Я не знала какъ употребить время своего четырехъ-мѣсячнаго отпуска; въ уѣздныхъ городахъ мало средствъ проводить его пріятно, а особливо зимою: бостонъ, вистъ; вистъ, бостонъ; пирогъ, закуска; закуска, пирогъ; вотъ всѣ способы избавиться того лишняго часа, который найдется почти у всякаго изъ насъ. Для меня ни одинъ изъ этихъ способовъ негодился; картъ я не люблю, а пирогъ и закуска хороши только на полчаса. Съ мѣсяцъ я прожила однакожъ нескучая, пока было что̀ говорить съ отцомъ, братомъ, сестрами; пока было гдѣ ходить въ лѣсахъ, по тропинкамъ, то взбираться на горы, то спускаться въ овраги; наконецъ, узнавъ всѣ мѣста верстъ на двадцать кругомъ; переговоря все, и забавное и страшное, и важное и смѣшное, и даже перечитавъ всѣ ужасы Радклифъ, увидѣла я что не только одинъ, но и всѣ мои часы сдѣлаются лишними; а отпуска оставалось еще два мѣсяца; уѣхать прежде срока, было бы странно; да и что̀-то не въ обыкновеніи. Итакъ я рѣшилась спросить батюшку, не позволитъ ли онъ мнѣ поѣхать куда-нибудь недѣли на двѣ. Съ первыхъ словъ снисходительный отецъ мой согласился: ты хорошо вздумалъ другъ мой, сказалъ батюшка, въ сосѣдствѣ у насъ Оружейный заводъ; поѣзжай туда. Начальникъ его, генералъ Гренъ, мнѣ хорошій пріятель; тамъ прекрасное общество, составленное изъ людей образованныхъ, хорошо воспитанныхъ; у нихъ свой театръ, музыка; у многихъ отборная библіотека; поѣзжай съ Богомъ, я позволяю тебѣ пробыть тамъ праздникъ Рождества и Новый годъ. Когда ты хочешь ѣхать? — Завтра, если позволите. — Пожалуй, но успѣешь ли? Вѣдь надобно достать повозку, у меня дорожней нѣтъ. — У Казанцова есть готовая, недавно сдѣлана; я куплю ее. — А что̀ онъ хочетъ за нее? — триста рублей. — Вели привезть, надобно посмотрѣть.... Я послала за повозкой; батюшкѣ и мнѣ показалась она стоющею гораздо болѣе той цѣны, которую спросилъ Казанцовъ, и я въ тужъ минуту отдала деньги. На другой день, послѣ завтрика, я обняла и перецѣловала всю мою семью по одиначкѣ; съ чувствомъ прижала къ сердцу руки добрѣйшаго изъ отцовъ, поцѣловала ихъ обѣ, и сказавъ всѣмъ еще разъ, прощайте, бросилась въ повозку. Вся тройка, давно уже дрожавшая и отъ холоду и отъ нетерпѣнія, взвилась на дыбы, рванула съ мѣста разомъ, полозья завизжали, и повозка понеслась вихремъ по дорогѣ углаженной и скованной морозомъ въ тридцать градусовъ.
