Аф. Законодательство кому приписывается у вас, Богу, или кому из смертных?
Кл. Справедливее приписать его Богу: ибо у нас законодателем был Зевес, у Лакедемонян, как говорят они, Аполлон, не правда ль?
Мег. Правда.
Аф. Не по Гомерову ли сказанию говоришь ты, будто Минос в девятый год всегда беседовал с отцом своим Зевесом, и по внушению его дал вашему государству законы?
Кл. У нас так говорят. Сказывают притом, что брат его Радамант (вам знакомо это имя) был человек справедливейший. Мы Критяне ему приписываем сию славу, поелику он учредил настоящее правосудие.
Аф. Знаменитая слава и сыну Зевесову приличная! Поелику вы оба, ты Клиний и ты Мегилл, воспитаны в столь просвещенных, благоустроенных государствах, то я желаю побеседовать с вами о правлении и законах; таким образом заняв свое внимание, с удовольствием совершим путь свой. Дорога же от Кносса в пещеру и к храму Юпитерову, как слышно, весьма приятна. В настоящие знойные дни путешественник найдет отдохновение под тенью высоких дерев; в наши лета полезно иногда успокоиться и сладкою беседою облегчить свое путешествие.
Кл. Кстати, любезный иноземец, мы будем проходить чрез кипарисные рощи; там есть прекрасные, высокие, удивительные дерева; есть прелестные долины; там в приятном досуге мы будем беседовать.
Аф. Дело говоришь.
Кл. Конечно дело. Еще более скажем, когда сами увидим. Но в добрый час, пойдем.
Аф. Быть так. Теперь, скажи мне, для чего у вас законом учреждены общие столы, гимнастика и вооружение?
Кл. Почтенный иноземец, всякому легко понять устройство нашего государства. Вы знаете положение земли Критской; знаете, что она совсем не походит на долины Фессалийские. Оттого там ездят на конях, мы ходим пешие. Наша страна неровна и более удобна для трудолюбия пеших. Здесь необходимость требует употреблять оружия легкие, которые бы не обременяли бегущего. Для сего полезна легкость лука и стрел. У нас всё приноровлено к войне. Законодатель, как мне кажется, во всех своих учреждениях имел только сию цель. Для сего учредил он общие столы, видя именно, что во время войны и походов к соблюдению караулов все должны есть вместе. Кажется он знал невежество тех, кои не примечают, что всякое государство ведет вечную, непримиримую войну против прочих государств. Если во время войны, для соблюдения стражи, необходимы общие столы; если тогда начальники и воины должны быть вооружены для общей безопасности: то и в мирное время те же меры должны быть соблюдаемы. То, что большая часть называет миром, есть только одно название; в самом же деле всякое государство, без явного объявления войны, по свойству своего устроения, против всех окружающих его всегда находится в неприязненном положении. Рассматривая с сей точки, ты найдешь, что законодатель Крита установил все законы, как общие так и частные, только относительно к войне. Повелевая соблюдать сии законы, он хотел нам показать, что все богатства, все художественные произведения и прочие блага принадлежат только победителю на войне, и все блага побежденных переходят в руки побеждающих.
Аф. Ты, кажется, хорошо упражнялся в познании законов Крита: скажи мне яснее: определяя благоустроенное государство, ты говоришь, что оно состоит в том, чтобы иметь преимущество на войне над всеми прочими государствами. Не так ли?
Кл. Точно так. Думаю, что и сей Лакедемонянин согласен со мною.
Мег. Лакедемонянин может ли говорить иначе?
Аф. Отношение сие принадлежит ли только городу против других городов, а для селений есть другое?
Кл. Другого нет отношения.
Аф. Но одно и то же?
Кл. Да.
Аф. Как же? И дом к дому в одном селении, и один человек к другому имеет то же отношение?
Кл. То же.
Аф. А против себя самого надлежит ли поступать как против врага своего, или как иначе?
Кл. Любезный Афинянин, я бы обидел тебя, назвав Аттическим; ты по моему мнению более достоин называться именем твоего Бога — Афины; ты довел наше слово до самого начала его и сделал его яснее. Теперь совершенно оказалась справедливость слов моих, что всякий есть враг всем, и как вообще, так и в частности всякий есть враг сам себе.
Аф. Что сказал ты, муж почтенный?
Кл. И потому-то, иноземец, победить самого себя есть первая и знаменитейшая победа, и напротив всего хуже и постыднее быть побежденным от самого себя, а сие предполагает, что всякий из нас ведет войну против самого себя.
Аф. Возьмем слово сие обратно: так как всякий из нас или побеждает самого себя, или побеждается самим собою; то можно сказать, что и дом, и селение, и город испытывают на себе то же, или нет?
Кл. Что один побеждает самого себя, а другой побеждается?
Аф. Да.
Кл. И сей вопрос твой хорош. Без сомнения и государство испытывает то же и еще более. О тех государствах, где отличнейшие побеждают чернь и следовательно людей худших, справедливо можно сказать, что они побеждают самих себя; и такая победа справедливо должна прославлять их; и напротив где происходит противное сему....
Аф. Не станем исследовать, худшее торжествует ли когда над лучшим. Сие завело бы нас слишком далеко. Но ты сказал также, что иногда граждане — сыны одного отечества — состоят более из людей беззаконных, кои порабощают под насильство свое справедливых, но малочисленных; и ежели они владычествуют, то справедливо можно сказать, что государство побеждается само собою и делается худым; а где злые порабощены, там государство торжествует и делается хорошим.
Кл. Сначала странны слова сии. Но должно с ними согласиться.
Аф. Разберем сие подробнее. Возьмем многим братьев -сынов одного отца и одной матери. Не удивительно, что большая часть из них несправедливы, и самая малая справедливых.
Кл. Очень неудивительно.
Аф. Для меня и для вас излишнее дело доказывать, что весь дом и всё родство несчастны, если преодолевают злые; и счастливы, если сии преодолеваются. Мы рассматриваем сие слово не по красоте и приличию выражений, но по точности или неправильности относительно к смыслу законов, вникая в самую их сущность.
Кл. Весьма справедливо говоришь ты, иноземец.
Мег. И мне кажется так же.
Аф. Рассмотрим далее. Пусть будет у сих братьев кто-нибудь судьею.
Кл. Положим так.
