плацу, грубые крики полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и въ то же время мальчишеской неловкости передъ солдатами. Всего больнѣе было для него то, что на него кричали совсѣмъ точно такъ же, какъ и онъ иногда кричалъ на этихъ молчаливыхъ свидѣтелей его сегодняшняго позора, и въ этомъ сознаніи было что-то уничтожавшее разницу положеній, что-то принижавшее его офицерское и, какъ онъ думалъ, человѣческое достоинство.
И въ немъ тотчасъ же, точно въ мальчикѣ—въ немъ и въ самомъ дѣлѣ осталось еще много ребяческаго—закипѣли мстительныя, фантастическія, опьяняющія мечты. «Глупости! Вся жизнь передо мной!—думалъ Ромашовъ, и, въ увлеченіи своими мыслями, онъ зашагалъ бодрѣе и задышалъ глубже.—Вотъ, на зло имъ всѣмъ, завтра же съ утра засяду за книги, подготовлюсь и поступлю въ академію. Трудъ! О, трудомъ можно сдѣлать все, что захочешь. Взять только себя въ руки. Буду зубрить, какъ бѣшеный… И вотъ, неожиданно для всѣхъ, я выдерживаю блистательно экзаменъ. И тогда навѣрно всѣ они скажутъ: «Что̀ же тутъ такого удивительнаго? Мы были заранѣе въ этомъ увѣрены. Такой способный, милый, талантливый молодой человѣкъ».
И Ромашовъ поразительно-живо увидѣлъ себя ученымъ офицеромъ генеральнаго штаба, подающимъ громадныя надежды… Имя его записано въ академіи на золотую доску. Профессора сулятъ ему блестящую будущность, предлагаютъ остаться при академіи, но—нѣтъ—онъ идетъ въ строй. Надо отбывать срокъ командованія ротой. Непремѣнно, ужъ непремѣнно въ своемъ полку. Вотъ онъ пріѣзжаетъ сюда—изящный, снисходительно-небрежный, корректный и дерзко-вѣжливый, какъ тѣ офицеры генеральнаго штаба, которыхъ онъ видѣлъ на прошлогоднихъ большихъ маневрахъ и на