Въ одиннадцатомъ часу подъѣхала я къ воротамъ полковника Цеддельмана. Это былъ старый знакомецъ отца моего. На освѣдомленіе мое, можно ли у нихъ остановиться, отвѣчали радостнымъ крикомъ двѣ его своячины, молодыя дѣвицы, которыхъ я любила безъ памяти; онѣ обѣ выскочили на крыльцо, схватили съ плечъ моихъ шинель, бросили ее человѣку въ руки, и умчали меня съ собою въ комнаты. Прошло четверть часа прежде, нежели Цеддельманъ могъ обнять меня, спросить о здоровьи отца, и предложить свое радушное гостепріимство. Наталія и Марія не выпускали меня изъ рукъ; онѣ, то обѣ вдругъ говорили, то одна другую перебивали, такъ что я не знала которую слушать: да перестаньте! вы одурите его, говорилъ Цеддельманъ, смѣясь и стараясь высвободить меня изъ рукъ ихъ; дайте же мнѣ поздороваться съ нимъ… Наконецъ радостный восторгъ моихъ пріятельницъ утихъ нѣсколько; и какъ онѣ сидѣли уже за столомъ, когда я пріѣхала, то пригласивъ меня ужинать, сѣли опять за столъ. Въ продолженіе ужина разсказали мнѣ по порядку весь бытъ разныхъ увеселеній на заводѣ; главное былъ театръ. — Кто же у васъ актеры? спросила я. — Сынъ генерала и много другихъ чиновниковъ. — А дамы, играютъ? — Ни одна. — Кто жъ играетъ женскія роли? — Иногда практиканты, иногда берутъ кого-нибудь изъ генеральской канцеляріи. — И они хорошо играютъ? — Ну, какъ удастся; у насъ отлично играются мужскія роли, потому что молодой Гренъ, Смирновъ и Давыдовъ, такіе актеры, какихъ рѣдко можно видѣть на сценѣ, даже и въ столицѣ. — Какого рода піесы предпочтительно играются? — Комедіи и оперы. — Оперы? — Да! и какія оперы! какіе голоса! какая музыка! — Вотъ, право, это любопытно видѣть; я въ восхищеніи что вздумалъ сюда пріѣхать. Часто у васъ даются представленія? — Два раза въ недѣлю. — Молодой Гренъ, женатъ? — Женатъ, на красавицѣ… Послѣ ужина, Наталія и ея подруга хотѣли было еще много разсказывать мнѣ о разныхъ происшествіяхъ въ ихъ маленькомъ царствѣ; но Цеддельманъ увелъ ихъ обѣихъ, говоря: до завтра, до завтра! не все вдругъ; дайте ему и самому что̀-нибудь увидѣть… Я надѣюсь вы у насъ погостите? — Пока не наскучу вамъ. — Въ такомъ случаѣ вы останетесь у насъ на всю жизнь. Вотъ ваша комната, желаю вамъ покойнаго сна. — Я осталась у дверей, пока Цеддельманъ и обѣ дѣвицы, перешедъ залу, скрылись въ противоположную комнату. Тогда, отворя дверь своей комнаты, и ожидая найти въ ней и тепло и свѣтло, я очень удивилась не найдя ни того, ни другаго; изъ отверстой двери несло на меня холодомъ Гренландіи, и во тмѣ ея бѣлѣлись только окна, замерзшія на вершокъ толщиною. Изумленіе мое въ тужъ секунду было прервано приходомъ моего человѣка съ свѣчею въ одной рукѣ и жаровнею въ другой. — Развѣ здѣсь нѣтъ комнаты теплѣе этой? тутъ, кажется, все равно что на дворѣ. — Что̀ дѣлать, сударь. Эту комнату натопить нельзя; ее всегда отдаютъ гостямъ, не потому чтобъ хотѣли ихъ заморозить, но потому что она всѣхъ другихъ приличнѣе для нихъ: отдѣльна отъ спаленъ хозяевъ, примыкаетъ къ залѣ, имѣетъ лучшую мебель и особливый ходъ; весь ея порокъ что холодна, какъ собачья конура въ зимнюю ночь. — Слушая этотъ вздоръ моего человѣка, я вошла въ комнату. Постѣль мнѣ была сдѣлана изъ мѣховъ волчьихъ и медвѣжьихъ; человѣкъ поставилъ жаровню и на нее небольшой тазикъ съ спиртомъ, который