Аф. Тот ли судья лучше, который истребил бы злых и приказал бы добрым управлять самим собою? Или тот, который, поручая правление добрым, оставил бы жить и худых, принудив их добровольно покориться власти первых? Третьего судью назовем по доброте его, который зная, что ссорящиеся суть кровные братья, никого не стал бы умерщвлять, но прекратил бы на будущее время их ссору, дав им законы, и сделал бы их друзьями между собою.
Кл. Несравненно лучше последний судья-законодатель.
Аф. Но сей законодатель основал бы законы свои не на войне, но напротив.
Кл. Справедливо.
Аф. Устрояющий государство с чем более соображается, с войною ли, которую предусматривает извне, или с тою, которая как возмущение возникает внутри самого государства, от которой всякий желает и молит избавления своему отечеству, и не чает конца её, как скоро она возникает?
Кл. Без сомнения, он более обращает свое внимание на войну последнюю.
Аф. Чего скорее можно желать, того ли, чтоб возмущение замолкло с погибелью одних, и чтоб другие восторжествовали, или чтоб дружество и тишина восстановились всеобщим примирением, дабы после того обратить против внешнего врага соединенные силы?
Кл. Скорее пожелает всякий отечеству своему последнего, нежели первого.
Аф. Следовательно и законодатель равным образом.
Кл. Не иначе.
Аф. А лучший конец есть не война, и не возмущение: дай Бог никогда в них не нуждаться; но мир и всеобщее согласие. Победа одной части государства над другою не показывает его благосостояние, но его нужду. Что, если б кто болезненное тело, пользуемое пособиями врачевства, почитал самым здоровым, и не обращал бы внимания на то состояние его, в коем оно не имеет нужды в сих пособиях? Равным образом и тот никогда не будет мудрым градоправителем, кто, устрояя благосостояние государства или частного человека, всё относит только к войне; не будет мудрым законодателем и тот, кто предписывает не войну для мира, но мир для войны.
Кл. Не могу не отдать справедливости словам твоим; но удивляюсь, почему сие не было главною целью в законах Лакедемона и наших?
Аф. Ты слишком поспешен; не горячась мы должны продолжать свою беседу; будем вопрошать спокойно друг друга, как бы стремясь к той же цели, какую имели первые законодатели; слушайте меня со вниманием. Приведем здесь поэта Тиртея, родом Афинянина, но получившего в Лакедемоне право гражданства. Он более всех имея в виду цель сию, так говорит: «Я из памяти истреблю, и словом не почту мужа на войне малодушного, сколько бы он ни был богат, каковы бы ни были прочие его достоинства, в исчислении которых Поэт почти теряется.» Верно ты, Клиний, слышал песни его, верно сей Мегилл пресыщен ими?
Мег. Точно так.
Кл. И до нас они дошли из Лакедемона.
Аф. Теперь все вместе вопросим так сего Поэта: «Тиртей, божественный Поэт, коего таланты и высокие чувствования так ясно обнаруживаются в похвалах твоих отличившимся на войне: мы во всём согласны с тобою, как я, так и сей Клиний Кносский, но желаем знать точно, одних ли мужей разумеем с тобою? Скажи нам, два ли рода войны ты принимаешь, как мы, или нет?» Тут не нужно иметь ума Тиртеева, дабы сказать истину, что два рода войны: одна, которую мы назвали возмущением; война самая ужасная; другая против врагов внешних иноплеменных, которая не имеет жестокостей первой.
Кл. Положим так.
Аф. Итак, какую войну, и каких мужей ты разумеешь, когда одних столько превозносишь, а других так порицаешь? Как кажется, ты разумеешь здесь войну против врагов внешних. В песнях своих ты говоришь, что никак не можешь терпеть тех, кои не смеют смотреть на кровопролитную сечу и трепещут от близости врагов; теперь мы смело можем сказать, что ты, Тиртей, хвалишь героев отличающихся на войне против внешних врагов. Должен ли он на сие согласиться?
Кл. Почему нет?
Аф. Если сии герои отличаются доблестью; то можем сказать: чем важнее и ужаснее сражение, тем превосходнее отличившиеся на нём. Мы имеем себе свидетеля в Феогнисе, гражданине Сицилийского города Мегар. Он говорит, что в жесточайшем междоусобии муж верный достоин быть искуплен сребром и золотом. Итак, я утверждаю, что герой отличившийся в сей опаснейшей войне тем превосходнее первого, чем превосходнее в сем случае правосудие, умеренность, благоразумие соединенные с мужеством. Без совершенной добродетели нельзя быть твердым, непоколебимым во время возмущения. Из наемников также премногие, говорит Тиртей, отважно идут вперед, сражаются, ищут в бою смерти; они же по большой части, исключая весьма не многих, бывают дерзки, несправедливы, беззаконны и люди самые безумные. Но к чему клонится слово сие? Что хочет объяснить вам посредством его ваш собеседник? Очень ясно, что всякий законодатель, и Богом посланный, как в сем городе, и хотя несколько опытный в государственном устроении, издавая законы, более всего имеет в виду высшую добродетель, которую Феогнис называет верностью непоколебимою в величайших опасностях, и которая может назваться высочайшею справедливостью. Та же, которую хвалит Тиртей, хотя прекрасна и достойно прославляется поэтом, но по сущности своей справедливо полагается последнею из четырех важнейших добродетелей.
Кл. Итак, иноземец, мы должны поставить своего Миноса в последнем разряде законодателей?
Аф. Совсем нет, почтенный муж; не его, но сами себя мы унижаем, если думаем, что Ликург в Лакедемоне и он в Кноссе учредили свои законы только относительно к войне.
Кл. Что ж сказать о Миносе?
Аф. Так, как истина и справедливость требует говорить о божественном законодателе: что он дал законы не в отношении только к некоторой части добродетели, и части самой маловажной, но в отношении к целой добродетели, разделив ее по роду и по видам; не так, как делают нынешние законодатели, кои занимаются только тем, чего требует настоящая нужда; один из них пишет о наследстве, о переходе имения, другой о делах уголовных; иные принимаются за иные бесчисленные дела. Но я называю правильным исследованием такое, какое мы теперь себе предположили. Я хвалю твой способ изложения законов твоего отечества: именно должно начать с добродетели и сказать, что Минос имел ее целью в своих законах; одного только не одобряю, что ты ограничил их одною частью добродетелей, и частью маловажной. Вот что вовлекло меня в сей спор с тобою. Угодно ли послушать, какого объяснения я желал бы от тебя?
