До сихъ поръ мы разсматривали языкъ какъ общее явленіе, свойственное цѣлому народу или діалектической его группѣ; можно однако изучать языкъ и съ другой стороны, именно — со стороны индивидуальныхъ явленій въ рѣчевой дѣятельности отдѣльныхъ лицъ. Важность такого изученія слѣдуетъ уже изъ того, что языкъ реально существуетъ лишь у каждаго отдѣльнаго индивидуума и только благодаря общенію между людьми и взаимному ихъ пониманію онъ пріобрѣтаетъ характеръ соціальный. А такъ какъ природа элементовъ опредѣляетъ природу аггрегата, то изученіе явленій индивидуальной рѣчи должно углублять пониманіе природы языка, какъ явленія общенароднаго. Къ такому именно изслѣдованію индивидуальныхъ особенностей рѣчи мы и приступаемъ теперь, при чемъ уже не будемъ останавливаться на грамматическомъ составѣ и историческомъ развитіи языка, а займемся простымъ наблюденіемъ того, какъ послѣдній проявляется въ жизни отдѣльныхъ индивидуумовъ, начиная съ-дѣтства и кончая рѣчью взрослаго человѣка; здѣсь мы въ особенности обратимъ вниманіе на разнообразныя рѣчевыя уклоненія отъ нормы, обнаруживающая отдѣльные элементы въ ассоціативномъ аггрегатѣ рѣчи, вся сложность котораго иначе ускользаетъ отъ вниманія изслѣдователя. Легко видѣть, что и самый способъ изученія явленій языка съ этой стороны уже отступаетъ отъ обычнаго лингвистическаго (историко-сравнительнаго) метода и приближается къ методу естественныхъ наукъ.
Какъ мы знаемъ, зарожденіе языка у каждаго индивидуума происходитъ постепенно съ-дѣтства, благодаря слушанію и подражанію рѣчи окружающихъ. Мы уже указывали тѣ этапы, которымъ слѣдуетъ вообще развитіе рѣчи ребенка какъ въ области звуковой, такъ и лексическо-грамматической, а потому мы не будемъ останавливаться на этомъ процессѣ и перейдемъ прямо къ тому состоянію языка, которое мы наблюдаемъ у взрослаго человѣка.[1] Въ нашемъ умѣ съ достиженіемъ этого возраста уже имѣется богатый запасъ реальныхъ представленій, а также рядъ соотвѣтствующихъ словесныхъ обозначеній, которыя такъ тѣсно слиты съ реальными представленіями, что намъ кажется, будто мы не прилагаемъ никакого труда для передачи своей мысли словами, а слушая чужую рѣчь такъ же легко понимаемъ ее, какъ если бы это была наша собственная. Все это указываетъ на то, что весь сложный процессъ умственно-рѣчевой дѣятельности, ставшій благодаря упражненію и привычкѣ безсознательно-автоматическимъ, чувствуется уже чѣмъ-то простымъ, неразложимымъ. Однако не всегда эта цѣлостность мыслительно-языковой дѣятельности сохраняется у говорящихъ, нерѣдко тѣсная связь между ея элементами порывается, чѣмъ и подтверждается наличность таковыхъ. Это нарушеніе цѣлостности рѣчеваго аггрегата наблюдается обыкновенно въ тѣхъ случаяхъ, когда мы бываемъ выведены изъ состоянія нормальнаго равновѣсія какими-либо факторами, или ослабляющими мозговую энергію (таковы напр. усталость, недостаточный сонъ, угаръ, опьяненіе и т. п.), или сосредоточивающими ее на какой-нибудь одной эмоціональной идеѣ, стоящей въ сторонѣ отъ предмета рѣчи (таковы разнаго рода эмоціи, напр. испугъ, неожиданная радость, спѣшность и др.), а также факторами патологическими (каковы — мозговыя кровоизліянія и опухоли, лихорадочное состояніе, порокъ заиканія, идіотизмъ, съумасшествіе и пр.) и, наконецъ, какими-либо иными моментами (срв. рѣчь во снѣ и съ-просонья или т. п.). Конечно, всѣ эти случаи, разсматриваемые по вышеприведеннымъ отдѣльнымъ категоріямъ, могутъ дать обширный матеріалъ для изслѣдованія, важнаго какъ въ естественно-научномъ отношеніи, такъ и лингвистическомъ; но вслѣдствіе новизны предмета и малой пока его разработанности, мы принуждены ограничиться лишь немногими вопросами изъ этой области, а именно касающимися главнымъ образомъ уклоненій въ рѣчи нормальнаго человѣка подъ вліяніемъ повседневныхъ случайностей. Сюда мы отнесемъ разнаго рода рѣчевыя ошибки, при чемъ подраздѣлимъ ихъ на нѣсколько категорій, соотвѣтственно рѣчи произносимой, письменной и слышимой, при чемъ постараемся вести свое изложение восходя отъ простѣйшихъ элементовъ слова, каковы напр. звуки, къ болѣе сложнымъ комбинаціямъ, а въ заключеніе остановимся еще на случаяхъ ошибочнаго припоминанія словъ, а также на недостаткахъ рѣчи, происходящихъ уже отъ патологическихъ причинъ.
Прежде всего мы займемся разсмотрѣніемъ чисто звуковыхъ обмолвокъ въ рѣчи нормальнаго человѣка, имѣющихъ своей общей причиной нѣкоторую непараллельность между мозговой дѣятельностью и произношеніемъ.
1) Сначала отмѣтимъ обмолвки, состоящія въ неправильной постановкѣ одного звука вмѣсто другаго, при чемъ звукъ или можетъ быть перенесенъ изъ послѣдующаго слова или слога въ предъидущій, или наоборотъ — изъ предшествующаго въ послѣдующій. Это происходитъ отъ того, что мозговые импульсы звуковъ въ ихъ послѣдовательности могутъ идти быстрѣе, чѣмъ осуществленіе ихъ въ соотвѣтствующихъ мышечно-произносительныхъ работахъ, или же, наоборотъ, почему-либо могутъ задерживаться. Примѣромъ этого рода субституцій могутъ служить слѣдующія обмолвки: а) вмѣсто „шкапъ стоитъ“ сказалось (въ торопливой рѣчи) скапъ стоитъ, гдѣ начальный согласный перваго слова замѣнился начальнымъ согласнымъ втораго, благодаря тому, что произносительное вниманіе въ моменту произнесенія перваго слова уже устремилось на слѣдующее, а начальные ихъ звуки были родственны по артикуляціи; подобнымъ образомъ вм. „жиръ сняла“ произнеслось сыръ сняла (тоже регрессивная ассимиляція); вм. „поэзія“ сказалось позезія, т. е. согласный въ ударенномъ слогѣ произнесся, благодаря присутствію этого звука въ слѣдующемъ слогѣ; б) вмѣсто „почётный членъ“ — почётный члёнъ, гдѣ ударенный гласный перваго слова былъ повторенъ и во второмъ, вслѣдствіе того, что произносительное вниманіе дольше задержалось на первомъ словѣ; тоже прогрессивную ассимиляцію, именно начальныхъ согласныхъ, имѣемъ въ обмолвкѣ лѣса лостутъ вм. „лѣса ростутъ“.
2) Встрѣчаются далѣе обмолвки-пропуски, являющіяся, какъ и въ одномъ изъ разсмотрѣнныхъ случаевъ произносительныхъ ошибокъ, результатомъ забѣганія мысли впередъ; эти обмолвки происходить или въ двухъ слогахъ одного слова, или въ двухъ смежныхъ словахъ, содержащихъ какой-нибудь общій звукъ, при чемъ происходитъ пропускъ всѣхъ промежуточныхъ звуковъ, благодаря тому, что съ произнесеніемъ этого общаго звука въ первомъ словѣ совпадаетъ произносительный импульсъ того же звука во второмъ словѣ, которое затѣмъ уже и договаривается, начиная съ этого звука. Примѣрами обмолвокъ этого рода могутъ служить слѣдующія выраженія: вмѣсто „водоворотъ“ сказалось водоротъ, вм. „значе́ніе имѣ́етъ“ — значе́етъ. Сюда же можно отнести обмолвку слукъ вм. выраженія „слогъ или звукъ“, гдѣ начало перваго слова слилось съ концомъ послѣдняго, а всѣ промежуточные звуки были опущены; можно думать, что такому сліянію словъ способствовали односложность того и другаго и одинаковый конечный звукъ.
3) Весьма часто встрѣчаются такія обмолвки, когда въ двухъ сосѣднихъ словахъ звуки перестанавливаются, при чемъ эта перестановка касается звуковъ или слоговъ, взаимно соотвѣтствующихъ по своему положенію въ томъ и другомъ словѣ (т. е. или начальныхъ, или конечныхъ); такимъ образомъ, при этомъ, не смотря на обмолвки, сохраняется полностью вся звуковая наличность произносимыхъ словъ. Примѣры: „голова болитъ“ → болова голитъ, „зелена вина“ → велена зина, „кашу масломъ“ → машу касломъ, „кашу кладетъ“ → клашу кадетъ, „ма́зью для но́са“ → нозью для маса, „топить каминъ“ → копить таминъ, „класть въ кружку“ → красть въ клужку, „nux vomica“ → vox numica, „мѣста мало → маста мѣла, „черни́ла и перо́“ → пернила и черо, „лёнъ и овёсъ“ → лёсъ и овёнъ и т. д. Иногда такія перестановки встрѣчаются и въ одномъ и томъ же словѣ, напр. (въ торопливой рѣчи) „религіозный“ → леригіозный, „мелодекламировалъ“ → демелокламировалъ; сюда же относится недоконченная обмолвка „скороговорка“ → сковоро…; въ примѣрѣ „обмолвиться“ → обломвиться въ одномъ и томъ же слогѣ переставились крайніе согласные.
