снѣгъ, кромѣ ушей, которыя были темнобураго цвѣта; мордочка остренькая, глаза большіе, черные, и вдобавокъ, прелесть необыкновенная — черныя брови. Въ это время ее только что вынули изъ шубы, гдѣ она спала завернутая; и какъ ей было жарко, то она, чтобъ свободнѣе дышать, раззинула своя маленькій ротъ, и розовый язычокъ ея вмѣстѣ съ черными глазами, бровями и носикомъ, дѣлалъ ее столько очаровательнымъ твореніемъ, что я не могла насмотрѣться, не могла налюбоваться ею, и цѣлый день носила на рукахъ. — Какое жъ имя, дадите ей? спрашивали меня обѣ дѣвицы. — Амуръ, разумѣется, развѣ можно назвать иначе такую красоту!
Я провела у Цеддельмана три недѣли, и во все это время, была самымъ исправнымъ истопникомъ его. Я спала всегда въ той же холодной горницѣ, которую по невозможности натопить, перестали совсѣмъ топить; натурально, что послѣ вставанія и одѣванія въ такомъ холодѣ, я цѣлый день не могла уже согрѣться, и потому цѣлый день
снег, кроме ушей, которые были темно-бурого цвета; мордочка остренькая, глаза большие, черные, и вдобавок, прелесть необыкновенная, — черные брови. В это время ее только что вынули из шубы, где она спала завернутая, и, как ей было жарко, то она, чтоб свободнее дышать, раззинула своя маленький рот, и розовый язычок ее вместе с черными глазами, бровями и носиком, делал ее столько очаровательным творением, что я не могла насмотреться, не могла налюбоваться ею и целый день носила на руках. «Какое ж имя, дадите ей?» — спрашивали меня обе девицы. «Амур, разумеется, разве можно назвать иначе такую красоту!»
Я провела у Цеддельмана три недели и во все это время была самым исправным истопником его. Я спала всегда в той же холодной горнице, которую по невозможности натопить перестали совсем топить. Натурально, что после вставания и одевания в таком холоде я целый день не могла уже согреться и потому целый день