Кл. С удовольствием.
Аф. Надлежало бы сказать, иноземец, что законы Критян не напрасно столько прославляются. Они достигают своей цели, делают счастливыми всех живущих под их защитою, и доставляют им все блага — блага двойственные: одни божеские, другие человеческие. Божеские суть основание всем прочим; государство обладающее ими без сомнения владеет и меньшими, и без них не может иметь ничего доброго. Меньшие, блага суть здоровье, красота, сила, быстрота в бегании и во всех прочих телесных движениях, и богатство не слепое, но острым зрением одаренное и благоразумием сопровождаемое. Мудрость есть первое благо божественное, второе после неё есть чистое расположение души — умеренность; из соединения сих благ с мужеством рождается правосудие и четвертое благо — мужество. Сии блага сама природа отличает от первых; законодатель должен ставить их в таком же порядке, и потом давать законы, которые бы могли доставить гражданам обладание теми и другими благами, но так, чтоб человеческие были подчинены божественным, а божественные всеобщему разуму.
В таком же порядке он должен говорить о брачных союзах, о рождении и воспитании детей, как мужеского так и женского пола; должен показать и юношам и преклонным к старости, всё что достойно похвалы или порицания; следить и проницательным оком надзирать их горести, удовольствия и неумеренные желания, предусматривать, упреждать все порывы склонностей, и самым законом хорошее одобрять и худое порицать; в гневе, в страхе, во всех возмущениях души или от несчастья происходящих, или счастьем возбуждаемых, во всех обстоятельствах, коими сопровождаются для людей болезнь, война, бедность и противное сим, во всех душевных расположениях, законодатель должен научать, показать, определить, что хорошо, что худо; далее бдительный взор его должен быть обращен на стяжания и издержки граждан и определить точную меру тому и другому, на взаимные их отношения между собою, на связи и разрывы добровольно и против воли делаемые, и вникнуть, избыточествует ли в них или оскудевает справедливость, или несправедливость; повинующимся закону он должен воздавать честь, а неповинующимся наказание, и в довершение всех частей законодательства, должен определить, каким образом совершать погребение каждому из умерших, и какие воздавать почести. Издав законы, они должен дать им верных блюстителей, одних, избирая по их мудрости, других по испытанной любви к истине, так чтоб всё государственное устройство ограждалось и сохранялось не богатством и честолюбием, но непорочностью и правосудием. Почтенные иноземцы, я желал и теперь желаю вам, чтоб вы рассуждали о законах Миноса и Ликурга, приписываемых Зевесу и Аполлону, так, что в них всё сие находится, всё расположено порядком и открыто только тем, кои учением или упражнением искусились в законах, а для нас прочих сокрыто.
Кл. Каким же образом, иноземец, надлежит говорить далее сего?
Аф. Мне кажется, опять должно рассмотреть все виды мужества; оттоле перейдем к другому, третьему роду добродетели, если угодно. Сказавши о первой, по тому же примеру будем говорить и о прочих, и таким образом неприметно сократим путь свой. Наконец будем рассуждать о целой добродетели и объясним, если Бог поможет, что в ней должно сосредоточиться всё, что мы сказали.
Кл. Хорошо. Но наперед постарайся дать свой суд о нашем законодателе, который говорил во славу Зевеса.
Аф. Постараюсь; между тем мы и сами друг друга посудим: ибо разговор общий. Отвечайте: вы сказали, что ваш законодатель учредил общие столы и гимнастику для войны.
Кл. Точно так.
Аф. А что третье и четвертое? Ибо говоря о добродетели, может быть надобно исчислять все части её; дайте им название, какое хотите, только бы выражало оно то, что я под оным разумею.
Мег. В-третьих, охотно скажу, и всякий Лакедемонянин скажет тоже: он установил охоту.
Аф. Постараемся, если можно, назвать четвертый и пятый вид.
Мег. Я берусь назвать четвертый: это есть терпение в болезнях, свойственное более нам, Лакедемонянам. Мы оказываем его в кулачном бою и в некоторых хищениях, в которых часто достается терпеть жестокие побои; у нас есть скрытность, которая чрезвычайно приучает душу к терпению; есть обычай, зимою ходить без обуви, спать без одра, исправлять собственные свои дела без прислуги, день и ночь проводить в странствованиях. В самых торжественных играх должно бороться с удушительным зноем: но упражнения терпения так многочисленны, что и пересказать нельзя.
Аф. Хорошо ты говоришь, Лакедемонянин. Итак мы назовем мужество просто сопротивлением страху и огорчениям. Или оно также должно преодолевать страсти, удовольствия и опасную лесть, которая изнеживает сердца людей отличных и делает их, подобно восковым, ко всему преклонными.
Мег. Оно должно противостоять всему этому, как я думаю.
Аф. Припомним здесь прежние слова: Клиний сказал, что государства, равно как частный человек, иногда побеждаются от самих себя; не так ли житель Кносский?
Кл. Точно так.
Аф. Кого же мы назовем худшим, горестью ли побеждаемого или удовольствиями?
Кл. По моему мнению тот хуже, кто побеждается удовольствиями. И все вообще говорят, что побеждаемый удовольствиями постыднее унижается, нежели тот, кто уступает горести.
Аф. Но разве ваши законодатели, Зевесов и Пифийский, в законах своих установили хромое мужество, которое твердо держится только с левой стороны, а с правой прямо падает к обману и обольщению? Или непоколебимое ни с той, ни с другой стороны?
Кл. Я думаю он предписал мужество ни с которой стороны непоколебимое.
Аф. Вы говорили об установлениях, которые вам не только не позволяют убегать горестей, но заставляют бороться с ними, в надежде на почести и под страхом наказания; посмотрим теперь, есть ли в ваших государствах постановления, которые научали бы побеждать удовольствие, не бегая его, но в самом наслаждении. Скажите, какие законы заставляют у вас быть мужественными против необузданных страстей и против огорчений, побеждать то, что должно быть побеждаемо, не уступая врагам близким и самым опасным.
Мег. Иноземец, я мог привести многие установления против горестей; но против удовольствий я не могу представить никаких законов, разумеется важных; может быть есть некоторые, но самые маловажные.