4) Наконецъ, существуетъ еще родъ звуковыхъ обмолвокъ, состоящихъ въ томъ, что при произношеніи слова лишь начало его оказывается вѣрнымъ, конецъ же договаривается безсознательно отъ другаго слова, начинающагося тѣми же звуками и имѣющимъ такой же ритмъ по ударенію. Это происходитъ по большей части отъ того, что другое слово является также привычнымъ для произношенія при данной обстановкѣ. Въ примѣръ можно привести выраженіе „положи себѣ ри́су“ (между тѣмъ какъ нужно было сказать „ры́бы“), или „унесите тетра́дки (вм. „таре́лки“) въ кухню“.[2]
Разсмотрѣнные случаи обмолвокъ позволяютъ сдѣлать нѣкоторые выводы относительно мозговаго механизма произношенія, какъ напр.:
1) Прежде всего замѣтимъ, что всѣ разсмотрѣнныя обмолвки по-видимому свидѣтельствуютъ о томъ, что произношеніе словъ предполагаетъ прежде всего общій произносительный импульсъ для отдѣльныхъ словъ или группы ихъ, который какъ бы уже содержитъ потенціально весь комплексъ требующихся звуковъ и который затѣмъ даетъ движеніе соотвѣтствующимъ частнымъ звуковымъ импульсамъ; рядъ этихъ послѣднихъ и нарушается такъ или иначе при обмолвкахъ, которыя происходятъ или путемъ субституціи, или пропуска, или же перестановки, а также договариванія по привычкѣ.
2) Ошибочныя субституціи одного звука другимъ свидѣтельствуютъ о томъ, что звуковыя представленія словъ хотя и образуютъ привычные звуковые аггрегаты, но эти послѣдніе не являются чѣмъ-то вполнѣ цѣлостнымъ и неразложимымъ, а состоять изъ ряда представленій отдѣльныхъ звуковыхъ единицъ; нарушеніе этого ряда обмолвкою легко замѣчается, кромѣ слуха, еще и благодаря получающейся отъ субституціи нѣкоторой неловкости въ мышечномъ чувствѣ;
3) Ошибочныя замѣны одного звука другимъ, частично съ нимъ сходнымъ по мышечнымъ работамъ, указываютъ на то, что произносительные импульсы отдѣльныхъ звуковъ состоять въ свою очередь изъ простѣйшихъ импульсовъ, соотвѣтствующихъ отдѣльнымъ произносительнымъ мышечнымъ работамъ;[3]
4) Обмолвки, представляющія замѣну или перестановку слоговъ, указываютъ на слоговое дробленіе произносительныхъ представленій цѣлаго слова, хотя быть можетъ это дѣленіе и не совпадаетъ съ обычно принятымъ; кромѣ того, эти обмолвки, при которыхъ, не смотря на перестановку, число слоговъ и ихъ порядокъ относительно ударенія остается неизмѣннымъ, указываютъ на существованіе момента слоговой ритмичности въ общемъ произносительномъ импульсѣ слова или же группы словъ.
5) Наконецъ, послѣдній видъ обмолвокъ, когда слово ошибочно договаривается по привычкѣ, указываетъ на то, что упомянутый общій импульсъ слова нерѣдко бываетъ лишь приблизительнымъ и быстро смѣняется слѣдующимъ, при чемъ правильно начавшійся рядъ звуковъ, ускользнувъ изъ-подъ его контроля и договариваясь механически подъ вліяніемъ частныхъ звуковыхъ импульсовъ, легко можетъ (напр. въ случаѣ излишней торопливости или другихъ неблагопріятныхъ условій) перейти въ другой рядъ. Можно думать, что подобное механическое договариваніе существуетъ и въ правильно заканчиваемыхъ словахъ (гдѣ оно уже ускользаетъ отъ прямого наблюденія), свидѣтельствуя въ такомъ случаѣ объ экономическомъ моментѣ въ организаціи произносительно-мозговой дѣятельности.
Обращаясь къ обмолвкамъ, касающимся морфологическихъ частей словъ, мы должны сказать, что всѣ онѣ представляютъ случаи, аналогичные фонетическимъ обмолвкамъ, т. е. мы встрѣчаемъ здѣсь также случаи субституціи, пропусковъ, перестановки и механическаго договариванія, какъ это можно видѣть изъ слѣдующихъ далѣе примѣровъ.
1) Субституція морфемъ: „войной и миромъ → войной и мирой;
2) Пропускъ звуковъ между двумя сходными морфемами: „Максимиліа́нъ Ива́нычъ" → Максимиліа́нычъ.
3) Перестановка морфологическихъ частей —
а) корней или основъ: „ор-у́тъ ляг-у́шки“ → ляг-у́тъ ор-у́шки; „съ дыр-ами на локт-яхъ“ → съ локт-ями на дыр-ахъ; „билет-ы въ концертъ“ → концерт-ы въ билетъ (Гончаровъ); „на ног-ахъ ногт-и“ (обстричь) → на ногт-яхъ ног-и; „кочев-ы́я племен-а́“ → племенныя кочева.[4]
б) предлоговъ-префиксовъ: „на роя́лѣ поигра́ть“ → по роялѣ наиграть; „не наглядятся“ → нанеглядятся;
в) суффиксовъ: „цвѣт-о́къ полев-ой“ → цвѣто́й полево́къ;
г) окончаній: „безъ ус-овъ, безъ бород-ы“ → безъ ус-ы, безъ бород-овъ; „пройтись хочу“ → пройти хочусь;[5]
4) Автоматическое договариваніе вслѣдствіе большей привычности къ употребленію одного выраженія сравнительно съ другимъ, сходнымъ по начальной или начальнымъ морфемамъ, напр.
а) при одинаковости префиксовъ: „раз-рѣзательный ножикъ“ → разливательная ложка; вм. „вы́спался' сказалось „вы́здоровѣлъ“, а при поправкѣ — „вы́бросилъ“ (все это большія обмолвки);
б) при одинаковости префикса и начала корня: „под-купи́ла" → подкузми́ла.
Кромѣ того, мы встрѣтили также нѣкоторыя обмолвки морфологическаго типа, въ которыхъ одна морфологическая часть замѣнена другою разновидностью, безъ какого-либо вліянія со стороны сосѣднихъ словъ, срв.: наживятся вм. „нажив-утся“, лицой вм. „лиц-омъ“.
Разсмотрѣнныя нами морфологическія обмолвки указываютъ, что въ нашемъ умѣ дѣйствительно существуютъ категоріи морфемъ, представляющихъ собою такія же подвижные элементы, какъ и отдѣльные звуки. При этомъ нѣкоторыя изъ обмолвокъ свидѣтельствуютъ еще о томъ, что эти морфологическіе элементы образуютъ въ нашемъ умѣ группы или системы словоизмѣненія и словообразованія; такъ, въ одномъ изъ приведенныхъ примѣровъ („лиц-ой“) мы видимъ замѣну окончанія Тв. ед. муж рода окончаніемъ того же падежа ж. р., а въ другомъ примѣрѣ („племенныя кочева“) переходъ существительнаго въ категорію прилагательнаго обусловилъ собою даже совершенно правильную модификацію суффиксальнаго слога.
Что касается обмолвокъ, относящихся къ цѣлымъ словамъ, то и здѣсь мы встрѣчаемъ уже отмѣченные типы, а кромѣ того наблюдаемъ еще особый специфическій видъ обмолвокъ, въ основѣ которыхъ лежитъ семазіологическій моментъ. Примѣрами обмолвокъ, аналогичныхъ съ разсмотрѣнными раньше типами, могутъ служить слѣдующіе: вм. „не могла сказать, потому что забыла“ было произнесено — не могла забыть (пропускъ въ соединеніи съ правильной морфологической субституціей); вм. „Черное озеро“ сказалось — „Черное море“ (механическое договариваніе вслѣдствіе привычки къ извѣстному географическому, названію); вм. „Марій“ сказалось „Марій и Сулла“ со сказуемымъ въ ед. ч., вм. „чаю“ произнеслось „чаю-кофе“. Обмолвка въ послѣднемъ примѣрѣ произошла вслѣдствіе того, что слово „чаю“ сказалось по привычкѣ, а „кофе“ явилось поправкою къ нему. Замѣтимъ, что обмолвки по привычкѣ очень часто наблюдаются въ сочетаніяхъ личныхъ именъ съ отчествомъ, при чемъ общность имени при разныхъ отчествахъ вызываетъ ошибочное присоединеніе привычнаго отчества. Что касается случая субституции словъ, то укажемъ на обмолвки, когда извѣстное выраженіе уже сказалось, но затѣмъ мысль была отвлечена въ сторону, и послѣ этого говорящій снова повторяетъ то же выраженіе вмѣсто дальнѣйшаго, напр. вм. „третье“ снова произносится „второе“. Встрѣчаются и перестановки словъ, обычно въ именахъ и отчествахъ, напр. „Адексѣй Васильичъ“ вм. „Василій Алексѣичъ“, особенно въ случаяхъ большей привычки къ такому порядку, или если непосредственно передъ тѣмъ приходилось употреблять эти слова въ таковомъ порядкѣ; что касается ошибочной перестановки цѣльныхъ словъ, безъ всякой морфологической перемѣны въ нихъ, то обычно говорящій для исправленія неправильнаго порядка словъ видоизмѣняетъ самое строеніе фразы.
