и небрежно склоняясь съ сѣдла. Онъ улыбнулся, и казалось, что его бѣлые, стиснутые зубы бросили отраженный свѣтъ на весь низъ его лица и на маленькіе, черные, холеные усы…
— Ходили тамъ двѣ хорошенькія жидовочки. Да мнѣ что̀? Я нуль вниманія.
— Знаемъ мы, какъ вы плохо въ шашки играете!—мотнулъ головой Вѣткинъ.
— Послушайте, господа,—заговорилъ Лбовъ и опять заранѣе засмѣялся.—Вы знаете, что̀ сказалъ генералъ Дохтуровъ о пѣхотныхъ адъютантахъ? Это къ тебѣ, Бекъ, относится. Что они самые отчаянные наѣздники во всемъ мірѣ…
— Не ври, фендрикъ!—сказалъ Бекъ-Агамаловъ.
Онъ толкнулъ лошадь шенкелями и сдѣлалъ видъ, что хочетъ наѣхать на подпрапорщика.
— Ей-Богу же! У всѣхъ у нихъ, говоритъ, не лошади, а какія-то гитары, шка̀пы—съ запаломъ, хромыя, кривоглазыя, опоенныя. А дашь ему приказаніе—знай себѣ жаритъ, куда попало, во весь карьеръ. Заборъ—такъ заборъ, оврагъ—такъ оврагъ. Черезъ кусты валяетъ. Поводья упустилъ, стремена растерялъ, шапка къ чорту! Лихіе ѣздоки!
— Что̀ слышно новаго, Бекъ?—спросилъ Вѣткинъ.
— Что̀ новаго? Ничего новаго. Сейчасъ, вотъ только-что, засталъ полковой командиръ въ собраніи подполковника Леха. Разорался на него такъ, что на соборной площади было слышно. А Лехъ пьянъ, какъ змій, не можетъ папу-маму выговорить. Стоитъ на мѣстѣ и качается, руки за спину заложилъ. А Шульговичъ какъ рявкнетъ на него: «Когда разговариваете съ полковымъ командиромъ, извольте руки на задницѣ не держать!» И прислуга здѣсь же была.
— Крѣпко завинчено!—сказалъ Вѣткинъ съ усмѣшкой—не то иронической, не то поощрительной.—Въ четвертой ротѣ онъ вчера, говорятъ, кричалъ: «Что̀ вы мнѣ уставъ въ носъ тычете? Я—для васъ уставъ, и никакихъ больше разговоровъ! Я здѣсь царь и Богъ!»
Лбовъ вдругъ опять засмѣялся своимъ мыслямъ.
— А вотъ еще, господа, былъ случай съ адъютантомъ въ N—скомъ полку…
— Заткнитесь, Лбовъ,—серьезно замѣтилъ ему Вѣткинъ.—Эко васъ прорвало сегодня.
— Есть и еще новость,—продолжалъ Бекъ-Агамаловъ. Онъ снова повернулъ лошадь передомъ ко Лбову и, шутя, сталъ наѣзжать на него. Лошадь мотала головой и фыркала, разбрасывая вокругъ себя пѣну.—Есть и еще новость. Командиръ во всѣхъ ротахъ требуетъ отъ офицеровъ рубку чучелъ. Въ девятой ротѣ такого холоду нагналъ, что ужасъ. Епифанова закаталъ подъ арестъ за то, что шашка оказалась не отточена… Чего ты трусишь, фендрикъ!—крикнулъ вдругъ Бекъ-Агамаловъ на подпрапорщика.—Привыкай. Самъ вѣдь будешь когда-нибудь адъютантомъ. Будешь сидѣть на лошади, какъ жареный воробей на блюдѣ.
— Ну, ты, азіатъ!.. Убирайся со своимъ одромъ дохлымъ,—отмахивался Лбовъ отъ лошадиной морды.—Ты слыхалъ, Бекъ, какъ въ N—скомъ полку одинъ адъютантъ купилъ лошадь изъ цирка? Выѣхалъ на ней на смотръ, а она вдругъ передъ самимъ командующимъ войсками начала испанскимъ шагомъ парадировать. Знаешь, такъ: ноги вверхъ и этакъ съ боку на бокъ. Врѣзался наконецъ въ головную роту—суматоха, крикъ, безобразіе. А лошадь никакого вниманія, знай себѣ испанскимъ шагомъ раздѣлываетъ. Такъ Драгоміровъ сдѣлалъ рупоръ—вотъ такъ вотъ—и кричитъ: «Поручи-икъ, тѣмъ же аллюромъ на гауптвахту, на 21 день, ма-аршъ!..»