Кл. Признаюсь, едва ли могу найти что-либо подобное и в законах Крита.
Аф. Добрейшие из иноземцев! это совсем не удивляет меня; будем всегда так простосердечны, и не станем сердиться друг на друга, если кто из нас, желая открыть истину и пользу, найдет в отечественных законах что-либо достойное порицания.
Кл. Сие требование справедливо, Афинянин; мы согласны.
Аф. Тем более, Клиний, что в наши лета неприлично сердиться.
Кл. Да, неприлично.
Аф. Здесь не место говорить, справедливо или несправедливо порицается правление Лакедемона и Крита. Мне легче сказать, нежели вам, что говорят о сем другие народы. В самом деле, сколь не мудры прочие ваши законы, но один из них превосходнее всех, который не позволяет никому из молодых людей исследовать, какой закон хорош или худ, и заставляет единодушно и едиными устами всех согласиться, что все законы, как установленные самими Богами, справедливы, и не слушать никого, кто стал бы говорить иначе. Только мужи, мудростью и летами отличные, имеют право представить архонту свои замечания, если откроют в законах какие-либо недостатки, но представить без молодых свидетелей.
Кл. Ты справедливо говоришь, как оракул, знающий всё, что делается вдали от него, — ты совершенно угадал намерение законодателя в рассуждении сего закона; слова твои совершенно истинны.
Аф. Итак, мы не сделаем преступления, если вдали от юношества и сами по старости своей пользуясь позволением самого законодателя, наедине между собою будем рассуждать о законах.
Кл. Точно так. Но не будь слишком снисходителен к нашим законам. Кто станет обижаться настоящим мнением о недостатках какой-либо вещи? Напротив такой суд ведет к исправлению того, кто без ненависти, с добрым расположением его принимает.
Аф. Хорошо. Впрочем я не могу порицать законов, не вникнув наперед в силу их, и с робостью к сему приступаю. Между всеми Эллинами и варварами, только у вас, как известно, законодатель предписал воздерживаться от чрезмерных удовольствий. По его же мнению, как мы прежде заметили, человек, от самого детства совершенно незнакомый ни с какими трудами, опасностями и огорчениями, при первой необходимости должен уступить мужу искусившемуся, и поработиться ему; таким же образом надлежало бы ему рассуждать и об удовольствиях, что граждане, не познавши их во всю жизнь, не будут знать необходимости воздержания и презрения к делам постыдным; они испытают одну участь с теми, коих преодолевает несчастье и страх, и может быть пораболепствуют людям порочным, но знающим умеренность, и в наслаждениях собою владеющим; но пораболепствуют постыднейшим образом. Душа их с одной стороны свободная, здесь будет страдать под игом жестокого рабства; они не достойны будут называться истинно мужественными и свободными. Рассмотрите, основательно ли сие мною сказано?
Кл. Кажется основательно в то время, как тебя слушаешь. Но детям, или безумным прилично легко верить в столь важном деле.
Аф. Продолжая начатое рассуждение если мы перейдем от мужества к воздержанию, то найдем в ваших благоустроенных государствах в сем отношении лучшие постановления, нежели какие бывают в тех, кои управляются на удачу. Будем следовать при сем тому же разделению, как разделяли мы войну.
Мег. Сие не легко сделать.
Кл. Общие столы и гимнастика, кажется; весьма способны к тому, чтоб внушать вместе и мужество и умеренность.
Аф. Без сомнения, иноземцы, трудно говорить о законах, и согласовать их с самым опытом. И здесь, как в теле человеческом не возможно найти такого врачевства, которое бы по обстоятельствам же могло быть и вредным и полезным. Сии же общие столы и гимнастика теперь столько полезные, иногда бывают средством к возмущению. Милетяне, виотийцы и турийцы служат сему примером. Сие древнее постановление извращает законы, кои разум и сама природа установили в удовольствиях любви не только для людей, но и для скотов. Особенно достойны обвинения в сем отношении ваши города и другие слишком привязанные к гимнастическим играм; и шутя и строго рассуждая, должно помнить, что природа назначила сие удовольствие, общее двум полам, для произведения себе подобных; иначе оно противно природе и происходит от необузданности страстей. Все приписывают критянам нелепый вымысел о Ганимеде. Почитая Юпитера творцом своих законов, они изобрели сию басню и приписали ее богу, чтоб по примеру его наслаждаться преступным удовольствием. Но оставим басни. Рассуждающему о законах главнейшие предметы суть удовольствие и огорчение как в общей, так и в частной жизни. Сии два источника нам показаны самою природою. Благоденствует всякое государство, всякий человек и всякое животное, если черпает откуда, когда и сколько должно; и тот несчастлив, кто безумно истощает сии источники.
Мег. Хорошо сказано; против сего нет никакого возражения. Мне кажется, что законодатель лакедемонский справедливо предписал убегать удовольствий. Законы Кносса пусть защищает сам Клиний, если хочет, но в Спарте сделано самое лучшее постановление об удовольствиях. Закон наш изгнал из всего государства все, что особенно влечет людей к чрезмерным наслаждениям, к несправедливости и ко всякому безумию. У спартанцев не увидишь пиршеств. Ни в деревнях, ни в городах, нигде, куда только власть их простирается, гибельные приманки не возбуждают сильных страстей. У нас всякий встретившись с пьяным, на том же месте подвергает его жестокому наказанию; оргии не оправдают его так, как у вас, где сие празднество совершается на колесницах. В Таренте у наших поселенцев я видел целой город пьяных. У нас ничего подобного не увидишь.
Аф. Сии забавы не имеют ничего предосудительного, если сопровождаются умеренностью. Впрочем афиняне со своей стороны могут указать вам на своевольство ваших женщин. Наконец в Таренте, у вас или у нас, одно только может оправдать подобные обычаи, если они правильно устроены. И если б какой, иноземец с удивлением смотрел на сии странности, то всякий сказал бы ему: не удивляйся иноземец; у вас обычай, а у нас другой. Но теперь мы говорим, любезные друзья, не о народных предрассудках; речь идет о мудрости и несовершенствах самых законодателей. Скажем пространнее об употреблении вина; — дело не маловажное и нехудого законодателя достойное. Я не говорю о том, должно ли употреблять вино или нет, но о том, предаваться ли пьянству, как предаются скифы, персы, карфагеняне, цельты, умбры и воинственные фракийцы, и так, как мы сами пьем. Вы, как говорите, совершенно воздерживаетесь от вина. Скифы и фракийцы знаменитым делом почитают пить неумеренно. Они тогда счастливы, если и жены их упоенные, вином обливают свои одежды. Персы предаются другому роду роскоши, который вам неизвестен. И в этом случае вы благоразумнее их.
