«P. S. Непремѣнно будьте въ ту субботу въ собраніи. Намъ надо объясниться. Я для васъ оставлю 3-ю кадриль, но ужъ теперь не по значенію.
Глупостью, пошлостью, провинціальнымъ болотомъ и злой сплетней повѣяло на Ромашова отъ этого безграмотнаго и безтолковаго письма. И самъ себѣ онъ показался съ ногъ до головы запачканнымъ тяжелой, несмываемой грязью, которую на него наложила эта связь съ нелюбимой женщиной,—связь, тянувшаяся почти полгода. Онъ легъ въ постель, удрученный, точно раздавленный всѣмъ нынѣшнимъ днемъ, и, уже засыпая, подумалъ про себя словами, которыя онъ слышалъ вечеромъ отъ Назанскаго:
«Его мысли были сѣры, какъ солдатское сукно».
Онъ заснулъ скоро, тяжелымъ сномъ. И, какъ это всегда съ нимъ бывало въ послѣднее время послѣ крупныхъ огорченій, онъ увидѣлъ себя во снѣ мальчикомъ. Не было грязи, тоски, однообразія жизни, въ тѣлѣ чувствовалась бодрость, душа была свѣтла и чиста и играла безсознательной радостью. И весь міръ былъ свѣтелъ и чистъ, а посреди его—милыя, знакомыя улицы Москвы блистали тѣмъ прекраснымъ сіяніемъ, какое можно видѣть только во снѣ. Но гдѣ-то на краю этого ликующаго міра, далеко на горизонтѣ, оставалось темное, зловѣщее пятно: тамъ притаился сѣренькій, унылый городишко съ тяжелой и скучной службой, съ ротными школами, съ пьянствомъ въ собраніи, съ тяжестью и противной любовной связью, съ тоской и одиночествомъ. Вся жизнь звенѣла и сіяла радостью, но темное враждебное пятно тайно, какъ черный призракъ, подстерегало Ромашова и ждало своей очереди. И одинъ, маленькій Ромашовъ—чистый, беззаботный, невинный—страстно пла-