онъ тотчасъ и зажегъ: вотъ, сударь, сію минуту будетъ тепло на цѣлые полчаса; этого довольно чтобъ раздѣться и лечь, а тамъ уже вамъ будетъ и жарко между такимъ множествомъ шубъ… Въ самомъ дѣлѣ воздухъ тотчасъ началъ согрѣваться. Я подошла къ постѣли, желая разсмотрѣлъ это ложе изъ звѣриныхъ кожъ; подняла верхній мѣхъ, и очень удивилась и обрадовалась увидѣвъ на самой срединѣ волчьего мѣха премиленькаго щеночка недѣль шести; онъ спалъ, свернувшись клубкомъ. Оборотясь къ человѣку чтобъ спросить откуда взялось это прекрасное маленькое животное, я замѣтила на лицѣ его какую то глупо-торжественную мину, по которой сей-часъ угадала что это онъ сдѣлалъ мнѣ такую нечаянность. — Гдѣ жъ взялъ ее? спросила я. — На улицѣ; его мучили мальчишки, и бросили; онъ начиналъ уже мерзнуть и чуть ползъ, когда я увидѣлъ его и тотчасъ взялъ. Если вамъ неугодно, такъ позвольте мнѣ удержать его у себя. — Нѣтъ, пусть останется у меня… Я отослала человѣка, раздѣлась, и легла спать, взявъ прежде на руки миленькую тварь, кроткую, беззащитную, и одаренную отъ природы такою способностью любить, какой люди никогда не достигнутъ, несмотря ни на какія свои утонченности въ чувствованіяхъ…
Человѣкъ правду сказалъ, что мнѣ будетъ жарко отъ шубъ: я спала не болѣе получаса и проснулась отъ визга миленькаго щенка; онъ упалъ съ постели. Поднявъ его, я опять положила къ себѣ подъ шубу; но ему, какъ и мнѣ, сдѣлалось нестерпимо жарко; он выползъ наверхъ, растинулся на кожѣ, и дышалъ тяжело, хотя въ горницѣ было до крайности холодно: видно ему хотѣлось пить, и ктому жъ теплота его природной шубы съ теплотою мѣховъ, сдѣлали ему жаръ нестерпимымъ; онъ метался по постели, падалъ съ нее, ходилъ по полу и визжалъ; я всякій разъ вставала, искала его ощупью подъ кроватью, опять ложилась, и накѣнецъ совсѣмъ нерада стала своему пріобрѣтенію. По утру, я дрожа одѣвалась въ своей Лапландіи и торопилась такъ, какъ никогда еще ни въ какомъ случаѣ не торопилась. Окончивъ въ пять минуть весь свой нарядъ, схватила я на руки своего маленькаго товарища и пошла къ семейству Цеддельмана; всѣ они были уже за чайнымъ столомъ. — Это что̀ за прелесть! вскричали обѣ дѣвицы, какъ только увидѣли мою собачку: гдѣ вы взяли ее? не уже ли съ собою привезли? что̀ вчера не сказали намъ? гдѣ она была? — Это безпріютная сирота, была вчера осуждена на смерть вашими уличными повѣсами; но судьбѣ не угодно, и вотъ она очутилась на моей постѣлѣ, въ срединѣ той полдюжины мѣховъ, изъ которыхъ она была составлена. — Да, кстати о мѣхахъ, было вамъ тепло? — Посереди мѣховъ, пока лежалъ, разумѣется, было не только тепло, но даже душно; а каково было тогда, какъ пришлось вставать и одѣваться, такъ уже этого разсказать словами нельзя, и надобно испытать. — Какъ! да вѣдь мы приказали нагрѣть вашу комнату спиртомъ, пока вы еще лежите въ постели. — Ну такъ видно, я не далъ времени исполнить ваше приказаніе; я никогда не лежу въ постели проснувшись, и тотчасъ встаю и одѣваюсь. Цеддельманъ прекратилъ пустой разговоръ нашъ, спрося меня, не хочу ли я ѣхать съ нимъ къ генералу? — Очень охотно, любезный полковникъ, поѣдемте! — А я возьму покамѣстъ вашего красавчика подъ свой присмотръ, сказала Марія, и взяла у меня изъ рукъ собачку; ее надобно вымыть, говорила она, унося ее.