Мег. Зато они бегут от нас, как скоро мы обращаем против них оружие.
Аф. Не говори сего, почтенный иноземец. Случались и будут случаться многие победы и бегства, не доказывающие твоего мнения; победу или потерю на войне нельзя принять ясным и несомненным признаком дела правого или не правого, хорошего или худого. Сильные государства всегда одерживают верх и владычествуют над слабыми. Сирикузяне побеждают локрийцев, народ в той стране самый благоустроенный и справедливыми законами отличающийся. Афиняне победили жителей Кия. Можно найти тысячи подобных примеров. Но лучше, оставив победы и поражения, постараемся согласиться в самом постановлении и скажем, что один обычай хорош, другой худ. Прежде послушайте меня, как должно рассматривать и различать полезное от вредного.
Мег. Как же ты скажешь?
Аф. Тот, по моему мнению, несправедливо поступает, кто принимаясь за какой-либо предмет, наперед предполагает или хвалить, или порицать его. Всё равно если один похвалит пшеницу, как хорошую пищу, а другой услышав одно имя сие, тотчас начал бы охуждать ее, не узнав ни пользы; ни вреда её, не зная, каким образом приготовленная и в каком состоянии она может приносить пользу. Кажется и мы то же делаем в своем разговоре. Услышав только имя вина, тотчас один хвалит его, другой охуждает — и очень неосновательно. Впрочем с одной и с другой стороны мы представляем доказательства и последователей. Мы на своей стороне имеем большинство, и потому, кажется, говорим основательно; другие доказывают тем, что трезвые, не употребляющие вина, на войн побеждают; доказательство весьма сомнительное, как мы видели. Худо пойдет разговор наш, если мы будем рассуждать таким образом и о прочих законах. Я желал бы говоришь иначе о свойствах употребления вина, и представить настоящий способ для всех подобных рассуждений; иначе бесчисленные народы всегда будут не согласны со мнением ваших двух городов.
Мег. Ежели есть для сего прямой способ, то для чего медлить? Послушаем.
Аф. Рассмотрим так: если б кто стал хвалить козоводство, и пользу от сих животных; а другой кто видев коз, пасущихся без пастыря по нивам и возделанным полям, напротив порицал бы и проклинал вое сие безначальное стадо, или с худыми его начальниками. Такую брань его должно ли почесть основательною?
Мег. Как можно!
Аф. На корабле тот ли хороший начальник, кто имеет все знания, относящиеся к мореплаванию, но у кого на море голова кружиться, или тот, с кем сего никогда не бывает?
Мег. Кто подвержен сей болезни, тот при всех знаниях никогда не будет хорошим начальником корабля.
Аф. Хороший ли военачальник тот, кто владеет всеми познаниями военного искусства, но малодушен в опасности, и от излишнего страха чувствует кружения головы?
Мег. Что то за военачальник!
Аф. Но если он и познаний не имеет и труслив.
Мег. Ты говоришь о негодном вожде не воинов, но малодушных жен.
Аф. Но если б кто стал хвалить или порицать какое общество, которое не может обойтись без начальника, и может быть полезно только при хорошем правлении; между тем сам никогда не видал его в хорошем устройстве; но видел или предоставленное самому себе, или под худым управлением: поверим ли мы, что он справедливо хвалит или порицает?
Мег. Как можно, если он никогда не: видал ни одного, настоящим образом устроенного, подобного общества и не бывал в нём?
Аф. Положим, что собеседники пиршества также составляют некоторое общество.
Мег. Пусть будет так.
Аф. Бывали ль когда-нибудь подобные общества благоустроенными? Вам легко отвечать, что их никогда не бывало; их нет у вас в обыкновении, и закон запрещает. Но я находился на многих пиршествах, о всех осведомлялся, и могу вас уверить, что ни об одном не слыхал, и не видал, где бы всё было в порядке. Иногда очень редко встречаешь что-нибудь хорошее, но вообще везде неустройство.
Кл. Что говоришь ты, почтенный иноземец? Мы совсем ничего не знаем о сих собраниях, как тебе известно; ибо никогда в них не бывали, и не понимаем, что может происходить там настоящим или ненастоящим образом.
Аф. Справедливое замечание. Слушай. Ты знаешь, что во всяком обществе, во всяком собрании, каков ни есть предмет его, необходима глава.
Кл. Без сомнения.
Аф. Мы сказали, что войско должно иметь начальника мужественного.
Кл. Не иначе.
Аф. Ибо мужественный не смущается, как робкий, при виде опасности.
Кл. Это так.
Аф. Если б возможно было дать войску такого полководца, которой совершенно ничего не боится, ни чем не смущается: то сколь великое имели бы в нём приобретение?
Кл. Конечно.
Аф. Но мы говорим не о начальнике воинства во время войны врагов с врагами, но о начальнике на веселых пиршествах друзей с друзьями.
Кл. Очень хорошо.
Аф. Но беседа, соединенная с пьянством, не бывает без шума. Не так ли?
Кл. Возможно ли это? Я думаю, что здесь то и царствует всё шумное.
Аф. Итак, для пиршествующих особенно нужен блюститель порядка.
Кл. И более им, нежели другому какому-либо обществу.
Аф. Сам он, разумеется, должен быть совершенно знаком с законами сего общества; ибо он должен не только водворять в нём согласие и дружество, но и теснее утвердить дружественные узы.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Следовательно над пиршествующими должен начальствовать муж мудрый и трезвый; неопытный юноша, участник неумеренности, должен быть весьма счастлив, если сделавшись главою пиршества, не причинит гибельных последствий.
Кл. Да, очень счастлив.
Аф. Предположив, что сии беседы могут быть и действительно устроены наилучшим образом, если б кто и тогда, в самой сущности их, нашел причину порицать их, то порицание его могло б быть основательно. Но охуждать пиршества за разные беспорядки, значит показывать только свое собственное невежество в том, что настоящим образом устроенные беседы нам вовсе не знакомы, и, во-вторых, в том, что всякое общество без трезвого начальника и распорядителя должно представиться в худом виде. Ты знаешь, что пьяный кормчий, или какой бы ни был начальник подвергает гибели всё: и корабли, и колесницы, и войско, и чем только управляет.