— Э, пустяки,—сморщился Вѣткинъ.—Слушай, Бекъ, ты намъ съ этой рубкой дѣйствительно сюрпризъ преподнесъ. Это значитъ что̀ же? Совсѣмъ свободнаго времени не останется? Вотъ и намъ вчера эту уроду принесли.
Онъ показалъ на середину плаца, гдѣ стояло сдѣланное изъ сырой глины чучело, представлявшее нѣкоторое подобіе человѣческой фигуры, только безъ рукъ и безъ ногъ.
— Что же вы? Рубили?—спросилъ съ любопытствомъ Бекъ-Агамаловъ.—Ромашовъ, вы не пробовали?
— Нѣтъ еще.
— Тоже! Стану я ерундой заниматься,—заворчалъ Вѣткинъ.—Когда это у меня время, чтобы рубить? Съ девяти утра до шести вечера только и знаешь, что торчишь здѣсь. Едва успѣешь пожрать и водки выпить. Я имъ, слава Богу, не мальчикъ дался…
— Чудакъ. Да вѣдь надо же офицеру умѣть владѣть шашкой.
— Зачѣмъ это, спрашивается? На войнѣ? При теперешнемъ огнестрѣльномъ оружіи тебя и на сто шаговъ не подпустятъ. На кой мнѣ чортъ твоя шашка? Я не кавалеристъ. А понадобится, я ужъ лучше возьму ружье да прикладомъ—бацъ-бацъ по башкамъ. Это вѣрнѣе.
— Ну, хорошо, а въ мирное время? Мало ли сколько можетъ быть случаевъ. Бунтъ, возмущеніе тамъ, или что̀…
— Такъ что̀ же? При чемъ же здѣсь опять-таки шашка? Не буду же я заниматься черной работой, сѣчь людямъ головы. Ро-ота, пли!—и дѣло въ шляпѣ…
Бекъ-Агамаловъ сдѣлалъ недовольное лицо.
— Э, ты все глупишь, Павелъ Павлычъ. Нѣтъ, ты отвѣчай серьезно. Вотъ идешь ты гдѣ-нибудь на гуляньи или въ театрѣ, или, положимъ, тебя въ ресторанѣ оскорбилъ какой-нибудь шпакъ… возьмемъ крайность—дастъ тебѣ какой-нибудь штатскій пощечину. Ты что̀ же будешь дѣлать?
Вѣткинъ поднялъ кверху плечи и презрительно поджалъ губы.
— Н-ну! Во-первыхъ, меня никакой шпакъ не ударитъ, потому что бьютъ только того, кто боится, что его побьютъ. А во-вторыхъ… ну, что же я сдѣлаю? Бацну въ него изъ револьвера.
— А если револьверъ дома остался?—спросилъ Лбовъ.
— Ну, чортъ… ну, съѣзжу за нимъ… Вотъ глупости. Былъ же случай, что оскорбили одного корнета въ кафе-шантанѣ. И онъ съѣздилъ домой на извозчикѣ, привезъ револьверъ и ухлопалъ двухъ какихъ-то рябчиковъ. И все!..
Бекъ-Агамаловъ съ досадой покачалъ головой.
— Знаю. Слышалъ. Однако судъ призналъ, что онъ дѣйствовалъ съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, и приговорилъ его. Что̀ же тутъ хорошаго? Нѣтъ, ужъ я, если бы меня кто оскорбилъ или ударилъ…
Онъ не договорилъ, но такъ крѣпко сжалъ въ кулакъ свою маленькую руку, державшую поводья, что она задрожала. Лбовъ вдругъ затрясся отъ смѣха и прыснулъ.
— Опять!—строго замѣтилъ Вѣткинъ.
— Господа… пожалуйста… Ха-ха-ха! Въ М—скомъ полку былъ случай. Подпрапорщикъ Краузе въ Благородномъ собраніи сдѣлалъ скандалъ. Тогда буфетчикъ схватилъ его за погонъ и почти оторвалъ. Тогда Краузе вынулъ револьверъ—рразъ ему въ голову! На мѣстѣ! Тутъ ему еще какой-то адвокатишка подвернулся, онъ и его бахъ! Ну, понятно, всѣ разбѣжались. А тогда Краузе спокойно пошелъ себѣ въ лагерь, на переднюю линейку, къ знамени. Часовой окрикиваетъ: «Кто идетъ?»—«Подпрапорщикъ Краузе, умереть подъ знаменемъ!» Легъ и прострѣлилъ себѣ руку. Потомъ судъ его оправдалъ.