Намъ подали сани, которыя здѣсь зовутся пошевнями; экипажъ довольно бѣдный и непріятный для глазъ, по-крайней-мѣрѣ для моихъ. На облучкѣ сидѣлъ Татаринъ съ сердитымъ лицемъ; онъ взглянулъ на насъ обоихъ съ выраженіемъ ненависти; мы сѣли. — Что̀ вашъ кучеръ такъ пасмуренъ, не боленъ ли? — О, нѣтъ! это обыкновенное выраженіе его физіономіи; у него только видъ такой, а на самомъ дѣлѣ онъ очень добрый человѣкъ. Люблю этотъ народъ! Татары во многихъ отношеніяхъ лучше нашихъ… Цеддельманъ сѣлъ на своего конька; онъ имѣлъ какое-то смѣшное пристрастіе къ Татарамъ, и принимаясь хвалить ихъ, нескоро оканчивалъ свой панегирикъ. Между тѣмъ мы ѣхали самою тихою рысью. — Все это такъ, почтенный полковникъ, но для чего мы ѣдемъ почти шагомъ? теперь двадцать пять градусовъ морозу; такъ вмѣсто этого параднаго шествія, нельзя ли приказать пролетѣть вихремъ. — Что̀ вы! Боже сохрани! Шарынъ придетъ въ отчаяніе, да и просто не послушаетъ; онъ любитъ лошадей болѣе всего что только можетъ любить человѣкъ… Я молчала; до квартиры генерала было еще далеко, а морозъ нестерпимъ; я рѣшилась безъ согласія Шарына и Цеддельмана понуждать лошадей къ бѣгу, и стала щелкать ртомъ и цмукать, какъ то обыкновенно дѣлаютъ чтобы придать живости лошадямъ. Средство это было успѣшно: лошади пустились большой рысью; пристяжная начала свиваться кольцомъ и подпрыгивать. — Что̀ это, что̀ это? держи Шарынъ! Да держи братецъ!... Я перестала, но когда Шарынъ удержалъ лошадей, то опять принялась за свой маневръ, и опять тоже дѣйствіе.... Не понимаю что̀ сегодня съ моими лошадьми! отчего они несутъ? говорилъ Цеддедьманъ. Шарынъ злился и ворчалъ что̀-то, упоминая, шайтанъ! Онъ ни сколько не подозрѣвалъ что этимъ шайтаномъ была я. Ни Шарыну ни Цеддельману нельзя было слышать тѣхъ подстреканій, которыя дѣлала я ихъ лошадямъ: первый былъ глухъ, а послѣдній слишкомъ закутанъ. Наконецъ щелкая и цмукая, бранясь и удивляясь, прыгая и извиваясь, долетѣли мы всѣ къ подъѣзду генерала.
Старый Гренъ принялъ меня очень ласково. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ прямодушныхъ, снисходительныхъ, и вмѣстѣ строгихъ людей, которыхъ служба такъ полезна государству во всѣхъ отношеніяхъ. Они обыкновенно исполняютъ свои обязанности усердно и въ точности; имѣютъ обширныя свѣдѣнія по своей части, потому что неусыпно вникаютъ во все что къ ней относится; бываютъ любимы подчиненными, потому что исправляютъ ихъ, наказываютъ и награждаютъ отечески; уважаются Правительствомъ, потому что служатъ твердою подпорою всѣмъ его распоряженіямъ: таковъ былъ и старый Гренъ, и къ этимъ достоинствамъ присоединялъ еще качества радушнаго хлѣбосола. — А, здравствуй! здравствуй небывалый гость! говорилъ онъ, обнимая меня. Здоровъ ли твой батюшка? не стыдно ли тебѣ давно не пріѣхать ко мнѣ?.. Петя! Петя, кричалъ онъ сыну, что̀ у насъ завтра на театрѣ? — Опера, отвѣчалъ молодой Гренъ. — Какая? — Мельникъ. — Роли всѣ разобраны? — Всѣ! — Жаль! а я было хотѣлъ чтобъ и ты поступилъ въ нашу труппу, говорилъ Гренъ, обращаясь ко мнѣ съ усмѣшкою. — Я отвѣчала, что охотно возьму какую-нибудь роль въ комедіи. — Ну, вотъ и прекрасно! Какая піеса дается въ Воскресенье? — Сынъ его отвѣчалъ, что будутъ играть Недоросля. — О, тутъ такое множество лицъ! есть изъ чего выбрать.... Молодой Гренъ очень вѣжливо предложилъ мнѣ выбрать себѣ любую роль… Я прикажу ее списать для васъ, потому что надобно вытвердить къ репѣтиціи. — Я спрюсила, какую онъ самъ обыкновенно играетъ? Кутейкина. — Я не могла не засмѣяться, представляя себѣ этого прекраснаго и статнаго молодаго офицера въ дьячковскомъ балахонѣ и съ пучкомъ на затылкѣ. — Ну такъ я возьму Правдина. — Гренъ засмѣялся въ свою очередь.