Кл. Ты совершенно справедливо сказал сие, иноземец. Но скажи, какую пользу могут принести нам пиршества, предположив даже в них надлежащие законы и устройство? Например: если войско имеет хорошего предводителя, то под начальством его приобретает верную победу; следовательно здесь немалая польза. То же бывает и в других случаях; но какие важные последствия для государства или для частного человека от надлежащего учреждения пиршеств?
Аф. Какие важные последствия для государства может иметь доброе воспитание одного юноши, или устройство одного хора? На вопрос сей можно отвечать, что от одного человека в сем случае для целого государства польза малозначаща. Но если ты спросишь вообще о воспитании юношества, какую пользу доставляет оно государству? то нетрудно отвечать, что благовоспитанные юноши будут добрыми гражданами, способными ко всем отличным подвигам, и особенно — побеждать врагов. Ибо воспитание всегда ведет к победам, а победа часто сопровождается невежеством. Победы соделывали весьма многих несправедливыми и надменными, а сия надменность повергала их в величайшие бедствия. Просвещение никогда никому не было гибельно; но от успехов на войне погибли многие народы.
Кл. По твоему мнению, любезный, беседа за чашею вина, если она устроена надлежащим образом, составляет великую часть просвещения.
Аф. Да.
Кл. И после сего ты еще можешь утверждать истину сказанного?
Аф. Если все сомневаются в словах моих, то разве один Бог может доказать их истину. Но если вы желаете знать о сем мое мнение, то я охотно скажу вам его теперь, говоря о законах и правлении.
Кл. Очень кстати узнать твой образ мыслей о предмете столь сомнительном.
Аф. Согласен на ваше желание; о если б я мог развить со всею ясностью мое мнение, не утомляя вашего внимания. Наперед припомните, что все эллины почитают нас афинян словоохотными, лакедемонян молчаливыми, а критян более глубокомысленными, нежели говорящими. Боюсь, чтобы вы не почли меня пустым говоруном, услышав пространное слово о ничтожном предмете, — о винопитии. Мне невозможно объяснить правильное и с природою сообразное устройство пиршеств, не сказав ничего о музыке; говоря о музыке, опять не могу не коснуться всех частей хорошего воспитания, а сие заведет нас в долгое рассуждение; и так рассмотрите, не лучше ли нам оставить сей предмет и перейти к другому слову о законах.
Мег. Ты знаешь, что Лары моего семейства соединены правом гостеприимства с вашими Ларами; и самые дети, слыша, что они имеют ближайшую связь с каким-нибудь другим государством, от нежной юности питают к нему великую привязанность, как бы ко второму отечеству. Я теперь похож на сих детей; часто и прежде, когда лакедемоняне порицали или хвалили за что либо афинян, когда еще в детстве мне говорили, твое отечество причинило нашему обиду, или оказало услугу, я всегда принимал сторону твоих соотчичей; такое расположение к вам и теперь во мне сохраняется. Меня пленяет ваше наречие, и несомненною истиною кажется то, что вообще говорят об афинянах: что добрый афинянин бывает отлично добр: ибо доброта его не происходит от принужденного воспитания, но, так сказать, с ним родится, она есть в нём дар божественный, одна искренность — без притворства. Итак, с моей стороны говори смело, что только вздумаешь.
Кл. Сперва выслушай мое слово и одобри, а потом говори, что хочешь. Ты верно слышал о божественном муже Епимениде. Он из Кносса, из нашего рода. За десять лет до войны Персидской, по Божественному внушению пришел он к вам принести жертву, оракулом назначенную. Афиняне тогда опасались персидского вооружения; но он предсказал им, что враги не придут прежде десяти лет; а пришедши, будут прогнаны, — не успеют в своих замыслах, и сами перенесут более зла и бедствий, нежели сколько причинят другим. Наши предки тогда сдружились, и с того времени я питаю к вам то же доброжелательство, какое внушили мне мои родители.
Аф. Вы, кажется, уже готовы слушать, и я готов говоришь; боюсь только, чтобы не изменили мне силы мои. Но постараюсь. Во-первых, мимоходом определим, что есть воспитание, и сколь оно важно. Сие будет введением к нашему рассуждению, доколе дойдем до самого Бога пиршеств.
Кл. Начнем с сего, если так нужно.
Аф. Между тем, вы судите сами, справедливо ли будет мое рассуждение о воспитании.
Кл. Говори.
Аф. Я говорю и утверждаю, что желающий быть в чём-либо совершенным, должен пещись о сем от самой юности своей, как в забавах, так и в важных упражнениях, и прилагать возможное старание ко всему, что относится к его искусству. Так, например, кто хочет быть хорошим земледелом или зодчим, тот уже в самых детских игрушках должен заниматься зодчеством или земледелием. Воспитатель каждому из них должен доставлять малые орудия, в подражание настоящим, и учить их предварительным познаниям: плотника размеру и правильности, воина верховой езде и другим подобным упражнениям. Должно стараться в детях уже направлять склонности и удовольствия к тому, в чём они со временем должны быть совершенными. Итак, воспитание есть образ жизни устроенный так, чтобы посредством самых забав вселялась в сердца детей любовь к тому, что сделает их способными к исполнению своих обязанностей в летах зрелого мужества. Теперь скажите, нравится ли вам сие начало?
Кл. Очень нравится.
Аф. Но то, что мы называем воспитанием, должно быть определено. Часто желая опорочить или похвалить кого-либо, мы говорим: он воспитан, он не воспитан. Один воспитан для торговли, другой для мореплавания и других бесчисленных родов упражнений. Говоря таким образом, мы не разумеем того воспитания, посредством которого приобретается желание, и стремление быть совершенным гражданином, уметь в правде управлять и повиноваться. Настоящая речь моя имеет предметом сей последний образ воспитания, и по очевидным причинам его только преимущественно должно называть воспитанием; ибо то, которое стремится к стяжаниям, к умножению силы или к приобретению особенного какого искусства, без просвещения разума, без справедливости, есть воспитание низкое, рабское, и сего имени недостойное. Не будем спорить о названии; вы уже согласились со мною, что одни благовоспитанные добродетельны; и воспитания нельзя не почесть лучшим благом для людей благороднейших. Если оно иногда бывает неудачно, то может быть исправлено, и всякий по возможности во всю жизнь свою должен стараться о сем исправлении.
