рятъ на васъ! Ура!» Бѣшено, съ потрясающимъ крикомъ ринулись солдаты впередъ, вслѣдъ за Ромашовымъ. Все смѣшалось, заволоклось дымомъ, покатилось куда-то въ пропасть. Непріятельскіе ряды дрогнули и отступаютъ въ безпорядкѣ. А сзади ихъ, далеко за холмами уже блестятъ штыки свѣжей, обходной колонны. «Ура, братцы, побѣда!..»
Ромашовъ, который теперь уже не шелъ, а бѣжалъ, оживленно размахивая руками, вдругъ остановился и съ трудомъ пришелъ въ себя. По его спинѣ, по рукамъ и ногамъ, подъ одеждой, по голому тѣлу, казалось, бѣгали чьи-то холодные пальцы, волосы на головѣ шевелились, глаза рѣзало отъ восторженныхъ слезъ. Онъ и самъ не замѣтилъ, какъ дошелъ до своего дома, и теперь, очнувшись отъ пылкихъ грезъ, съ удивленіемъ глядѣлъ на хорошо знакомыя ему ворота, на жидкій фруктовый садъ за ними и на бѣлый крошечный флигелекъ въ глубинѣ сада.
— Какія однако глупости лѣзутъ въ башку!—прошепталъ онъ сконфуженно. И его голова робко ушла въ приподнятыя кверху плечи.
Придя къ себѣ, Ромашовъ, какъ былъ въ пальто, не снявъ даже шашки, легъ на кровать и долго лежалъ, не двигаясь, тупо и пристально глядя въ потолокъ. У него болѣла голова и ломило спину, а въ душѣ была такая пустота, точно тамъ никогда не рождалось ни мыслей, ни воспоминаній, ни чувствъ: не ощущалось даже ни раздраженія ни скуки, а просто лежало что-то большое, темное и равнодушное.
За окномъ мягко гасли грустныя и нѣжныя зеленоватыя апрѣльскія сумерки. Въ сѣняхъ тихо возился денщикъ, осторожно гремя чѣмъ-то металлическимъ.
