дѣтства учатся. На прутьяхъ, на бараньихъ тушахъ, на водѣ…
— А на людяхъ?—вставилъ Лбовъ.
— И на людяхъ,—спокойно отвѣтилъ Бекъ-Агамаловъ.—Да еще какъ рубятъ! Однимъ ударомъ разсѣкаютъ человѣка отъ плеча къ бедру, наискось. Вотъ это ударъ! А то, что и мараться.
— А ты, Бекъ, можешь такъ?
Бекъ-Агамаловъ вздохнулъ съ сожалѣніемъ.
— Нѣтъ, не могу… Барашка молодого пополамъ пересѣку… пробовалъ даже телячью тушу… а человѣка, пожалуй, нѣтъ… не разрублю. Голову снесу къ чорту, это я знаю, а такъ, чтобы наискось… нѣтъ. Мой отецъ это дѣлалъ легко…
— А ну-ка, господа, пойдемте, попробуемъ,—сказалъ Лбовъ молящимъ тономъ, съ загорѣвшимися глазами.—Бекъ, милочка, пожалуйста, пойдемъ…
Офицеры подошли къ глиняному чучелу. Первымъ рубилъ Вѣткинъ. Придавъ озвѣрѣлое выраженіе своему доброму, простоватому лицу, онъ изо всей силы, съ большимъ, неловкимъ размахомъ, ударилъ по глинѣ. Въ то же время онъ невольно издалъ горломъ тотъ характерный звукъ—хрясь!—который дѣлаютъ мясники, когда рубятъ говядину. Лезвее вошло въ глину на четверть аршина, и Вѣткинъ съ трудомъ вывязилъ его оттуда.
— Плохо!—замѣтилъ, покачавъ головой, Бекъ-Агамаловъ.—Вы, Ромашовъ…
Ромашовъ вытащилъ шашку изъ ноженъ и сконфуженно поправилъ рукой очки. Онъ былъ средняго роста, худощавъ, и хотя довольно силенъ для своего сложенія, но, отъ большой застѣнчивости, неловокъ. Фехтовать на эспадронахъ онъ не умѣлъ даже въ училищѣ, а за полтора года службы и совсѣмъ забылъ это искусство. Занеся высоко надъ головой оружіе, онъ въ