Возвратясь къ Цеддельману, первою заботою было освѣдомиться о моемъ найденышѣ. Я не узнала его, такъ онъ сдѣлался прелестенъ послѣ купанья: шерсть его длинная, мягкая, блестящая была бѣла какъ снѣгъ, кромѣ ушей, которыя были темнобураго цвѣта; мордочка остренькая, глаза большіе, черные, и вдобавокъ, прелесть необыкновенная — черныя брови. Въ это время ее только что вынули изъ шубы, гдѣ она спала завернутая; и какъ ей было жарко, то она, чтобъ свободнѣе дышать, раззинула своя маленькій ротъ, и розовый язычокъ ея вмѣстѣ съ черными глазами, бровями и носикомъ, дѣлалъ ее столько очаровательнымъ твореніемъ, что я не могла насмотрѣться, не могла налюбоваться ею, и цѣлый день носила на рукахъ. — Какое жъ имя, дадите ей? спрашивали меня обѣ дѣвицы. — Амуръ, разумѣется, развѣ можно назвать иначе такую красоту!
Я провела у Цеддельмана три недѣли, и во все это время, была самымъ исправнымъ истопникомъ его. Я спала всегда въ той же холодной горницѣ, которую по невозможности натопить, перестали совсѣмъ топить; натурально, что послѣ вставанія и одѣванія въ такомъ холодѣ, я цѣлый день не могла уже согрѣться, и потому цѣлый день заботилась чтобъ печи были хорошо вытоплены и жарко закрыты. Послѣднее обстоятельство было строго запрещено самимъ Цеддельманомъ; ему все казалось слишкомъ тепло, хотя домъ его былъ самый холодный, и даже прославился этимъ качествомъ между всѣми другими домами. Доказательствомъ этому служило и то, что жена его и обѣ сестры ея ходили съ утра до вечера въ теплыхъ капотахъ. Забавно было видѣть, какъ Цеддельманъ ходилъ отъ одной печи къ другой, прикладывалъ руку къ душнику, и съ восклицаніемъ, ахъ, Боже мой! какъ нажарили!!... поспѣшно закрывалъ его; а я ходила за нимъ слѣдомъ, и въ тужъ минуту открывала. Всякій вечеръ онъ подтверждалъ работнику: топить меньше, и всякое утро этотъ работникъ получалъ отъ меня на водку, чтобъ топилъ больше, и разумѣется просьба и деньги брали верхъ надъ угрозою и приказаніемъ. Цеддельманъ говорилъ, что онъ не знаетъ куда дѣваться отъ жару, и что совсѣмъ не можетъ понять, какой бѣсъ овладѣлъ его работникомъ, который, несмотря ни на какія запрещенія, топитъ его печи не наживотъ — насмерть.
Въ продолженіе этихъ трехъ недѣль, щенокъ мой немного подросъ и сдѣлался еще красивѣе; разумѣется, онъ былъ со мною неразлучно, исключая когда ѣздила въ театръ или къ генералу, я отдавала его на руки одной изъ женщинъ Цеддельмана, и просила ее чтобъ она не ласкала его и не кормила безъ меня. Мнѣ хотѣлось чтобъ никто никакихъ правъ не имѣлъ на любовь моего Амура, и чтобъ эта любовь, вся принадлежала одной мнѣ. Впрочемъ, я брала свои мѣры, чтобъ собачка моя не нуждалась ни въ чьемъ снисхожденіи; прежде нежели уѣхать со двора, я кормила ее до сыта, играла съ нею, ласкала, и наконецъ укладывала на постѣль, и когда уже она засыпала, я оставляла ее на попеченіе Анисьи.