— Молодчина!—сказалъ Бекъ-Агамаловъ.
Начался обычный, любимый молодыми офицерами разговоръ о случаяхъ неожиданныхъ кровавыхъ расправъ на мѣстѣ и о томъ, какъ эти случаи проходили почти всегда безнаказанно. Въ одномъ маленькомъ городишкѣ безусый пьяный корнетъ врубился съ шашкой въ толпу евреевъ, у которыхъ онъ предварительно «разнесъ пасхальную кучку». Въ Кіевѣ пѣхотный подпоручикъ зарубилъ въ танцовальной залѣ студента на-смерть за то, что тотъ толкнулъ его локтемъ у буфета. Въ какомъ-то большомъ городѣ—не то въ Москвѣ, не то въ Петербургѣ—офицеръ застрѣлилъ, «какъ собаку», штатскаго, который въ ресторанѣ сдѣлалъ ему замѣчаніе, что порядочные люди къ незнакомымъ дамамъ не пристаютъ.
Ромашовъ, который до сихъ поръ молчалъ, вдругъ, краснѣя отъ замѣшательства, безъ надобности поправляя очки и откашливаясь, вмѣшался въ разговоръ:
— А вотъ, господа, что̀ я скажу съ своей стороны. Буфетчика я, положимъ, не считаю… да… Но если штатскій… какъ бы это сказать?.. Да… Ну, если онъ порядочный человѣкъ, дворянинъ и такъ далѣе… зачѣмъ же я буду на него, безоружнаго, нападать съ шашкой? Отчего же я не могу у него потребовать удовлетворенія? Все-таки же мы люди культурные, такъ сказать…
— Э, чепуху вы говорите, Ромашовъ,—перебилъ его Вѣткинъ.—Вы потребуете удовлетворенія, а онъ скажетъ: «Нѣтъ… э-э-э… я, знаете ли, вээбще… э-э… не признаю дуэли. Я противникъ кровопролитія… И кромѣ того, э-э… у насъ есть мировой судья…» Вотъ, и ходите тогда всю жизнь съ битой мордой.
Бекъ-Агамаловъ широко улыбнулся своей сіяющей улыбкой.
— Что̀? Ага! Соглашаешься со мной? Я тебѣ, Вѣткинъ, говорю: учись рубкѣ. У насъ на Кавказѣ всѣ съ дѣтства учатся. На прутьяхъ, на бараньихъ тушахъ, на водѣ…
— А на людяхъ?—вставилъ Лбовъ.
— И на людяхъ,—спокойно отвѣтилъ Бекъ-Агамаловъ.—Да еще какъ рубятъ! Однимъ ударомъ разсѣкаютъ человѣка отъ плеча къ бедру, наискось. Вотъ это ударъ! А то, что и мараться.
— А ты, Бекъ, можешь такъ?
Бекъ-Агамаловъ вздохнулъ съ сожалѣніемъ.
— Нѣтъ, не могу… Барашка молодого пополамъ пересѣку… пробовалъ даже телячью тушу… а человѣка, пожалуй, нѣтъ… не разрублю. Голову снесу къ чорту, это я знаю, а такъ, чтобы наискось… нѣтъ. Мой отецъ это дѣлалъ легко…
— А ну-ка, господа, пойдемте, попробуемъ,—сказалъ Лбовъ молящимъ тономъ, съ загорѣвшимися глазами.—Бекъ, милочка, пожалуйста, пойдемъ…
Офицеры подошли къ глиняному чучелу. Первымъ рубилъ Вѣткинъ. Придавъ озвѣрѣлое выраженіе своему доброму, простоватому лицу, онъ изо всей силы, съ большимъ, неловкимъ размахомъ, ударилъ по глинѣ. Въ то же время онъ невольно издалъ горломъ тотъ характерный звукъ—хрясь!—который дѣлаютъ мясники, когда рубятъ говядину. Лезвее вошло въ глину на четверть аршина, и Вѣткинъ съ трудомъ вывязилъ его оттуда.
