щенной висячей фарфоровой матово-бѣлой лампой, была накрыта холодная закуска. Николаевъ не пилъ, но для Ромашова былъ поставленъ графинчикъ съ водкой. Собравъ свое милое лицо въ брезгливую гримасу, Шурочка спросила небрежно, какъ она и часто спрашивала:
— Вы, конечно, не можете безъ этой гадости обойтись?
Ромашовъ виновато улыбнулся и отъ замѣшательства поперхнулся водкой и закашлялся.
— Какъ вамъ не совѣстно!—наставительно замѣтила хозяйка.—Еще и пить не умѣете, а тоже… Я понимаю, вашему возлюбленному Назанскому простительно, онъ отпѣтый человѣкъ, но вамъ-то зачѣмъ? Молодой такой, славный, способный мальчикъ, а безъ водки не сядете за столъ… Ну зачѣмъ? Это все Назанскій васъ портитъ.
Ея мужъ, читавшій въ это время только-что принесенный приказъ, вдругъ воскликнулъ:
— Ахъ, кстати: Назанскій увольняется въ отпускъ на одинъ мѣсяцъ по домашнимъ обстоятельствамъ. Тю-тю-у! Это значитъ—запилъ. Вы, Юрій Алексѣичъ, наверно, его видѣли? Что̀ онъ, закурилъ?
Ромашовъ смущенно заморгалъ вѣками.
— Нѣтъ, я не замѣтилъ. Впрочемъ, кажется, пьетъ…
— Вашъ Назанскій—противный!—съ озлобленіемъ, сдержаннымъ, низкимъ голосомъ сказала Шурочка.—Если бы отъ меня зависѣло, я бы этакихъ людей стрѣляла, какъ бѣшеныхъ собакъ. Такіе офицеры—позоръ для полка, мерзость!
Тотчасъ же послѣ ужина Николаевъ, который ѣлъ такъ же много и усердно, какъ и занимался своими науками, сталъ зѣвать и наконецъ откровенно замѣтилъ:
— Господа, а что̀, если бы на минутку пойти поспать? «Соснуть», какъ говорилось въ старыхъ, добрыхъ романахъ.