Вмѣстѣ съ окончаніемъ праздниковъ, святочныхъ игръ, танцовъ, репетицій и представленій, наступило время возвратиться домой. Назначивъ день своего отъѣзда на завтра, я поѣхала къ генералу чтобъ провесть у него весь этотъ день. — Зачѣмъ ты такъ скоро хочешь ѣхать? спросилъ меня добродушный Гренъ. — Батюшкѣ будетъ скучно такъ долго не видѣть меня. — Ну, такъ съ Богомъ! противъ этого нечего сказать… Прощаясь со мною, генералъ примолвилъ, что хочетъ подарить мнѣ вещь, которая, онъ знаетъ, будетъ мнѣ очень драгоцѣнна. По приказанію его человѣкъ принесъ стальной молотокъ, отличной работы. — Вотъ, Александровъ, сказалъ генералъ, подавая мнѣ его, дарю тебѣ этотъ молотокъ; ты согласишся что я не могъ ничего дороже этого подарить тебѣ, когда узнаешь, что онъ былъ сдѣланъ для Императора Александра… Я не дала кончить, схватила молотокъ, поцѣловала и прижала къ груди. — Нѣтъ словъ выразить вамъ мою благодарность, генералъ, за такой подарокъ. — Не хочешь ли узнать, по какому случаю вещь эта не достигла своего назначенія, и будучи сдѣлана для могущественнаго Монарха, достается теперь его protégé? — Сдѣлайте одолженіе, объясните! Вы, сверхъ заслугъ моихъ, милостивы ко мнѣ, генералъ! — Ну, такъ слушай: «Государь Императоръ располагался осмотрѣть Самъ всѣ наши заводы; въ этихъ случаяхъ, Высокому Посѣтителю показываются обыкновенно всѣ работы, въ дѣйствіи которыхъ и Онъ беретъ участіе; вотъ для этого и былъ сдѣланъ молотокъ, чтобъ Государь ударилъ имъ нѣсколько разъ по раскаленной полосѣ желѣза; послѣ чего кладутъ на молотокъ штемпель съ означеніемъ времени этого событія, и хранятъ уже его на всѣ грядущія времена въ воспоминаніе, и пріѣзда, и труда Августѣйшаго Отца Россіи. Но какъ этотъ молотокъ вышелъ не такъ хорошъ, какимъ бы долженъ быть, то я велѣлъ сдѣлать другой, а этотъ лежалъ у меня, и вотъ долежалъ до того, что наконецъ достался въ руки человѣка, которымъ Царь-Отецъ любимъ несравненно болѣе нежели другими.» Поблагодаривъ генерала еще разъ за подарокъ, за разсказъ, радушный пріемъ и отеческую любовь ко мнѣ, я простилась съ нимъ, надобно думать, навсегда.
Я застала батюшку занятаго отправленіемъ почты, и хотя знала что онъ не любилъ когда ему мѣшали въ это время, однако не могла удержаться чтобъ не положить передъ нимъ молотокъ. Батюшка вздрогнулъ отъ нечаянности, и хотѣлъ было разсердиться; но увидя что это я, удовольствовался только сказать: эхъ, уланъ, когда ты будешь умнѣе! кстати ли пугать стараго отца. — Мнѣ это и въ голову не приходило, любезный батюшка; напротивъ я хотѣла васъ обрадовать. Знаете ли, какой это молотокъ? — Послѣ разскажешь, теперь некогда мнѣ слушать; поди къ сестрѣ… Я пошла было. — Возьми же молотокъ. — Нѣтъ, батюшка, пусть онъ лежитъ передъ вами! это драгоцѣнность! вы послѣ узнаете. — Батюшка махнулъ рукою, и я побѣжала къ сестрѣ съ моимъ Амурчикомъ, котораго тотчасъ и положила ей на колѣна. — Ахъ, какая прелесть! что̀ за прекрасная собачка! Вѣрно это подарокъ для меня, говорила Клеопатра, лаская очаровательнаго Амура. — Нѣтъ, сестрица, извини! его уже никому и ни зачто не отдамъ; онъ поѣдетъ со мною въ полкъ. — Какъ можно! — Да, непремѣнно. — Ну, такъ возьмите же его отъ меня; нечего и ласкать то, что не будетъ моимъ. — Да, таки и не совѣтую, я приревную. — Отъ васъ это не новость; вы всегда хотите исключительной привязанности. — А кто жъ этого не хочетъ?... Сестра замолчала и немножко надулась; я взяла свою собачку, и отправилась къ себѣ въ комнату, ждать окончанія батюшкиныхъ хлопотъ.