— Плохо!—замѣтилъ, покачавъ головой, Бекъ-Агамаловъ.—Вы, Ромашовъ…
Ромашовъ вытащилъ шашку изъ ноженъ и сконфуженно поправилъ рукой очки. Онъ былъ средняго роста, худощавъ, и хотя довольно силенъ для своего сложенія, но, отъ большой застѣнчивости, неловокъ. Фехтовать на эспадронахъ онъ не умѣлъ даже въ училищѣ, а за полтора года службы и совсѣмъ забылъ это искусство. Занеся высоко надъ головой оружіе, онъ въ то же время инстинктивно выставилъ впередъ лѣвую руку.
— Руку!—крикнулъ Бекъ-Агамаловъ.
Но было уже поздно. Конецъ шашки только лишь слегка черкнулъ по глинѣ. Ожидавшій бо̀льшаго сопротивленія, Ромашовъ потерялъ равновѣсіе и пошатнулся. Лезвее шашки, ударившись объ его вытянутую впередъ руку, сорвало лоскутокъ кожи у основанія указательнаго пальца. Брызнула кровь.
— Эхъ! Вотъ видите!—воскликнулъ сердито Бекъ-Агамаловъ, слѣзая съ лошади.—Такъ и руку недолго отрубить. Развѣ же можно такъ обращаться съ оружіемъ? Да ничего, пустяки, завяжите платкомъ потуже. Институтка. Подержи коня, фендрикъ. Вотъ, смотрите. Главная суть удара не въ плечѣ и не въ локтѣ, а вотъ здѣсь, въ сгибѣ кисти.—Онъ сдѣлалъ нѣсколько быстрыхъ кругообразныхъ движеній кистью правой руки, и клинокъ шашки превратился надъ его головой въ одинъ сплошной сверкающій кругъ.—Теперь глядите: лѣвую руку я убираю назадъ, за спину. Когда вы наносите ударъ, то не бейте и не рубите предметъ, а рѣжьте его, какъ бы пилите, отдергивайте шашку назадъ… Понимаете? И при томъ помните твердо: плоскость шашки должна быть непремѣнно наклонна къ плоскости удара, непремѣнно. Отъ этого уголъ становится острѣе. Вотъ, смотрите.
Бекъ-Агамаловъ отошелъ на два шага отъ глинянаго болвана, впился въ него острымъ, прицѣливающимся взглядомъ и вдругъ, блеснувъ шашкой высоко въ воздухѣ, страшнымъ, неуловимымъ для глазъ движеніемъ, весь упавъ напередъ, нанесъ быстрый ударъ. Ромашовъ слышалъ только, какъ пронзительно свистнулъ разрѣзанный воздухъ, и тотчасъ же верхняя половина чучела мягко и тяжело шлепнулась на землю. Плоскость отрѣза была гладка, точно отполированная.
— Ахъ, чортъ! Вотъ это ударъ!—воскликнулъ восхищенный Лбовъ.—Бекъ, голубчикъ, пожалуйста, еще разъ.
— А ну-ка, Бекъ, еще,—попросилъ Вѣткинъ.
Но Бекъ-Агамаловъ, точно боясь испортить произведенный эффектъ, улыбаясь, вкладывалъ шашку въ ножны. Онъ тяжело дышалъ, и весь онъ въ эту минуту, съ широко раскрытыми злобными глазами, съ горбатымъ носомъ и съ оскаленными зубами, былъ похожъ на какую-то хищную, злую и гордую птицу.
— Это что̀? Это развѣ рубка?—говорилъ онъ съ напускнымъ пренебреженіемъ.—Моему отцу, на Кавказѣ, было шестьдесятъ лѣтъ, а онъ лошади перерубалъ шею. Пополамъ! Надо, дѣти мои, постоянно упражняться. У насъ вотъ какъ дѣлаютъ: поставятъ ивовый прутъ въ тиски и рубятъ, или воду пустятъ сверху тоненькой струйкой и рубятъ. Если нѣтъ брызговъ, значитъ, ударъ былъ вѣрный. Ну, Лбовъ, теперь ты.
Къ Вѣткину подбѣжалъ съ испуганнымъ видомъ унтеръ-офицеръ Бобылевъ.
— Ваше благородіе… Командиръ полка ѣдутъ!
— Сми-ирррна!—закричалъ протяжно, строго и возбужденно капитанъ Слива съ другого конца площади.
Офицеры торопливо разошлись по своимъ взводамъ.