Мы переходимъ теперь къ тому специфическому виду словесныхъ обмолвокъ, который состоитъ въ томъ, что вмѣсто одного слова говорится другое, но принадлежащее къ той же смысловой категоріи, какъ и первое. Приведемъ нѣсколько примѣровъ подобныхъ обмолвокъ: вм. „Собачій переулокъ“ сказалось „Кошачій переулокъ“ (тоже существующій); вм. „пойду къ кинематографъ“ сказалось „пойду въ граммофонъ“; вм. „давича“ — „вчера“, вм. „рано“ — „поздно“, вм. „вчера“ — „завтра“, вм. „десять дней“ — „десять лѣтъ“, вм. „труднѣе“ — „легче“. Всматриваясь въ приведенныя обмолвки, можно замѣтить, что ошибочно подставленныя слова не вполнѣ случайно выбраны, а находятся въ нѣкоторой семазіологической связи съ требовавшимися; напр. въ первомъ выраженіи слова „кошачій“ и „собачій“ сходны между собою, такъ какъ оба произведены отъ названій животныхъ; во второмъ случаѣ оба смѣшавшіяся слова касаются области развлеченій, при чемъ самыя названія, какъ иностранныя и сравнительно новыя, еще не достаточно прочно срослись съ своимъ реальнымъ значеніемъ; изъ остальныхъ примѣровъ въ первомъ произошло смѣшеніе словъ, относящихся къ прошедшему времени, а въ трехъ слѣдующихъ подстановка временныхъ и притомъ обычно контрастныхъ выраженій и — наконецъ — въ послѣднемъ подстановка вмѣсто одного качественнаго слова другаго съ нимъ контрастнаго. Все это указываетъ на то, что въ нашемъ умѣ помимо грамматическихъ категорій существуютъ разнообразныя реально-смысловыя категоріи, въ которая группируются отдѣльныя представленія въ силу нѣкоторыхъ сходныхъ или же контрастныхъ чертъ. Необходимо предположить, что передъ высказываніемъ фразы мы имѣемъ въ умѣ общее семазіологическое представленіе, въ которомъ при извѣстныхъ условіяхъ не всѣ части одинаково отчетливо выступаютъ, но нѣкоторыя имѣютъ только приблизительный характеръ, намѣчающій лишь ту смысловую группу, къ которой должно относиться данное частное представленіе. При торопливости, разсѣянности, головной боли и т. п. можетъ случиться то, что выборъ надлежащего выраженія не будетъ сдѣланъ, а потому скажется какое-либо другое слово, но изъ этой же смысловой категоріи, или столь же употребительное, или еще болѣе привычное для говорящаго.
Иногда ошибочная подстановка слова происходитъ вслѣдствіе того, что при высказываніи одной фразы въ умѣ проходитъ уже другая мысль, при чемъ какой-нибудь предметъ ея (принадлежащій къ одной семазіологической категоріи съ тѣмъ словомъ, которое должно было произнестись, или же быть можетъ и не имѣющій къ ней отношенія) называется вмѣсто требуемаго слова; срв. вм. „говядина съ яйцами“ сказалось „говядина съ молокомъ“, потому что мысль высказывающаго къ концу фразы уже была занята представленіемъ о молокѣ. Такого рода случаи невольнаго выраженія словомъ представленій, не подлежавшихъ высказывание, приводятъ къ тому выводу, что наши мысли настолько тѣсно связаны съ рѣчевой стороной, что разъ только зародилась въ нашемъ умѣ новая мысль и если при этомъ, такъ сказать, шлюзы нашей рѣчи уже открыты, то и данная мысль стремится вылиться въ словахъ, а это доказываетъ, что наши семазіологическія идеи содержатъ въ себѣ динамическо-волевой моментъ, состоящій въ тенденціи къ обнаруженію ихъ въ словѣ, въ чемъ каждый можетъ убѣдиться путемъ самонаблюденія. Особенно наглядно выступаетъ онъ къ тѣхъ случаяхъ, когда мы, будучи заняты своими мыслями или наблюденіями, безсознательно высказываемъ отдѣльныя слова, которыя входятъ въ невыраженныя фразы и соотвѣтствуютъ тому, что̀ поразило главнымъ образомъ наше вниманіе. При этомъ такія одиночный слова высказываются именно въ той формѣ, въ которой они были бы употреблены въ соотвѣтствующей фразѣ, напр.: „упала!“ (т. е. дѣвочка упала), „здо̀рово!“ (= здо̀рово ударилъ), „пароходъ!“ (напр. пароходъ показался), и т. п. Приведенные примѣры полувыраженныхъ словами мысленныхъ актовъ наглядно доказываютъ, на-сколько сильна тенденція нашей мысли укладываться въ привычные рѣчевые типы. Даже и въ томъ случаѣ, когда наша мысль совсѣмъ не обнаруживается произносимыми словами, слѣдуетъ допустить, что и теченіе такой мысли съ ея семазіологическими представленіями происходитъ въ связи съ безмолвной рѣчью, хотя бы въ видѣ нѣкоторыхъ намековъ на словесныя представленія. Въ виду сказаннаго, намъ кажется невозможнымъ говорить о „чистомъ“ мышленіи человѣка, совершенно отрѣшенномъ отъ словесныхъ символовъ, такъ какъ подобное мышленіе мы не только не встрѣчаемъ, но и не можемъ даже допустить.
Примѣчаніе. Разсматривая обмолвки, мы ограничились лишь простѣйшими типами; въ дѣйствительности въ рѣчи каждаго индивидуума встрѣчается не мало иныхъ обмолвокъ, представляющихъ сложныя комбинаціи изъ нѣсколькихъ типовъ. Къ числу такихъ обмолвокъ мы относимъ случаи контаминаціи изъ двухъ синонимичныхъ словъ, представленіе которыхъ одновременно возникаетъ въ умѣ въ качествѣ эквивалентныхъ символовъ для обозначенія одного семазіологическаго представления; результатомъ этого и является иногда не предпочтеніе одного выраженія другому, а смѣшеніе обоихъ такимъ образомъ, что къ началу одного присоединяется конецъ другаго; срв.: просто + прямо → про́мо; надо + нужно → на́жно; нужно + надо → ну́до; на лодкахъ + на лодкѣ → на лодка; и т. д. Изъ другихъ комбинированныхъ типовъ обмолвокъ укажемъ на случаи: «три часа днемъ» → три дня ночью; «была головная боль» → болѣла головная боль; и т. п.
Въ заключеніе позволимъ себѣ замѣтить, что изученіе обмолвокъ имѣетъ значеніе не только какъ одно изъ средствъ уяснить умственно-мозговую работу при рѣчи, но оно проливаетъ свѣтъ и на рядъ фонетическихъ явленій въ исторіи языковъ, гдѣ мы также встрѣчаемъ явленія прогрессивной и регрессивной ассимиляціи, пропусковъ, перестановокъ и механическаго договариванія, которые при извѣстныхъ условіяхъ (напр. большее удобство произношенія, звучность и т. п.) путемъ повторенія и подражанія легко перешли въ общее употребленіе.[6]
Ошибки рѣчи письменной или т. наз. „описки“ представляютъ значительную аналогію съ видами обмолвокъ. Это происходитъ отъ того, что процессъ письма со стороны психо-физіологической весьма сходенъ съ процессомъ рѣчи, такъ какъ оба они обслуживаютъ мыслительно-словесную дѣятельность черезъ посредство своихъ нервно-мышечныхъ путей. Разница между обоими процессами, помимо особыхъ нервно-мышечныхъ путей для осуществленія каждаго изъ нихъ, заключается въ томъ, что процессъ произносимой рѣчи является первичнымъ и кромѣ того связанъ съ слуховымъ центромъ (съ слуховыми звукоощущеніями слышимой рѣчи), тогда какъ деятельность письма, формируясь при соучастіи произносительнаго центра, является уже вторичнымъ процессомъ и находится въ связи съ центромъ оптическимъ (съ буквенными представленіями). Такимъ образомъ, процессъ письма съ одной стороны восходитъ къ мыслительно-рѣчевой дѣятельности, а съ другой — связанъ съ специфическимъ нервно-мышечнымъ механизмомъ правой руки; отсюда и самыя описки представляютъ два вида: описки рѣчевыя, зависящія отъ свойствъ обозначаемыхъ письмомъ звуковъ (а также звукосочетаній и словъ), и чисто графическія, зависящія исключительно отъ природы буквенныхъ изображеній. Изслѣдуя разнообразныя описки, мы видимъ, что эти послѣднія располагаются совершенно по тѣмъ же типамъ, какъ и обмолвки, благодаря чему мы, не повторяя уже нашихъ прежнихъ разсужденій, сдѣланныхъ на основаніи обмолвокъ, ограничимся здѣсь простою группировкою описокъ по знакомыми намъ типамъ, но съ различеніемъ при этомъ описокъ рѣчевыхъ отъ графическихъ.
1) Ассимиляціонная субституція буквъ, слоговъ, морфемъ въ направленіи прогрессивномъ, или же регрессивномъ; примѣры: извѣстно→ извѣзтно, объ опытѣ → объ обытѣ, всюду → всуду, книгу → гнигу, трудомъ → друдомъ, отсутствіе слѣдствія → отсудствіе слѣдствія; живыхъ созданій → живый созданій, два вѣрныхъ примѣра → два вѣрныхъ примѣровъ, по звукамъ похожими → по звуками похожими; подобный → пододный и т. д. Всматриваясь въ приведенные примѣры буквенныхъ субституцій, можно подмѣтить, что такая подстановка буквъ происходитъ по отношенію къ тѣмъ звукамъ, которые такъ или иначе родственны между собою по произносительно-слуховымъ элементамъ, а это подтверждаетъ, что передача словъ при посредствѣ письма, хотя и представляетъ особую психо-физіологическую дѣятельность, но все-таки не порываетъ связи съ областью произношенія.[7] Сравнивая далѣе приведенные примѣры морфологической субституціи въ опискахъ — мы замѣчаемъ разницу не только по направленію ассимиляціи, но и по характеру ея: въ первомъ случаѣ — „живый созданій“ — произошло чисто внѣшнее уподобленіе по окончанію (съ нарушеніемъ грамматическаго согласованія), а во второмъ — „два вѣрныхъ примѣровъ“ — грамматическое, такъ какъ существительное написалось съ окончаніемъ другаго падежа, тоже возможнымъ при данной формѣ предшствующаго прилагательнаго. Что касается послѣдняго примѣра, т. е. „пододный“, представляющаго случай графической субституціи, то онъ вызванъ частичнымъ сходствомъ рукописныхъ начертаній б и д, при чемъ присутствіе буквы д въ началѣ слога обусловило написаніе ея же въ концѣ того же слога.