Выслушавъ исторію молотка, отецъ взялъ его къ себѣ, и сказалъ, что эта вещь слишкомъ драгоцѣнна чтобы онъ позволилъ мнѣ таскать ее вездѣ съ собою; что она останется у него. Нечего дѣлать, надобно было уступить. Я поглядѣла еще разъ на блестящую, гладко полированную рукоять, которой назначеніе сначала было такъ велико, и отдала ее въ руки отца, говоря, что мнѣ очень пріятно видѣть его владѣтелемъ этой вещи.
— Съ каждымъ днемъ болѣе привязывалась я къ моему Амуру. Да и какъ было не любить его! Кротость имѣетъ неодолимую власть надъ нашимъ сердцемъ, даже и въ безобразномъ животномъ; но что̀ же тогда, какъ самое доброе, самое вѣрное, и вмѣстѣ самое лучшее изъ нихъ, смотритъ вамъ въ глаза съ кроткою покорностью, слѣдитъ всѣ ваши движенія, дышетъ только вами, не можетъ ни минуты быть безъ васъ; которое отдастъ за васъ жизнь свою. Будьте къ нему несправедливы, побейте его напрасно, жестоко, хоть даже безчеловѣчно; оно ложится у ногъ вашихъ, лижетъ ихъ, и ни мало не сердясь на вашу жестокость, ожидаетъ одного только ласковаго взгляда чтобы кинуться къ вамъ на руки, обнимать васъ лапками, лизать, прыгать. Ахъ добрѣйшее и несчастнѣйшее изъ животныхъ! ты одно только любишь такъ, какъ намъ всѣмъ велѣно любить, и одно только ты терпишь болѣе всѣхъ отъ вопіющей несправедливости людей: имѣетъ ли кто подозрѣніе что въ пищу его положенъ ядъ, даютъ эту пищу собакѣ съѣсть чтобъ въ томъ увѣриться!.. Состарѣлась собака при домѣ своего хозяина, служа ему какъ назначила ей природа, онъ мѣняетъ ее на молодую. А что̀ сдѣлаетъ тотъ, кто ее вымѣняетъ? убьетъ, разумѣется, для кожи! Худо ловитъ борзая: повѣсить ее! Зачто̀ жъ все это, зачто̀? Бѣдственная участь собаки вошла даже въ пословицу, хотя изъ всѣхъ животныхъ она одна только любитъ человѣка. Лошадь, благородное животное, разшибетъ лобъ своему всаднику весьма равнодушно; кошка выцарапаетъ глаза; быкъ подниметъ при случаѣ на рога, какъ бы ихъ ни кормили, какъ бы ни ласкали. Одинъ только безпримѣрный другъ человѣка, собака, за черствый кусокъ хлѣба остается ему и вѣрна и привержена по-смерть. Случалось иногда, по безумію мнѣ самой непонятному, наказывать моего кроткаго, незлобиваго Амура. Бѣдняжечка! какъ онъ вился около ногъ моихъ, ложился, ползалъ, и наконецъ садился на заднія лапки, смотря на меня обоими прекрасными черными глазами съ такимъ выраженіемъ покорности и печали, что я почти со слезами укоряла себя въ несправедливости; я брала его на колѣни, гладила, цѣловала, и онъ въ ту жъ минуту начиналъ опять играть. Никогда ни на одну минуту не разлучалась я съ моимъ Амуромъ. Гдѣ бъ я ни была, онъ всегда или лежалъ подлѣ меня на полу, или сидѣлъ на окнѣ, на стулѣ, на диванѣ; но непремѣнно подлѣ меня, и непремѣнно на чемъ-нибудь мнѣ принадлежащемъ, напримѣръ: на платкѣ, перчаткахъ, или же на шинели. Безъ этого онъ не былъ покоенъ.