Кл. Справедливо, мы согласны с тобою.
Аф. Но мы уже прежде согласились, что добрые люди суть те, кои могут управлять собою, а худые те, кои не могут.
Кл. Правда.
Аф. Повторим еще яснее то, что мы сказали. Позвольте мне употребить сравнение: оно может быть послужит к объяснению нашего предмета.
Кл. Говори.
Аф. Положим, что человек одинок.
Кл. Хорошо.
Аф. Что он имеет в себе двух советников противоположных и безумных, кои называются удовольствием и печалью.
Кл. Так.
Аф. Сверх того он имеет ожидание будущего удовольствия или печали — надежду. Над ними владычествует рассудок, который судит, что в них хорошо, что худо. Он сделавшись общим правилом для целого государства, называется законом.
Кл. Я едва успеваю следовать за тобою; но продолжай, как бы я не отстаю от тебя.
Мег. Со мною происходит то же.
Аф. Рассмотрим сие так: представим, что человек есть подобие божественных существ, или служащее игрушкою Богам, или сотворенное с важною целью. Сие нам не известно. Знаем только, что нами обладают две страсти; противные между собою, они с разных стороне влекут нас к противоречащим действиям: что составляет различие между добродетелью и пороком. Рассудок говорить, что всегда должно следовать одному влечению и никогда не уклоняясь от него, противиться всем прочим силам. Сие руководство рассудка есть златая, священная цепь, называемая общим законом государства, — цепь гибкая, драгоценная, между тем как прочие суть грубые, тяжелые, железные. Все побуждения, в каких бы видах они ни являлись, должны быть подчинены благотворному руководству закона. Поелику рассудок тих и далек от всякого насильства, то он имеет нужду в пособии страстей, чтобы златая цепь преобладала над прочими. Таким образом учение о добродетели не будет казаться странностью; таким образом размышляющему объясняется, что значит побеждать самого себя и быть побеждаемым. Видевши различное влечение цепей, и частный человек последует влечению рассудка, и государство, заимствовало ли оно сей рассудок от Бога, или от людей высокою мудростью одаренных, постановит его законом как для внутреннего, так и для внешнего управления. Таким образом точнее будут разделены добродетель и порок; а при сей точности яснее раскроются свойства воспитания и других установлений человеческих, например, беседы сопровождаемой дарами Вакха, которая уже не покажется предметом худым и нестоящим того, чтоб много говорить о нём.
Кл. Пусть она оправдает слова сии; пусть будет достойна того, чтоб говорить о ней.
Аф. Хорошо, сделаем что-нибудь достойное нынешней беседы.
Кл. Но продолжай.
Аф. От употребления вина что делается с сим чудным творением?
Кл. С какою целью ты предлагаешь вопрос сей?
Аф. У меня нет никакой особенной; спрашиваю, в каком положении является человек, вкусивши вина? И еще яснее предложу вопрос сей, не правда ли, что питье вина усиливает все страсти: и удовольствие и печаль, и любовь и гнев?
Кл. И очень усиливает.
Аф. Не усиливает ли оно также чувств, памяти, мыслей и ума? Или все сии способности оставляют упоенного слишком?
Кл. Всё совершенно оставляет его.
Аф. Итак, в сем состоянии человек делается опять младенцем.
Кл. Да.
Аф. И совершенно не владеет собою.
Кл. Не владеет.
Аф. Мы уже сказали, что такой человек есть худой.
Кл. Без сомнения.
Аф. Следовательно не один старик бывает дважды младенцем, но и упившийся!
Кл. Нельзя сказать ничего справедливее, иноземец.
Аф. После сего что может убедить нас ввергаться в такое состояние души? Что заставит нас не избегать оного всеми силами?
Кл. Может быть и есть такое убеждение; ты обещал доказать сие.
Аф. Правда, я обещал, и готов сдержать свое слово, уважая ваше внимание.
Кл. Самая странность и нелепость мнения, будто человек добровольно должен ввергаться во всякую слабость возбуждает любопытство.
Аф. В слабость душевную, говоришь ты? Так ли?
Кл. Да.
Аф. Странно ли для вас, если кто добровольно подвергает тело свое расслаблению, болезни, безобразию и бессилию?
Кл. Разумеется, странно.
Аф. Как! те, кои подвергают себя врачеванию, пьют сок лекарственный, разве не знают, что в продолжение нескольких дней тело их будет в таком состоянии, которое привело бы их к смерти если бы продолжалось долго? занимающиеся гимнастическими и другими трудами разве не чувствуют в членах своих расслабления в течение нескольких дней?
Кл. Это мы знаем.
Аф. Знаете также и то, что они добровольно предпринимают сие для пользы оттоле проистекающей?
Кл. Очень хорошо знаем.
Аф. Следовательно таким же образом должно рассматривать и прочие случаи в жизни?
Кл. Без сомнения.
Аф. И на беседу пиршествующих должно смотреть таким же образом, если только она имеет свои выгоды?
Кл. Точно так.
Аф. Особливо когда найдем, что вино имеет такую же пользу для души, какую гимнастика для тела и в начале своем превосходит телесные упражнения, кои сначала всегда бывают трудны, а пить — труд нетяжелый.
Кл. Ты справедливо говоришь; но сомневаюсь, чтоб в вине могло быть что-либо подобное.
Аф. Испытаем, если можно, объяснить сие: скажи, не примечаешь ли ты в себе двух родов боязни, совершенно противных между собою?
Кл. Каких же?
Аф. Вот каких: иногда мы боимся, чтоб не случилось с нами какого-нибудь несчастья.
Кл. Так.
Аф. Еще более мы боимся худой молвы, которая может распространиться насчет нас, если мы сделаем или скажем что-либо нелепое. Сию боязнь мы назовем стыдом, и кажется везде она называется так.
Кл. Так.
Аф. Вот два рода боязни, из которых последняя противится впечатлению печали и предметов ужасных, а еще более влечению величайших удовольствий.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Не правда ли, что всякий законодатель, всякий добродетельный гражданин последнюю боязнь почитает священною, именуя ее стыдом; противную же ей отважность называет бесстыдством, которое почитает величайшим злом, как в частности для каждого, так и вообще для всех.