2) Пропускъ буквъ, слоговъ, морфемъ и словъ: перепробовать → препробовать, работать → работь, тѣхъ мелкихъ → телк…, той же квартиры → той квартиры; гулять → улять, мозгу → мозу, своеобразно → своебразно, бабочка → бочка, и т. д. Изъ приведенныхъ примѣровъ требуютъ нѣкотораго разъясненія примѣры чисто графическихъ пропусковъ. Такъ, въ примѣрѣ „улять“ (вм. гулять) мы видимъ пропускъ перваго элемента буквы у, какъ тожественнаго съ предшествующею буквою г; сюда же относятся описки л вм. м, ц вм. щ и т. п.
3) Перестановка: перепробовалъ → перерапбовалъ, веретено → ветерено; стоялъ + столя…
4) Механичесное дописываніе; сюда можно отнести кромѣ написаній й вм. и, щ вм. ц и т. п., также нерѣдкія ошибки въ письмѣ, состоящія въ машинальной подстановкѣ къ имени привычныхъ отчествъ и фамилій вм. требовавшихся, или при наступленіи новаго года обозначеніе цифрами предшествующаго.
Бросая общій взглядъ на приведенные примѣры разнообразныхъ описокъ и отмѣчая еще разъ аналогичность ихъ съ обмолвками, мы въ правѣ сдѣлать тотъ выводъ, что механизмъ письма формируется въ нашемъ мозгу въ общемъ совершенно на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и механизмъ устной рѣчи, и что, слѣдовательно, общія заключенія о структурѣ мыслительно-рѣчеваго механизма, къ которымъ мы пришли въ предшествующемъ отдѣлѣ, распространяются и на область мыслительно-письменной дѣятельности. Такъ, напр., наше предположеніе о динамико-волевомъ моментѣ семазіологическихъ представленій, т. е. о тенденціи ихъ во время рѣчи переходить въ слова, подтверждается и въ области письма, когда въ моментъ писанія мы, подъ вліяніемъ сторонней мысли, вмѣсто требуемаго слова по ошибкѣ пишемъ другое, взятое уже изъ этой мысли. Однако, указывая на большое сходство между обмолвками и описками, нельзя игнорировать и той разницы между ними, которая обусловливается различіемъ въ мышечныхъ аппаратахъ устной рѣчи и письменной, состоящимъ въ меньшей подвижности втораго по сравненію съ первымъ. Благодаря этому, среди ошибокъ нѣкоторыя болѣе свойственны рѣчи, а другія — письму; напр. перестановки, являясь весьма обычными для произношенія, встрѣчаются очень рѣдко среди описокъ, а случаи пропусковъ и особенно повтореній (срв. теплоломъ и т. п.) болѣе характерны для письма.[8]
Примѣчаніе. Аналогичныя съ обмолвками и описками явленія мы можемъ наблюдать и въ другихъ сферахъ нашей психо-моторной дѣятельности; такъ, и здѣсь нерѣдки случаи субституціи дѣйствій (срв. когда разливающій чай, дополнивъ чайникъ, вмѣсто послѣдующаго разливанія вторично ставитъ его на самоваръ, какъ бы послѣ заварки), пропусковъ (срв. когда забываютъ надѣть какую-нибудь часть одежды), перестановокъ (срв. N, вытерши кисточку бумажкой, выбросилъ кисточку и спряталъ бумажку), повтореній (срв. случаи, когда по ошибкѣ дважды здороваются или прощаются), столь обычные случаи механическаго заканчиванія дѣйствій. Все это доказываетъ, что всѣ проявленія нашей моторно-волевой дѣятельности покоятся на нѣкоторыхъ общихъ психо-физіологическихъ началахъ.
Что касается важности изученія описокъ, то, помимо уже указаннаго значенія ихъ для выясненія психо-физіологическаго механизма письменной рѣчи, изученіе это имѣетъ значеніе также и при изслѣдованіи письменныхъ памятниковъ прошлаго, такъ какъ въ нихъ встрѣчаются подобные разсмотрѣннымъ типы описокъ; будучи же знакомъ съ ними, изслѣдователь не впадетъ такъ легко въ ошибку, именно не припишетъ простой опискѣ фонетическаго значенія, какъ это иногда случается; наконецъ, мы считаемъ полезнымъ знакомство съ природою описокъ и для школьныхъ преподавателей, которые, благодаря этому, смогутъ гуманнѣе и терпимѣе относиться къ невольнымъ ученическимъ погрѣшностямъ въ письмѣ, необходимо вытекающимъ изъ недостаточнаго еще совершенства ихъ письменнаго механизма.[9]
Отъ ошибокъ въ моторной области нашей рѣчи мы обращаемся къ ошибкамъ въ сенсорной, именно — къ „Ослышкамъ“. Въ отличіе отъ первыхъ, онѣ зависятъ не только отъ субъективнаго момента, но также и отъ объективнаго. Объективнымъ моментомъ для ослышекъ является характеръ слышимой рѣчи, которая можетъ быть не достаточно громкой и отчетливой, а также и дальность разстоянія; къ субъективному моменту при ослышкахъ относится недостаточно тонкій слухъ, а также новизна или неожиданность предмета рѣчи. При этомъ особенно часто наблюдаются ослышки при заслушиваніи чуждыхъ иностранныхъ словъ у лицъ не знакомыхъ съ иностранными языками.[10] Для правильнаго пониманія природы ослышекъ необходимо вникнуть въ самый процессъ воспріятія нами слышимой рѣчи; въ этой послѣдней наше вниманіе сосредоточивается обычно не на звуковыхъ рядахъ словъ, а на той мысли, которую мы на основаніи ихъ улавливаемъ; поэтому, если что-либо въ слышимомъ кажется намъ неподходящимъ для данной мысли, то здѣсь мы предполагаемъ уже ослышку и затѣмъ или сами исправляемъ ее, соотвѣтственно смыслу и воспринятому приблизительно звуковому и морфологическому составу, или же, если это оказывается невозможнымъ, то переспрашиваемъ непонятное. Хотя ослышки, подобно обмолвкамъ и опискамъ, представляютъ собою значительное разнообразіе, но все же и онѣ укладываются въ нѣкоторые типы, сводящіеся къ тремъ главнымъ: мы можемъ неправильно заслышать отдѣльные звуки (фонетическія ослышки), или неправильно воспринять морфологическій составъ словъ (ошибочная морфологизація), или — наконецъ — неправильно истолковать смыслъ тѣхъ или другихъ словъ (ошибочная семазіологизація). Къ какимъ бы изъ этихъ типовъ ни относились ослышки, онѣ имѣютъ своимъ источникомъ частичное недослышиваніе звуковъ и словъ, и тогда мы подставляемъ вмѣсто неясно заслышаннаго акустически-родственные элементы, согласующіеся въ то же время и съ моментами морфологическимъ и смысловымъ (встрѣчается и полное недослышиваніе словъ или ихъ частей, и тогда возсозданіе недослышаннаго можетъ произойти лишь согласно смысловому моменту). Такимъ образомъ указанные типы обычно не являются въ чистомъ видѣ, но каждая ослышка представляетъ смѣшеніе ихъ, лишь съ преобладаніемъ какого-либо изъ нихъ.
Обращаясь къ разсмотрѣнію фонетическихъ замѣнъ при ослышкахъ, мы примемъ за основаніе классификаціи акустическую природу звуковъ (гласныхъ и согласныхъ) дѣйствительно произнесенныхъ и звуковъ послышавшихся.
Въ области гласныхъ звуковъ чаще всего подвергаются субституціи и совершенно недослышиваются неударяемые гласные (особенно въ наиболѣе слабыхъ положеніяхъ), при чемъ смѣшиваются между собою близкіе по слышимому звуку гласные, напр. орѳ. О—У, Я—Е—І (мото́вязокъ → мутолизокъ; субституція у при предшествующемъ губномъ гласномъ), Е—І (ведійскій → лидійскій) и т. д.; кромѣ того, при извѣстныхъ условіяхъ, особенно подъ вліяніемъ мягкости сосѣднихъ согласныхъ, могутъ смѣшиваться гласные разныхъ рядовъ, напр. губные съ палятальными (срв. полюсы → по лѣсу), иногда смѣшиваются даже ударяемые гласные (напр. говядина → говѣдина); наконецъ, слабые гласные звуки могутъ и вовсе недослышиваться (срв. Амалія Ивановна → Марья Ивановна; каково́ → ково съ болѣе сильнымъ к, ученикъ → женихъ, Модестовъ → „Модестъ“).
Что касается согласныхъ звуковъ, то, въ зависимости отъ численнаго преобладанія ихъ надъ гласными и бо̀льшаго разнообразия, и ослышки въ области согласныхъ представляютъ болѣе частныхъ категорій сравнительно съ гласными, при чемъ и здѣсь субституціямъ благопріятствуютъ неударенность положенія и акустическое сродство согласныхъ, мягкость же послѣднихъ еще болѣе сближаетъ ихъ между собою и тѣмъ самымъ сильно способствуетъ акустическимъ замѣнамъ. Примѣры:
1) Смѣшеніе звонкихъ и соотвѣтствующихъ глухихъ согласныхъ: гора → кора, дочка → точка, дрова → трава, плебеи → „блебеи“, педологія → „петологія“, Зигварта → „Зигварда“, Фидія → „Вигія“.