Большая неуклюжая коляска медленно съѣхала съ шоссе на плацъ и остановилась. Изъ нея съ одной стороны тяжело вылѣзъ, наклонивъ весь кузовъ набокъ, полковой командиръ а съ другой легко соскочилъ на землю полковой адъютантъ, штабсъ-капитанъ Федоровскій—высокій, щеголеватый офицеръ.
— Здорово, шестая!—послышался густой, спокойный голосъ полковника.
Солдаты громко и нестройно закричали съ разныхъ угловъ плаца:
— Здравія желаемъ, ваш-о-о-о!
Офицеры приложили руки къ козырькамъ фуражекъ.
— Прошу продолжать занятія,—сказалъ командиръ полка и подошелъ къ ближайшему взводу.
Полковникъ Шульговичъ былъ сильно не въ духѣ. Онъ обходилъ взводы, предлагалъ солдатамъ вопросы изъ гарнизонной службы и время отъ времени ругался матерными словами съ той особенной молодеческой виртуозностью, которая въ этихъ случаяхъ присуща старымъ фронтовымъ служакамъ. Солдатъ точно гипнотизировалъ пристальный, упорный взглядъ его старчески-блѣдныхъ, выцвѣтшихъ, строгихъ глазъ, и они смотрѣли на него, не моргая, едва дыша, вытягиваясь въ ужасѣ всѣмъ тѣломъ. Полковникъ былъ огромный, тучный, осанистый старикъ. Его мясистое лицо, очень широкое въ скулахъ, суживалось вверхъ, ко лбу, а внизу переходило въ густую серебряную бороду заступомъ, и такимъ образомъ имѣло форму большого, тяжелаго ромба. Брови были сѣдыя, лохматыя, грозныя. Говорилъ онъ, почти не повышая тона, но каждый звукъ его необыкновеннаго, знаменитаго въ дивизіи голоса—голоса, которымъ онъ, кстати сказать, сдѣлалъ всю свою служебную карьеру—былъ ясно слышенъ въ самыхъ дальнихъ мѣстахъ обширнаго плаца и даже по шоссе.
— Ты кто такой?—отрывисто спросилъ полковникъ, внезапно остановившись передъ молодымъ солдатомъ Шарафутдиновымъ, стоявшимъ у гимнастическаго забора.
— Рядовой шестой роты Шарафутдиновъ, ваша высокоблагородія!—старательно, хрипло крикнулъ татаринъ.
— Дуракъ! Я тебя спрашиваю, на какой постъ ты наряженъ?
Солдатъ, растерявшись отъ окрика и сердитаго командирскаго вида, молчалъ и только моргалъ вѣками.
— Н-ну?—возвысилъ голосъ Шульговичъ.
— Который лицо часовой… неприкосновенно…—залепеталъ наобумъ татаринъ.—Не могу знать, ваша высокоблагородія,—закончилъ онъ вдругъ тихо и рѣшительно.
Полное лицо командира покраснѣло густымъ кирпичнымъ, старческимъ румянцемъ, а его кустистыя брови гнѣвно сдвинулись. Онъ обернулся вокругъ себя и рѣзко спросилъ:
— Кто здѣсь младшій офицеръ?
Ромашовъ выдвинулся впередъ и приложилъ руку къ фуражкѣ.
— Я, г. полковникъ.
— А-а! Подпоручикъ Ромашовъ. Хорошо вы, должно-быть, занимаетесь съ людьми. Колѣни вмѣстѣ!—гаркнулъ вдругъ Шульговичъ, выкатывая глаза.—Какъ стоите въ присутствіи своего полкового командира? Капитанъ Слива, ставлю вамъ на видъ, что вашъ субалтернъ-офицеръ не умѣетъ себя держать передъ начальствомъ при исполненіи служебныхъ обязанностей… Ты, собачья душа,—повернулся Шульговичъ къ Шарафутдинову:—кто у тебя полковой командиръ?
— Не могу знать,—отвѣтилъ съ уныніемъ, но поспѣшно и твердо татаринъ.
— У!..... Я тебя спрашиваю, кто твой командиръ полка? Кто—я? Понимаешь, я, я, я, я, я!..—И Шульговичъ нѣсколько разъ изо всей силы ударилъ себя ладонью по груди.