Однажды на разсвѣтѣ, я выпустила его изъ горницы и дожидалась пока онъ опять попросится въ комнату; но прошло четверть часа, его нѣтъ. Я этимъ очень обезпокоилась и пошла искать его по двору: нѣтъ нигдѣ! звала, нѣтъ! Смертельно испугавшись, послала человѣка искать его по улицамъ; цѣлый часъ прошелъ въ мучительномъ ожиданіи и тщетныхъ поискахъ. Наконецъ собачка моя пришла и сѣла за воротами. Услышавъ лай ея, я выглянула въ окно, и не могла не разсмѣяться, увидѣвъ что она, какъ большая, подняла мордочку къ верху и завыла. Но я дорого заплатила за этотъ смѣхъ! Сердце мое и теперь обливается кровью при воспоминаніи этого воя! это было предчувствіе.... Я взяла бѣглеца моего въ горницу, и видя что онъ весь мокръ отъ росы, положила его на подушку и закрыла своимъ архалухомъ; онъ тотчасъ заснулъ; но увы! не спала его злая участь. Черезъ часъ я одѣлась и хотѣла по обыкновенію итти гулять. Что̀-то говорило мнѣ, чтобъ я шла одна.... Но когда жъ мы слушаемъ тайныхъ предостереженій! они такъ тихи, такъ кротки..... Я сняла архалухъ съ спящей собачки: пойдемъ гулять Амуръ! Амуръ вскочилъ и запрыгалъ. Мы пошли; онъ бѣжалъ передо мною.
Черезъ часъ я уже несла его на рукахъ, блѣдная, трепеща всѣми членами. Онъ еще дышалъ; но какъ!!... Духъ проходилъ въ двѣ широкія раны, сдѣланныя зубами чудовищной собаки. Амуръ умеръ на рукахъ моихъ.... Съ того времени мнѣ часто случалось, и танцовать всю ночь, и смѣяться много, но истиннаго веселія никогда уже не было въ душѣ моей: оно легло въ могилу моего Амура.... Многіе найдутъ это страннымъ; можетъ быть и хуже нежели страннымъ....; какъ бы то ни было, но смерть моего маленькаго друга выжимаетъ невольныя слезы изъ глазъ моихъ среди самыхъ веселыхъ собраній. Я не могу забыть его!...
Сегодня я уѣзжаю. Батюшка, прощаясь со мною, сказалъ: «не пора ли оставить мечь? я старъ; мнѣ нуженъ покой и замѣна въ хозяйствѣ; подумай объ этомъ.» Я испугалась такого предложенія!... Мнѣ казалось, что вовсе не надобно никогда оставлять меча; а особливо въ мои лѣта, — что̀ я буду дѣлать дома! Такъ рано осудить себя на монотонныя занятія хозяйства! Но отецъ хочетъ этого!.. Его старость!.. Ахъ! нечего дѣлать. Надобно сказать всему прости!.. и свѣтлому мечу, и доброму коню… друзьямъ!.. веселой жизни!.. ученью, парадамъ, конному строю!.. скачкѣ, рубкѣ… всему, всему конецъ!.. Все затихаетъ, какъ не бывало, и одни только незабвенныя воспоминанія будутъ сопровождать меня на дикіе берега Камы; въ тѣ мѣста, гдѣ цвѣло дѣтство мое; гдѣ я обдумывала необыкновенный планъ свой!!...
Минувшее счастіе!.. слава!.. опасности!.. шумъ!.. блескъ!.. жизнь кипящая дѣятельностію!.. прощайте!