Кл. Так.
Аф. Сей страх доставляет нам безопасность в бесчисленных случаях; особливо на войне ему мы обязаны и спасением и победою. В самом деле две причины доставляют победу: отважность против врагов и страх постыдиться пред друзьями.
Кл. Истинно.
Аф. По сим причинам каждый из нас должен быть и бесстрашным и боязливым.
Кл. Бесспорно.
Аф. Желая сделать кого либо бесстрашным сообразно с законом, мы ставим его среди всех ужасов.
Кл. Кажется так.
Аф. А что мы сделаем, чтоб внушить кому-либо страх к тем предметам, которых он должен бояться? Не должны ли мы ввести его в борьбу с бесстыдством, и приучать к победам над удовольствиями? Не в войне ли против обычных склонностей и в победах над ними он должен доходить до совершенного мужества? Неопытный в сих сражениях и вполовину не может быть мужественным. Может ли тот назваться совершенно умеренным, кто никогда не противился удовольствиям, желаниям увлекающим к бесстыдству и несправедливости? Кто не побеждал их помощью рассудка, деятельности и искусства как в забавах, так и в важных занятиях; кто всегда был чужд сих упражнений?
Кл. Невероятно.
Аф. Но дал ли Бог людям какое-нибудь врачевство наводящее страх, которого чем больше кто пьет, тем несчастнее себя чувствует, с каждою каплею более и более страшится всего настоящего и будущего; самый мужественный наконец приходит в чрезмерную робость; но проспавшись и освободившись от действия питья, опять возвращает себе прежнее расположение души?
Кл. Но есть ли где на земле подобное питье?
Аф. Нет, но если б оно было, то какую пользу принесло бы законодателю для внушения мужества? Тогда мы могли бы сказать ему: «Почтенный законодатель, ты даешь законы критянам, или другому какому народу; не первый ли долг твой — наперед верным образом испытать мужество и робость граждан твоих?»
Кл. Всякий сказал бы сие.
Аф. Но не лучше ли испытать без опасности, нежели с опасностью?
Кл. Всякий законодатель лучше захочет испытать без опасности.
Аф. Захочешь ли ты посредством сего питья ставить их среди всех ужасов, узнавать их малодушие, и посредством увещаний, советов и отличий заставлять их быть бесстрашными, подвергая бесчестию тех, кои не таковы, какими быть ты им повелеваешь; одобряя мужественное и успешное упражнение, за неуспешность возлагать наказание? Или не захочешь, хотя бы в питьи не было никакой другой опасности?
Кл. Почему ж не воспользоваться ему сим средством?
Аф. Такое упражнение, имело бы удивительную легкость в сравнении с нынешними опытами, как для одного человека, так и для многих вместе в большом или малом числе. И если б кто из уважения к другим, боясь показаться пред светом, прежде нежели укрепится против всех страхов, захотел бы в уединении приобрести сию твердость, тот с одним сим питьем более бы успел, нежели со всеми другими пособиями; после того полагаясь на природу свою и на старание, совершенно приготовленный, в кругу многих собеседников не убоится показать твердость свою при необходимом действии питья; уже он не уступает ему, но всегда им владеет, он не сделает погрешности от забвения, и не изменит добродетели. Опасаясь силы питья, которая преодолевает способности человека, они не позволит себе испить всей чаши до дна.
Кл. То есть будет умерен.
Аф. Опять скажем так своему законодателю: «Правда, Бог не дал людям сего зелья страх наводящего, и мы еще не обрели его. Очарования сюда не входят: но нет ли питья для бесстрашия, для чрезмерной неблаговременной смелости?» Что вы скажете?
Кл. Есть. Это питье есть вино.
Аф. Не правда ли, что оно имеет действие совершенно противное тому, о котором мы говорили? Оно делает пьющего веселее, нежели как он был прежде; потом чем более он пьет, тем более исполняется приятнейших надежд и стремления к славе; словом, как мудрец, он дышит свободою, отважностью и неустрашимостью — говорить и делать всё, что вздумает.
Кл. В этом всякий согласен с тобою.
Мег. Без сомнения.
Аф. Припомним, что мы прежде сказали: что с двух сторон особенно должно образовать свою душу: ничего не бояться в некоторых случаях, и всего бояться в других.
Кл. Кажется, ты говоришь о стыде.
Аф. Да, о нём. И так как мужеству и неустрашимости должно учиться среди ужасов: то можно заключить, что противному должно учиться в противных обстоятельствах.
Кл. Справедливо.
Аф. В каком положении мы делаемся отважными, самонадеятельными, в том же самом, кажется, должны учиться не быть бесстыдными и дерзкими, привыкать к страху — говорить, делать или терпеть что-либо постыдное.
Кл. Кажется так.
Аф. Причины, которые делают нас отважными и самонадеятельными, суть гнев, любовь, надменность, невежество, корыстолюбие и малодушие. К сему принадлежит богатство, красота, сила, и всё, что упаивая удовольствием, повергает нас в безумие. Чтоб открыть сии страсти и победить их, можем ли мы избрать какое другое удовольствие столь невинное, и при всей возможной осторожности столь сильное, как шутка и откровенность в вине? Рассмотрим сие ближе: чтоб испытать сердце грубое, жестокое, от которого происходят бесчисленные несправедливости, надобно ли искать особенных случаев и самих себя бесполезно подвергать опасности? Или безопаснее усмотреть сие в пьяном? Чтоб узнать человека преданного любострастию, надобно ли для сего подвергать опасности тех, кои нам всего дороже, — женам, дщерям и сынам узнавать расположение души гнусной? Можно бы представить тысячи доказательств тому, сколь важно рассматривать свойства людей в шутках, мимоходом, без всяких вредных последствий. Ни критяне, ни другие народы не станут противоречить тому, что сей способ — познавать друг друга есть самый лучший; что легкостью своею, безопасностью и скоростью он превосходит все прочие.
Кл. Справедливо.
Аф. Полезнее же всего здесь то, что мы открываем свойства и расположения людей тем же способом, который может врачевать их и сделать лучшими. Кажется таков предмет политики, или государственной науки. Не так ли?
Кл. Без сомнения.