— Не могу знать…
— ........—…—выругался полковникъ длинной, въ двадцать словъ, запутанной и циничной фразой.—Капитанъ Слива, извольте сейчасъ же поставить этого сукина сына подъ ружье съ полной выкладкой. Пусть сгніетъ, каналья, подъ ружьемъ. Вы, подпоручикъ, больше о бабьихъ хвостахъ думаете, чѣмъ о службѣ-съ. Вальсы танцуете? Поль-де-Коковъ читаете?.. Что̀ же это—солдатъ, по-вашему?—ткнулъ онъ пальцемъ въ губы Шарафутдинову.—Это—срамъ, позоръ, омерзѣніе, а не солдатъ. Фамилію своего полкового командира не знаетъ… У-д-ди-вляюсь вамъ, подпоручикъ!..
Ромашовъ глядѣлъ въ сѣдое, красное, раздраженное лицо и чувствовалъ, какъ у него отъ обиды и отъ волненія колотится сердце и темнѣетъ передъ глазами… И вдругъ, почти неожиданно для самого себя, онъ сказалъ глухо:
— Это—татаринъ, г. полковникъ. Онъ ничего не понимаетъ по-русски, и кромѣ того…
У Шульговича мгновенно поблѣднѣло лицо, запрыгали дряблыя щеки, и глаза сдѣлались совсѣмъ пустыми и страшными.
— Что̀?!—заревѣлъ онъ такимъ неестественно-оглушительнымъ голосомъ, что еврейскіе мальчишки, сидѣвшіе около шоссе на заборѣ, посыпались, какъ воробьи, въ разныя стороны.—Что̀? Разговаривать? Ма-ал-чать! Молокососъ, прапорщикъ позволяетъ себѣ… Поручикъ Федоровскій, объявите въ сегодняшнемъ приказѣ о томъ, что я подвергаю подпоручика Ромашова домашнему аресту на четверо сутокъ за непониманіе воинской дисциплины. А капитану Сливѣ объявляю строгій выговоръ за то, что не умѣетъ внушить своимъ младшимъ офицерамъ настоящихъ понятій о служебномъ долгѣ.
Адъютантъ съ почтительнымъ и безстрастнымъ видомъ отдалъ честь. Слива, сгорбившись, стоялъ съ деревяннымъ, ничего не выражающимъ лицомъ и все время держалъ трясущуюся руку у козырька фуражки.
— Стыдно вамъ-съ, капитанъ Слива-съ,—ворчалъ Шульговичъ, постепенно успокаиваясь.—Одинъ изъ лучшихъ офицеровъ въ полку, старый служака—и такъ распускаете молодежь. Подтягивайте ихъ, жучьте ихъ безъ стѣсненія. Нечего съ ними стѣсняться. Не барышни, не размокнутъ…
Онъ круто повернулся и, въ сопровожденіи адъютанта, пошелъ къ коляскѣ. И пока онъ садился, пока коляска повернула на шоссе и скрылась за зданіемъ ротной школы,—на плацу стояла робкая, недоумѣлая тишина.
— Эхъ, ба-тень-ка!—съ презрѣніемъ, сухо и недружелюбно сказалъ Слива нѣсколько минутъ спустя, когда офицеры расходились по домамъ.—Дернуло васъ разговаривать. Стояли бы и молчали, если ужъ Богъ убилъ. Теперь вотъ мнѣ изъ-за васъ въ приказѣ выговоръ. И на кой мнѣ чортъ васъ въ роту прислали? Нужны вы мнѣ, какъ собакѣ пятая нога. Вамъ бы сиську сосать, а не…
Онъ не договорилъ, устало махнулъ рукой и, повернувшись спиной къ молодому офицеру, весь сгорбившись, опустившись, поплелся домой, въ свою грязную, старческую холостую квартиру. Ромашовъ поглядѣлъ ему вслѣдъ, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдругъ почувствовалъ, что въ его сердцѣ, сквозь горечь недавней обиды и публичнаго позора, шевелится сожалѣніе къ этому одинокому, огрубѣвшему, никѣмъ не любимому человѣку, у котораго во всемъ мірѣ остались только двѣ привязанности: строевая красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерамъ—«до подушки», какъ выражались въ полку старые запойные бурбоны.
И такъ какъ у Ромашова была немножко смѣшная, наивная привычка, часто свойственная очень молодымъ людямъ, думать о самомъ себѣ въ третьемъ лицѣ, словами шаблонныхъ романовъ, то и теперь онъ произнесъ внутренно:
«Его добрые, выразительные глаза подернулись облакомъ грусти»…