2) Смѣшеніе носовыхъ, особенно мягкихъ; папр.: Арно → „Армо“; ami (франц.) → åнí.
3) Смѣшеніе плавныхъ согласныхъ (особенно мягкихъ) между собою, а также л’ и отчасти р’ съ звонкими придувными в’ и j; срв.: Амалія Ивановна — Марья Ивановна; ведійскій → лидійскій, „мото́вязокъ" → мутолизокъ, пришью (т. e. шjу) → пришлю, Лявиса → „Ляриса“, и т. п.
4) Смѣшеніе между собою взрывныхъ разнаго органа произношенія (какъ твердыхъ, такъ и мягкихъ): брѣю → грѣю, Лигурійская → „Либурійская“, Bühne → Güne, Карякинъ → Скарятинъ, куртизанка → „пуртизанка“.
5) Смѣшеніе взрывнаго съ соотвѣтствующимъ придувнымъ: ученикъ → женихъ.
6) Замѣна придувнаго акустически-сроднымъ другимъ придувнымъ: басня → башня.
7) Вставка и пропускъ согласнаго: Момсенъ → „Момпсенъ“, gens’a → „генца“, Модестовъ → „Модестъ“.
Примѣчаніе. При полномъ недослушиваніи звука въ словѣ, этотъ послѣдній можетъ субститироваться и совершенно несходнымъ звукомъ, если чрезъ это получается имѣющееся въ языкѣ слово, созвучное во всѣхъ остальныхъ отношеніяхъ съ произнесеннымъ, срв. жилетъ → билетъ.
Скажемъ теперь о морфологизаціи при ослышкахъ. Какъ мы уже упоминали, обычно ослышки являются результатомъ одновременнаго дѣйствія моментовъ фонетическаго и морфологическо-семазіологическаго. Поэтому въ приведенныхъ раньше примѣрахъ лишь сравнительно немногіе представляютъ чисто-фонетическій типъ, въ большинствѣ же случаевъ въ нихъ мы наблюдаемъ и морфологизацію. Такъ, напр., если вмѣсто гора послышалось кора, то замѣна начальнаго согласнаго другимъ акустически-сроднымъ приняла именно это направленіе потому, что въ языкѣ существуетъ слово съ данной звуковой субституціей; срв. далѣе: дрова → трава и др. Подобнымъ образомъ могутъ происходить также субституціи и въ отношеніи придаточныхъ морфемъ, напр. женихъ → ученикъ. Весьма интересны при морфологическихъ замѣнахъ случаи переразложенія, напр. Du-Bois Reymond → Гибо Аримонъ, (борьба) съ Самнитскими племенами → „съ Амницкими пл.“, Домиціана → „до Меціана“, фонетика → фонъ-этика, въ ведаическомъ → въ идаическомъ, отдѣлъ → отъ дѣлъ и т. п. Нѣкоторыя изъ только что приведенныхъ примѣровъ представляютъ лишь ошибочную морфологизацію безъ настоящей ослышки.
Близко къ морфологическимъ ослышкамъ стоитъ ошибочная семазіологизація воспринятыхъ словъ, такъ тѣсно сливающаяся съ первыми, что нерѣдко весьма трудно провести между ними рѣзкую границу. Такъ, въ послѣднихъ примѣрахъ (напр. фонетика → фонъ-этика) морфологическое переразложеніе опирается на ошибочную семазіологизацію. Слѣдующій примѣръ можетъ дать наглядное представленіе о моментѣ ошибочной семазіологизаціи и о связи его съ другими моментами: было произнесено Эзопова басня, а послышалось Эзопъ въ башнѣ, благодаря тому, что въ первомъ изъ произнесенныхъ словъ гласные обоихъ послѣднихъ слоговъ вслѣдствіе своей слабости и мимолетности не были дослышаны, а согласный в былъ принятъ въ смыслѣ предлога, что̀ затѣмъ въ связи съ семазіологическимъ моментомъ вызвало субституцию звука с посредствомъ ш во второмъ словѣ; когда же затѣмъ Эзопъ былъ названъ баснописцемъ, то ослышавшійся, не будучи въ состояніи сразу отказаться отъ того направленія, которое приняла его мысль, составилъ себѣ представленіе, что Эзопъ писалъ свои басни въ башнѣ.
Бросая общій взглядъ на разсмотрѣнное нами явленіе ослышекъ, мы можемъ сдѣлать на основаніи изложеннаго нѣкоторые выводы о природѣ акустическаго воспріятія, а также и о значеніи этого момента въ исторіи языка. Звуки рѣчи, воспринимаемые нашимъ слухомъ, хотя и кажутся намъ простыми недѣлимыми единицами, на самомъ дѣлѣ имѣютъ сложную акустическую природу; только при этомъ допущеніи и можно понять возможность ослышекъ, опирающихся на акустическое сродство звуковъ. Очевидно, каждый слышимый звукъ рѣчи состоитъ изъ еще болѣе простыхъ слуховыхъ элементовъ, нѣкоторая часть которыхъ и является общею въ звукахъ акустически-родственныхъ; при воспріятіи звука мы можемъ заслышать его элементы не во всей ихъ совокупности, а лишь ту или другую часть ихъ, которая роднитъ данное звукоощущеніе съ другимъ; отсюда и получается возможность дополненія недослышанныхъ слуховыхъ элементовъ въ томъ или иномъ направленіи, что̀ и составляетъ сущность фонетическихъ ослышекъ. Этотъ процессъ имѣетъ немаловажное значеніе и въ исторіи языка, гдѣ т. наз. „акустическія замѣны звуковъ“[11] основываются именно на моментѣ недослышиванія, при чемъ неправильно заслышанныя слова получаютъ путемъ подражанія болѣе широкое распространеніе. Что касается ошибочныхъ морфологизаціи и семазіологизаціи, то процессы эти также встрѣчаются въ исторіи языка, гдѣ они иззѣстны подъ именеиъ „народной этимологіи“.[12]
Какъ ни автоматично-простъ представляется намъ процессъ выраженія нашихъ мыслей посредствомъ словъ, однако въ дѣйствительности онъ весьма сложенъ, при чемъ помимо другихъ моментовъ, уже разсматривавшихся нами, въ него привходитъ еще моментъ припоминанія, которое представляетъ собою какъ бы родъ внутренней рѣчи и обычно совершается такъ быстро и безсознательно, что почти не ощущается говорящимъ. Впрочемъ встрѣчаются случаи, когда процессъ припоминанія отчетливо сознается нами, и это бываетъ, когда память неожиданно измѣняетъ намъ и требующееся слово, которое — какъ намъ чувствуется — мы знаемъ, тѣмъ не менѣе, не смотря на попытки проявиться въ нашемъ сознаніи, никакъ не можетъ вспомниться нами или неправильно вспоминается. Если мы постараемся фиксировать эти попытки и отмѣчать, въ какомъ видѣ вспомнилось нами то или другое слово, то разсмотрѣніе подобнаго матеріала можетъ вести къ выясненію психо-физіологическаго процесса припоминанія.
Всматриваясь въ случаи затрудненнаго припоминанія, можно подмѣтить, что чаще всего они касаются такихъ словъ, которыя имѣютъ единичный характеръ, т. е. не могутъ быть замѣнены какимъ-либо синонимичнымъ другимъ, каковы напр. имена собственныя, или же вообще принадлежатъ къ числу словъ, рѣдко примѣняемыхъ, каковы напр. многія иностранныя слова. Отчего, спрашивается, происходятъ эти затрудненія въ припоминаніи? Мы уже знаемъ, что каждое слово нашей рѣчи является сложнымъ комплексомъ звуковъ и морфемъ, связанныхъ съ опредѣленнымъ семазіологическимъ представленіемъ. Въ силу привычной ассоціаціи семазіологическія представленія легко и незамѣтно вызываютъ остальныя звенья этого комплекса, т. е. слова въ ихъ звукахъ и морфемахъ, но можетъ случиться, что какой-либо изъ этихъ элементовъ временно выпадаетъ изъ представленія словеснаго комплекса, такъ что вмѣсто цѣлаго слова въ сознаніи всплываетъ лишь нѣкоторая часть комплекса — фонетическая, морфологическая или семазіологическая, въ отдѣльности или же въ какомъ-либо сочетаніи (въ зависимости отъ того, на какую сторону въ словѣ было обращено больше вниманія).
Въ тѣхъ случаяхъ, когда припоминаніе происходитъ главнымъ образомъ подъ вліяніемъ звуковаго момента, въ сознаніи всплываютъ особенно часто начальные звуки слова и конечные; нерѣдко также изъ всего слова въ памяти остаются лишь нѣкоторые звуки (главнымъ образомъ согласные и ударенный слогъ), изъ которыхъ затѣмъ при воспоминаніи комбинируется новое слово, иногда съ перестановкою частей по сравненію съ дѣйствительно слышаннымъ; наконецъ, обычно удерживается въ памяти число слоговъ и расположеніе ихъ относительно ударенія, т. е. ритмъ слова.[13] Скажемъ нѣсколько словъ о каждой изъ этихъ категорій и приведемъ соотвѣтствующіе примѣры. Начальные звуки словъ наиболѣе останавливаютъ на себѣ наше вниманіе, и поэтому мы нѣрѣдко при припоминаніи слова вспоминаемъ именно эти звуки, хотя бы остальная часть слова и ускользнула изъ нашей памяти. Насколько важны для припоминанія начальные звуки, доказываютъ еще и тѣ нерѣдкіе случаи, когда припоминающему достаточно подсказать ихъ, чтобы онъ легко вспомнилъ цѣлое слово. Въ качествѣ примѣровъ укажемъ: изъ лат. термина subluxatio, произнесеннаго одинъ разъ, субъектъ, не знающій латинскаго языка, запомнилъ правильно лишь начальный звукъ s, а остальные звуки при воспроизведеніи этого слова частью переставилъ, частью субститировалъ другими, и притомъ только въ предѣлѣ начальныхъ двухъ слоговъ (конца же не могъ припомнить), такъ что получилось сочетаніе стюли…; вмѣсто фамиліи „Путилова“ вспомнилась фамилія Павлищева, фамилія же „Кондратовичъ“ → Кондоратская, и т. п. Не всегда однако въ памяти остается начало слова, а иногда просто нѣкоторые звуки, очевидно почему-то болѣе поразившіе вниманіе. Такъ, напр., одинъ крестьянинъ запомнилъ домъ „Эккермана“ въ видѣ Маркова, уловивъ изъ всего звуковаго комплекса ударенный слогъ ма, къ которому присоединилъ характерные согласные р и к. Въ качествѣ примѣровъ перестановки при припоминаніи укажемъ: Gerber → Berger, Густавъ → Августъ; лицо полуобразованное припомнило слово „зефиръ“ въ видѣ везиръ (при чемъ кромѣ перестановки произошла еще замѣна глухаго придувнаго ф’ соотвѣтствующимъ звонкимъ); и т. д. Чго касается ритма словъ, то, какъ мы указывали выше, большинство словъ воспроизводится въ памяти съ сохраненіемъ таковаго, примѣры чего видимъ и въ приведенныхъ уже случаяхъ припоминанія.
