безъ стѣсненія. Нечего съ ними стѣсняться. Не барышни, не размокнутъ…
Онъ круто повернулся и, въ сопровожденіи адъютанта, пошелъ къ коляскѣ. И пока онъ садился, пока коляска повернула на шоссе и скрылась за зданіемъ ротной школы,—на плацу стояла робкая, недоумѣлая тишина.
— Эхъ, ба-тень-ка!—съ презрѣніемъ, сухо и недружелюбно сказалъ Слива нѣсколько минутъ спустя, когда офицеры расходились по домамъ.—Дернуло васъ разговаривать. Стояли бы и молчали, если ужъ Богъ убилъ. Теперь вотъ мнѣ изъ-за васъ въ приказѣ выговоръ. И на кой мнѣ чортъ васъ въ роту прислали? Нужны вы мнѣ, какъ собакѣ пятая нога. Вамъ бы сиську сосать, а не…
Онъ не договорилъ, устало махнулъ рукой и, повернувшись спиной къ молодому офицеру, весь сгорбившись, опустившись, поплелся домой, въ свою грязную, старческую холостую квартиру. Ромашовъ поглядѣлъ ему вслѣдъ, на его унылую, узкую и длинную спину, и вдругъ почувствовалъ, что въ его сердцѣ, сквозь горечь недавней обиды и публичнаго позора, шевелится сожалѣніе къ этому одинокому, огрубѣвшему, никѣмъ не любимому человѣку, у котораго во всемъ мірѣ остались только двѣ привязанности: строевая красота своей роты и тихое, уединенное ежедневное пьянство по вечерамъ—«до подушки», какъ выражались въ полку старые запойные бурбоны.
И такъ какъ у Ромашова была немножко смѣшная, наивная привычка, часто свойственная очень молодымъ людямъ, думать о самомъ себѣ въ третьемъ лицѣ, словами шаблонныхъ романовъ, то и теперь онъ произнесъ внутренно:
«Его добрые, выразительные глаза подернулись облакомъ грусти»…
