росли и разгорались его огненные глаза, бросавшіе впередъ себя на рельсы свѣтлыя пятна, и какъ онъ, уже готовый проскочить станцію, мгновенно, съ шипѣніемъ и грохотомъ, останавливался—«точно великанъ, ухватившійся съ разбѣга за скалу»,—думалъ Ромашовъ. Изъ вагоновъ, сіяющихъ насквозь веселыми праздничными огнями, выходили красивыя, нарядныя и выхоленныя дамы въ удивительныхъ шляпахъ, въ необыкновенно изящныхъ костюмахъ, выходили штатскіе господа, прекрасно одѣтые, беззаботно самоувѣренные, съ громкими барскими голосами, съ французскимъ и нѣмецкимъ языкомъ, съ свободными жестами, съ лѣнивымъ смѣхомъ. Никто изъ нихъ никогда, даже мелькомъ, не обращалъ вниманія на Ромашова, но онъ видѣлъ въ нихъ кусочекъ какого-то недоступнаго, изысканнаго, великолѣпнаго міра, гдѣ жизнь—вѣчный праздникъ и торжество…
Проходило восемь минутъ. Звенѣлъ звонокъ, свистѣлъ паровозъ, и сіяющій поѣздъ отходилъ отъ станціи. Торопливо тушились огни на перронѣ и въ буфетѣ. Сразу наступали темныя будни. И Ромашовъ всегда подолгу съ тихой, мечтательной грустью слѣдилъ за краснымъ фонарикомъ, который плавно раскачивался сзади послѣдняго вагона, уходя во мракъ ночи и становясь едва замѣтной искоркой.
«Пойду на вокзалъ»,—подумалъ Ромашовъ. Но тотчасъ же онъ поглядѣлъ на свои калоши и покраснѣлъ отъ колючаго стыда. Это были тяжелыя резиновыя калоши въ полторы четверти глубиной, облѣпленныя доверху густой, какъ тѣсто, черной грязью. Такія калоши носили всѣ офицеры въ полку. Потомъ онъ посмотрѣлъ на свою шинель, обрѣзанную, тоже ради грязи, по колѣни, съ висящей внизу бахромой, съ засаленными и растянутыми петлями, и вздохнулъ. На прошлой недѣлѣ, когда онъ проходилъ по платформѣ мимо того же курьерскаго