Обычно звуковой моментъ при припоминаніи словъ усложняется моментомъ морфологическимъ; такъ, напр., можетъ запомниться какая-нибудь морфема слова, которая затѣмъ въ связи съ другими звуковыми слѣдами помогаетъ оживить въ памяти, хотя бы и ошибочно, остальную часть слова; срв. вмѣсто фамиліи „Лянгель“ припомнилась фамилія Генкель (тоже извѣстная лицу припомнившему), при чемъ, очевидно, наибольшее впечатлѣніе на память произвело окончаніе -ель въ сочетаніи съ предшествующимъ звукосочетаніемъ носоваго согласнаго съ заднеязычнымъ взрывнымъ; что же касается начала слова, то оно выпало изъ памяти и субститировалось другимъ, совершенно несходнымъ, но съ сохраненіемъ ритма.
Наконецъ, весьма существенную роль для припоминанія играетъ семазіологическій моментъ, благодаря тому, что слова, поступая въ нашу память, безсознательно зачисляются по нѣкоторымъ смысловымъ признакамъ въ ту или другую семазіологическую группу. Можетъ случиться, что въ памяти останется лишь эта реально-смысловая группа, а частное названіе выпадетъ, и тогда при воспроизведеніи вмѣсто нужнаго слова можетъ припомниться другое изъ той же родовой категоріи и притомъ болѣе или менѣе подходящее къ даннымъ фонетико-морфологическимъ условіямъ: срв. вм. „Бѣлкинъ“ припомнилось Мышкинъ, „Орловъ“ → Соколовъ и т. п.[14]
Заканчивая вопросъ объ ошибкахъ припоминанія словъ, мы должны замѣтить, что изученіе его, подобно изученію обмолвокъ и ослышекъ, также проливаетъ свѣтъ на психо-физіологическую сторону нашей мысли-рѣчи и помогаетъ установленію тѣхъ фонетическихъ, морфологическихъ и семазіологическихъ элементовъ, которыми мы оперируемъ въ нашей рѣчи. Кромѣ того, изученіе ошибокъ припоминанія позволяетъ правильнѣе оцѣнивать случаи „народной этимологіи“, изъ которыхъ иные могутъ быть объяснены не ошибками при слушаніи, но ошибочнымъ припоминаніемъ (срв. напр. народное произношеніе „намисто“ вм. „монисто“ и т. п.).
Всѣ разсмотрѣнныя нами до сихъ поръ погрѣшности рѣчи представляютъ собою случайныя явленія подъ вліяніемъ незначительныхъ уклоненій отъ нормальныхъ условій и потому даютъ лишь намеки на составъ ассоціативнаго аггрегата рѣчи. Гораздо ярче выступаетъ составъ послѣдняго при изслѣдованіи случаевъ чисто патологическихъ, въ которыхъ нерѣдко проявляются черты опредѣленныхъ разстройствъ съ болѣе постояннымъ характеромъ и потому дающія больше основаній для сужденія о психофизіологическомъ механизмѣ нашего слова. Такими разстройствами являются главнымъ образомъ разнообразные виды афазіи и заиканіе.
Мы уже имѣли поводъ выяснять (стр. 106—111) въ общихъ чертахъ сущность перваго изъ названныхъ явленій, здѣсь же позволимъ себѣ остановиться на одномъ конкретномъ случаѣ чистой афазіи.[15] Объектомъ нашего наблюденія служилъ одинъ въ общемъ здоровый мастеровой, 37 лѣтъ грамотный, получившій разстройства рѣчи (а также чтенія и письма) вслѣдствіе ушибовъ головы въ области лѣваго полушарія и вызваннаго имъ внутренне-мозговаго кровоизліянія. При поступленіи въ клинику (на пятый день послѣ ушиба) больной не могъ ничего говорить, кромѣ „да“ и „нѣтъ“, при довольно удовлетворительномъ пониманіи рѣчи другихъ; съ каждымъ днемъ состояніе его улучшалось, такъ что черезъ двѣ недѣли послѣ своего поступленія въ клинику онъ могъ уже выписаться. Я сталъ наблюдать его съ шестаго дня пребыванія его въ клиникѣ, и вотъ какая картина представилась мнѣ при моихъ наблюденіяхъ.
Больной, казавшійся съ виду здоровымъ, понималъ обращаемые къ нему вопросы, но затруднялся въ отвѣтахъ. Видно было, что нѣкоторыя слова не шли ему на языкъ, не смотря на большія усилія съ его стороны. Объ этихъ послѣднихъ свидѣтельствовали какъ нѣкоторые жесты больнаго, безпомощно подносившаго напр. руку къ головѣ, такъ и напряженное выраженіе лица съ двумя выступавшими вертикальными складками на лбу. Всѣмъ этимъ больной нашъ напоминалъ человѣка, забывшаго нужное слово и тщетно старающагося припомнить его, съ той однакожѣ разницей, что подобныя затрудненія встрѣчались у него на каждомъ шагу. Изъ сказаннаго до сихъ поръ очевидно, что у больнаго путь въ мозгу отъ центра слышимой рѣчи къ центру понятій дѣйствовалъ исправно, ибо пониманіе рѣчи другихъ совершалось безпрепятственно, но путь отъ центра понятій къ произносительно-рѣчевымъ центрамъ былъ значительно заторможенъ. Однако, когда больному подсказывалось требующееся слово, онъ подтверждалъ и могъ повторить его, а это доказываетъ, что помимо обычнаго пути отъ понятій къ произношенію существуетъ еще иной, непосредственно ведущій отъ слуховыхъ центровъ къ произносительно-артикуляціоннымъ. При этомъ больной могъ повторять не только знакомыя слова, но и неизвѣстныя ему (въ томъ числѣ искусственныя), что еще болѣе подтверждаетъ существованіе упомянутаго пути.[16] Отсюда слѣдуетъ, что кровоизліяніе въ періодъ нашихъ наблюденій занимало переходный участокъ между главнымъ произносительно-смысловымъ центромъ и частными артикуляціонными, почти не затрагивая этихъ послѣднихъ; мы говоримъ — „почти“, потому что — какъ увидимъ далѣе — и нѣкоторыя артикуляціонныя работы были слегка затруднены. Перейдемъ теперь къ разсмотрѣнію самыхъ недостатковъ рѣчи больнаго артикуляціонныхъ, лексическихъ и синтаксическихъ, какъ они обнаруживались при нашихх наблюденіяхъ.
Артикуляціонныя разстройства сказывались главнымъ образомъ невнятнымъ, ослабленнымъ произношеніемъ придувныхъ согласныхъ, особенно въ сочетаніи съ другими согласными, напр. студенты, спать, двѣнадцать, гдѣ придувное с и в именно имѣли такое редуцированное произношеніе; затруднительнымъ для произношенія звукомъ оказался также прерывисто-придувной согласный р и тоже въ группахъ согласныхъ, напр. право, среда. Всѣ эти разстройства указываютъ на легкое функціональное нарушеніе дѣятельности соотвѣтствующихъ нервовъ, благодаря чему оказалась затрудненною лишь наиболѣе трудная для выполненія звуковая категорія, именно спирантовъ и р,[17] всѣ же остальные звуки выполнялись свободно и правильно. Отмѣтимъ еще нѣкоторую монотонность произношенія, зависавшую отъ ослабленнаго функціонированія гортани, а можетъ быть и отъ подавленнаго состоянія больнаго.
Со стороны лексическо-морфологической можно отмѣтить, что при вспоминаніи нужнаго слова на языкъ больнаго навертывались иногда другія слова, но родственныя по корню съ требующимся словомъ; такъ, желая назвать ручку, больной произносилъ „рука“, „рукавъ“, а такъ какъ ухо свидѣтельствовало о неудачности этихъ попытокъ, то онъ принужденъ былъ отказаться отъ нихъ. Этотъ случай лишній разъ подтверждаетъ, что слова въ нашемъ умѣ дѣйствительно образуютъ группы по морфологическому сродству. Вполнѣ естественно, что при вспоминаніи названій со скуднымъ морфологическимъ родствомъ даже и такія попытки должны были отсутствовать; и въ самомъ дѣлѣ больной, правильно назвавъ „столъ“, „окно“, никакъ не могъ назвать лампу.[18]
Въ синтаксическомъ отношеніи рѣчевыя разстройства больнаго обнаруживались съ особенною яркостью въ безсвязности и недоговариваніи фразъ. Вотъ нѣкоторые примѣры его фразъ: „въ умѣ-то...., а говорить-то...."; „въ умѣ-то...., названіе-то никакъ....“; „студенты были, они тоже....“; „шумъ въ головѣ; я стану писать, а онъ все....“; и т. п. Не трудно замѣтить одну характерную черту, проходящую почти черезъ всѣ эти примѣры, а именно — отсутствіе сказуемаго при наличности другихъ членовъ предложенія. На нашъ взглядъ это свидѣтельствуетъ объ особомъ характерѣ психо-физіологической природы глагола-сказуемаго, заключающемся въ томъ, что глагольное сказуемое, не будучи особымъ предметнымъ представленіемъ, а лишь представленіемъ дѣйствующаго признака, обладаетъ соотвѣтственно меньшею образностью и конкретностью, вслѣдствіе чего и самый подборъ его къ данному подлежащему или (въ безличномъ предложеніи) къ другимъ названнымъ словамъ представляетъ болѣе трудную работу, являясь актомъ болѣе сложнаго безсознательнаго умозаключенія по сравненію съ простымъ называніемъ вещей.
Обращаясь къ чтенію больнаго, предварительно замѣтимъ вообще, что процессъ чтенія вслухъ представляетъ собою переходъ отъ воспринимаемыхъ зрѣніемъ буквенныхъ образовъ къ моторной рѣчевой дѣятельности, затрагивающей также область понятій и вызывающей соотвѣтствующіе акустическіе эффекты. Такимъ образомъ, и при чтеніи участвуетъ тотъ общій произносительный путь, который служитъ для рѣчи и который, какъ мы знаемъ, у больнаго отчасти пострадалъ отъ кровоизліянія, а потому естественно было ожидать, что нашъ больной при чтеніи вслухъ будетъ дѣлать ошибки, что̀ дѣйствительно и оказалось при испытаніи. При этомъ ошибки въ чтеніи представляли нѣкоторыя особенности по сравненію съ самостоятельною рѣчью больнаго, и это конечно проистекало отъ того, что при чтеніи не происходитъ придумыванія словъ, а лишь воспроизводится готовое написанное. Самыя ошибки при чтеніи по своимъ типамъ нѣсколько напоминали обмолвки, съ тою особенностью, что выражались въ слишкомъ рѣзко-неправильной формѣ. Матеріаломъ для чтенія больнаго послужилъ начальный отрывокъ изъ разсказа Ось и чека: „Ѣхалъ извощикъ Семенъ съ кладью глухой дорогой по голому, ровному, степному мѣсту“; при чтеніи этихъ строкъ больной сдѣлалъ ошибки слѣдующихъ типовъ: 1) звуко-артикуляціонныя, представлявшія взаимную мѣну парныхъ согласныхъ, напр. звонкихъ и соотвѣтствующихъ глухихъ (прочиталъ вм. „съ“ — за, вм. „го“ — ка), и вообще частично сходныхъ (р и л и др.), также пропуски (особенно j, напр. „-дью" → -ду) и, наконецъ, въ болѣе затруднительныхъ случаяхъ подстановку излюбленныхъ звуковъ, чаще всего т и вообще переднеязычныхъ; 2) морфологическія, состоявшія въ механическомъ договариваніи по аналогіи къ другимъ словамъ, частично сходнымъ по звукамъ, напр. „съ кладью“ → закрыла, „дорогой“ → дорова (можетъ быть по аналогіи къ слову „здорова“), „пустая“ → путь и т. п. Отмѣченные типы ошибокъ проявлялись и при повторномъ чтеніи, но уже представляли иныя варіаціи. Кромѣ того, больной допустилъ рядъ ошибокъ, представлявшихъ слишкомъ значительныя отклоненія отъ нормы и лишь самымъ отдаленнымъ образомъ напоминавшія дѣйствительно написанное; напр. вмѣсто „голо-“ онъ прочелъ суто-, что вѣроятно надо объяснить усилившимся утомленіемъ, которое и вообще оказывало ухудшающее вліяніе на его рѣчь.[19] При подобныхъ крупныхъ ошибкахъ больной самъ обнаруживалъ недовольство и прерывалъ свое чтеніе отрицательнымъ замѣчаніемъ „нѣтъ“; это доказываетъ, что зрительные буквенные образы правильно воспринимались больнымъ, а также правильно оцѣнивался и слуховой эффектъ, искаженіе же невольно происходило при переходѣ на двигательный рѣчевой путь.
Что касается письма больнаго, то мы изслѣдовали его съ двухъ сторонъ, а именно — со стороны списыванья и диктовки, а такъ какъ эти два рода письма отчасти различны по участвующимъ при нихъ мозговымъ центрамъ и путямъ, то мы разсмотримъ тотъ и другой процессъ особо.
Письмо подъ диктовку представляетъ собою переходъ отъ воспринимаемыхъ слуховыхъ образовъ, возбуждающихъ понятія, къ письменному изображенію, при чемъ оцѣнка или контроль написаннаго происходить черезъ сравненіе слуховыхъ обравовъ отъ диктуемаго и зрительныхъ отъ написанія. Процессъ этотъ у нашего больнаго усложнялся тѣмъ, что послѣдній былъ малограмотенъ, и поэтому слуховые образы диктуемаго, прежде чѣмъ перейти въ моторную дѣятельность письма, проходили еще стадію вышептыванія, т. е. — чрезъ звукоартикуляціонные центры. При этомъ ошибки письма представляли частію типы звукоартикулаціонные, частію вызывались дѣйствіемъ случайныхъ аналогій, а частію были чисто графическіе. Приведемъ для примѣра написанія больнаго изъ того же продиктованнаго отрывка, который служилъ и для чтенія: 2 бочсъ жхъцъ жвощитъ смонъ стлънъ Гхотъ… (= Двѣ бочки. Ѣхалъ извощикъ Семенъ съ кладью глухой…). Всматриваясь въ приведенныя ошибочныя написанія, мы замѣчаемъ особенное расположеніе къ начертанію т (встрѣчающемуся вмѣсто к два раза и вм. й), т. е. аналогично съ тѣмъ, что мы замѣтили при чтеніи; такое же пристрастіе, но уже чисто графическаго свойства, больной проявилъ къ написанію буквы ъ, особенно въ концѣ словъ; далѣе замѣчаемъ субституцію буквъ отчасти для сходныхъ по артикуляціи звуковъ (напр. ж вм. з), отчасти же и для совершенно различныхъ (напр. с вм. к, ц вм. л); наконецъ, въ письмѣ больнаго можно усмотрѣть и написанія по аналогіи, напр. конечное нъ въ словѣ „съ кладью“ очевидно вызвано окончаніемъ предшествующаго слова „Семенъ“. Ошибки при диктовкѣ, подобно чтенію, не имѣли постояннаго свойства, т. е. больной при повтореніи того же текста въ однихъ и тѣхъ же словахъ ошибался различно, но самые типы ошибокъ оказывались постоянными; число ошибокъ по мѣрѣ утомленія возрастало и онѣ становились болѣе грубыми, особенно если диктуемое слово не расчленялось на слоги и звуки, такъ что при писаніи его больной былъ предоставленъ самому себѣ.
Обращаясь къ списыванію, замѣтимъ, что этотъ процессъ можетъ совершаться безъ участія понятій и звукоартикуляціонныхъ центровъ, переходя непосредственно отъ воспринимаемыхъ зрительныхъ образовъ на моторно-графическую дѣятельность. Именно такимъ образомъ производилось списыванье и нашимъ больнымъ, который могъ списать безукоризненно, но буква за буквой, при чемъ для каждой буквы онъ особо взглядывалъ на печатный текстъ. Очевидно, что зрительно-двигательный путь для копированія буквъ какъ хорошо знакомыхъ и привычныхъ рисунковъ (безъ сознанія ихъ звуковаго значенія) былъ цѣлъ; срв. выше (стр. 171) правильное воспроизведеніе больнымъ произношенія любаго сказаннаго ему слова.
Заканчивая характеристику рѣчевыхъ разстройствъ у нашего больнаго, мы не можемъ обойти молчаніемъ и вопроса о состояніи его мышленія. Уже à priori можно предположить, что послѣднее было затруднено, такъ какъ орудіе мышленія, т. е. рѣчь, пострадала отъ болѣзни. И дѣйствительно, самъ больной не разъ высказывалъ сѣтованіе на затрудненность своего мышленія: „Все какъ-то голова — ничего не варится“, говорилъ онъ. Самое затрудненіе, по объясненію больнаго, проистекало отъ шума въ головѣ и особенно въ лѣвомъ ухѣ: „Какъ начнешь думать, такъ сейчасъ ухо-то ничего не даетъ“. Здѣсь мы имѣемъ снова подтвержденіе тѣсной связи мышленія съ словесною рѣчью и ея центрами, безъ посредства которыхъ оно не можетъ существовать, или бываетъ крайне не полно (срв. стр. 155).
Намъ осталось еще сказать нѣсколько словъ по поводу другаго болѣзненнаго явленія рѣчи — заиканія. Сущность этого чисто артикуляціоннаго разстройства заключается въ томъ, что больной не можетъ произнести слитно какой-нибудь слогъ, состоящій изъ сочетанія согласнаго или группы согласныхъ съ гласнымъ вслѣдствіе судорожной задержки на средней части согласнаго, чѣмъ именно и нарушается дальнѣйшее правильное сліяніе рекурсіи даннаго звука съ экскурсіей слѣдующаго; невозможность преодолѣть это препятствіе вызываетъ повторныя попытки произнести это звукосочетаніе, пока наконецъ больному не удастся цѣликомъ выговорить требующееся слово. Подобное спотыканіе происходитъ какъ по отношенію къ начальнымъ слогамъ словъ (въ началѣ фразы или же въ серединѣ), такъ и внутреннимъ. Въ тѣхъ случаяхъ, когда спотыканіе происходитъ не съ самаго начала фразы, оно производитъ на слушающаго такое впечатлѣніе, какъ будто-бы согласный былъ оторванъ отъ своего слога и присоединенъ къ непосредственно предшествующему. Приведемъ нѣсколько примѣровъ заиканія: а) въ слогахъ изъ согласнаго съ гласнымъ:[20] леж]алъ, пот]омъ, я з]наю и др.; б) въ слогахъ изъ группы согласныхъ съ гласнымъ: с]прашиваетъ, для с]котины, х]лѣбъ и др. Замѣтимъ, что порча слоговой границы въ произношеніи заикъ подчинена извѣстной законности, варіирующей однако по индивидуумамъ. Можно полагать, что детальное изслѣдованіе заиканія поможетъ лучшему освѣщенію природы слога вообще и мѣста слоговой границы при согласныхъ группахъ въ частности.
Заканчивая настоящую лекцію, надѣемся, что наше изложеніе доказало всю важность изученія разнаго рода случайныхъ явленій въ индивидуальной рѣчи для пониманія жизни языка вообще; мы старались показать, какъ эти явленія, на которыхъ не принято останавливать вниманіе, получаютъ важность для выясненія аналогичныхъ явленій въ жизни цѣлаго языка.[21]
Примѣчанія править
- ↑ Въ одной изъ предшествующихъ лекцій мы отмѣтили въ русской литературѣ двѣ статьи о дѣтской рѣчи, представляющія наблюденія надъ опредѣленными индивидуумами; теперь къ этому можно прибавить еще статью французскаго изслѣдователя — O. Bloch Notes sur le language d’un enfant (см. Mèm. de la Soc. de lingu. de Paris, 1912, XVIII—I, 37—59),
- ↑ Здѣсь привходитъ и морфологическій моментъ, такъ какъ ошибочно подставленныя слова употреблены правильно въ той именно формѣ, какая имъ свойственна.
- ↑ Изученіе подобныхъ частичныхъ сходствъ смѣняемыхъ и смѣняющихъ звуковъ можетъ давать подтвержденія правильности принимаемой анатомо-физіологической классификаціи звуковъ, опирающейся на частичныя сходства звуковыхъ артикуляцій (напр. категоріи рто-раскрывателей, рто-смыкателей, придувныхъ рто-смыкателей и проч.).
- ↑ Въ послѣднемъ примѣрѣ перестановившаяся основа племен- получила второе и, благодаря переходу въ категорію прилагательнаго.
- ↑ Въ этомъ примѣрѣ окончаніе -съ перемещено къ другому слову, не имѣвшему вовсе соотвѣтствующаго окончанія, другими словами — перемѣщеніе произошло на мѣсто нуля.
- ↑ Вопросъ объ аналогичности между извѣстными типами обмолвокъ и языковыми явленіями разсматривался мною въ статьѣ «Изученіе малограмотныхъ написаній» (Фил. Зап. 1881 г., № 3, и отд. отт.); см. еще Steinthal Ueber die Assimilation und Attraction psychologisch beleuchtet (Z. f. Völkerpsychologie I, 1860, 93—179), а также мое Введеніе въ изуч. рус. вокализма (Р. Ф. В. 1882, № 1, стр. 103, въ отд. отт. стр. 18), гдѣ яленіе ассимиляціи я разсматриваю съ точки зрѣнія психо-физіологической.
- ↑ Особенно наглядно проявляется эта связь въ тѣхъ опискахъ, когда замѣна произошла безъ вліянія со стороны сосѣднихъ буквъ, а просто написалась другая буква, обозначающая звукъ родственной категоріи; срв. напр. написанія: зитель вм. житель, лись вм. лишь, гозяйство вм. хозяйство и т. д. (подобныя субституціи могутъ имѣть и чисто графическій характеръ, когда на-мѣсто одной буквы пишется другая, частично сходная уже по графическимъ элементамъ съ первою, независимо отъ сосѣднихъ буквъ, напр. написаніе дочка вм. бочка и т. п.).
- ↑ Что касается условій, при которыхъ проявляются тѣ или другія обмолвки и описки, то этотъ вопросъ, безъ сомнѣнія важный, почти не разработанъ. Можно все-таки упомянуть, что ускоренное движеніе идей благопріятствуетъ пропускамъ и регрессивной ассимиляціи, а замедленное — повтореніямъ и прогрессивной ассимиляціи. Благодаря этому особенности ошибокъ нерѣдко группируются соотвѣтственно индивидуальности и темпераменту; такъ, напр., описки въ ученической тетради Петра В. свидѣтельствуютъ объ его стремительной натурѣ, такъ какъ состоятъ преимущественно изъ пропусковъ.
- ↑ См. цитированную выше нашу статью «Изученіе малограмотныхъ написаній», а также переработку ея въ нашихъ Очеркахъ по языковѣдѣнію и русскому языку (1910)3.
- ↑ Мы имѣли случай изучать такія ослышки по записной тетради одного учащегося; по такъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ могли произойти и отъ неточности припоминанія, вслѣдствіе большаго или меньшаго отставанія процесса записи отъ слышимаго, то взятые отсюда примѣры я привожу въ кавычкахъ, въ отличіе отъ другихъ ослышекъ, непосредственно замѣченныхъ мною.
- ↑ Примѣры см. въ моемъ Общемъ курсѣ русской грамматики (1913)4 стр. 123—125.
- ↑ Отмѣтимъ, что иногда встрѣчаются среди простонародья к полу-образованныхъ индивидуумы весьма воспріимчивые къ иностраннымъ словами, которыя усваиваются ими не только въ фонетико-морфологической передѣлкѣ, но и съ своеобразнымъ семазіологическимь освѣщеніемъ; вотъ нѣсколько примѣровъ такихъ передѣлокъ изъ устъ одного обитателя Свіяжскаго у. Казанской губ.: звѣздонинъ (вм. мезонинъ), трикличество (электричество), куплиманъ (въ смыслѣ «сюрпризъ») и суплицъ (въ смыслѣ « комплиментъ»), гара́нтія — бранное слово. Кажется однако, что нѣкоіорыя замѣны произошли въ этихъ словахъ не въ моментъ слышанія, но уже послѣ, при припоминаніи; объ этомъ факторѣ при замѣнахъ мы говоримъ далѣе.
- ↑ Если припоминаемое слово было не только слышано нами, но и произносилось, то оживленію его въ памяти можетъ содѣйствовать также и мышечно-осязательное чувство органовъ рѣчи.
- ↑ Подобнаго рода лексическія субституціи, основывающіяся на приблизительномъ запоминаніи смысла и ритма словъ, нерѣдко случается наблюдать при чтеніи стиховъ наизусть. Такъ, мы подмѣтили слѣдующія ошибочныя субституціи при чтеніи стихотвореній гр. А. К. Толстаго:
Раздаваясь (вм. разливаясь) въ безмолвіи ночи…
Въ нихъ разсказъ упоительно-лживый (вм. убѣдительно-лживый)…
И потеряно такъ безвозвратно (вм. невозвратно)…
Затихали (вм. замирали) и пѣли сначала…«Онъ водилъ по струнамъ» (см. т. I, 1882, стр. 250—251).
Подъ небомъ (вм. надъ моремъ) вѣчно голубымъ.
Крымское стихотвореніе (тамъ же, стр. 328).
Необходимо допустить, что и въ народной словесности многіе лексическіе варіанты обязаны такому же приблизительному припоминанію. - ↑ Этотъ случай изучался нами вг 1899 г. по предложенію проф. Л. О. Даркшевича въ университетской клиникѣ нервныхъ болѣзней.
- ↑ Можно думать, что этому именно пути соотвѣтствуетъ рефлекторный путь подражанія слышимымъ словамъ у маленькихъ дѣтей въ извѣстный періодъ, а также у нѣкоторыхъ говорящихъ птицъ, какъ напр. попугаевъ.
- ↑ Припомнимъ, что именно эти звуки оказываются наиболѣе трудно усвояемыми у дѣтей при изученіи родной рѣчи (см. выше стр. 96—97).
- ↑ Кромѣ морфологическаго момента при припоминаніи словъ у больныхъ афазіей играютъ роль и всѣ тѣ фонетическіе моменты, о которыхъ мы говорили выше по поводу ошибочнаго припоминанія; такъ, одинъ больной, желая сказать слово «чернильница», старался воспроизвести его по сохранившимся въ памяти суффиксу -ница, ритму и некоторымъ звукамъ и выговорилъ «реси́шница» (отчасти, вѣроятно, подъ вліяніемъ слова «песочница»).
- ↑ Чтеніе становилось болѣе неправильнымъ также при торопливости; если же больной не спѣшилъ, то читалъ значительно лучше, хотя и монотонно.
- ↑ Знакъ ], стоящій за согласнымъ, показываетъ, что именно на этомъ согласномъ произошло заиканіе.
- ↑ Къ литературѣ предмета: Baudouin de Courtenay J. Z patologii i embryjologii języka (odb. z t. I «Prac filologicznych»), Warszawa 1885; Александровъ А. Субституты отдѣльныхъ звуковъ и звуковыхъ сочетаній нормальной русской рѣчи въ произношеніи индивидуума, у котораго вслѣдствіе рака ампутированъ языкъ, (Р. Ф. В. за 1884 г., № 3); его же Наблюденія по патологіи рѣчи (Р. Ф. В. 1888, № 1); R. Meringer u. U. Mayer Versprechen und Verlesen. Eine psychologisch-linguistische Studie (1895); Погодинъ А. Внутренняя рѣчь и ея разстройства (Ж. М. Н. Пр. 1906, ноябрь); Аппель К. О новѣйшемъ психологическомъ направленіи языкознанія (Р. Ф. В. т. VI, 1881; на стр. 131—142 и 292 сл. авторъ касается разстройствъ рѣчи, опираясь главнымъ образомъ на трудъ Кусмауля «Die Störungen der Sprache»).