Отто Оттовичъ! отпустите меня въ Петербургъ недѣли на двѣ. — Штакельбергъ отвѣчалъ, что этого нельзя теперь; время отпусковъ прошло, и сверхъ того Самъ Государь въ Петербургѣ. Впрочемъ, вы можете ѣхать съ порученіемъ, сказалъ онъ, подумавъ съ минуту. — Съ какимъ, полковникъ? Если не выше моего понятія, такъ сдѣлайте милость, дайте мнѣ его. — Въ полкъ не донято изъ Коммиссаріата, холста, сапогъ, чешуи, кой-что изъ оружія, збруи, да денегъ тринадцать тысячъ; если хотите взяться все это принять и привезть въ полкъ, такъ поѣзжайте, я дамъ вамъ предписаніе. — Справлюсь ли я съ этимъ порученіемъ, полковникъ? вѣдь я ничего тутъ не разумѣю. — Да нечего и разумѣть; я дамъ вамъ опытнаго унтеръ-офицера и рядовыхъ, они все сдѣлаютъ; а вы должны будете взять только деньги тринадцать тысячъ изъ Провіантскаго депо: ну, а на случай какихъ недоразумѣній, посовѣтуитесь съ Бурого, онъ казначей; это по его части. — Очень хорошо, полковникъ, я сейчасъ пойду къ Бурого, спрошу его; и если обязанности этого порученія не выше моего понятія, то завтра же, если позволите, отправлюсь въ Петербургъ.
Отъ Бурого я не добилась никакого толку; на вопросъ мой, что̀ мнѣ должно будетъ дѣлать, если буду откомандированъ за пріемомъ вещей? Онъ отвѣчалъ: соблюдать строгую честность! — Какъ это? растолкуйте мнѣ. — Ненужно никакихъ толкованій: будьте честны! вотъ и все тутъ; другаго совѣта и наставленія я не могу дать вамъ, да и не длячего. — А этотъ мнѣ не нуженъ! чтобъ быть честнымъ, я не имѣю надобности ни въ совѣтахъ, ни въ наставленіяхъ вашихъ. — Не харахорься братъ! молодъ еще; не всѣ случаи въ жизни перешелъ; я знаю что̀ говорю: будь честенъ!
Бурого упрямъ; я знала, что если уже онъ заладилъ: «будь честенъ, да будь честенъ!» то другаго ничего уже и не скажетъ. Богъ съ нимъ! вѣдь Штакельбергъ сказалъ, что пришлетъ мнѣ опытнаго унтеръ-офицера; ѣду на-авось.
Петербургъ. Я пріѣхала прямо къ дядѣ на квартиру; онъ все на той же, и все такъ же доволенъ ею — смѣшной вкусъ у дядюшки! Квартира его на Сѣнной-Площади, и онъ говоритъ, что имѣетъ всегда передъ глазами самую живую и разнообразную картину. Вчера онъ подвелъ меня къ окну: посмотри, Александръ, не правда ли что это зрѣлище живописное?... Слава Богу что дядюшка не сказалъ — прекрасное! тогда я не могла бъ, не солгавши, согласиться; но теперь совѣсть моя покойна; я отвѣчала: да, видъ картинный! прибавя мысленно: — только что картина Фламандской школы… Не понимаю, какъ можно находить хорошимъ что̀-нибудь непріятное для глазъ! Что̀ занимательнаго смотрѣть на толпу крестьянъ, неуклюжихъ, грубыхъ, дурно одѣтыхъ; окруженныхъ телѣгами, дегтемъ, рогожами, и тому подобными гадостями! Вотъ, живая картина, всегда разнообразная, которою дядя мой любуется уже девять лѣтъ сряду.
— Сегодня даютъ концертъ въ Филармонической залѣ; иду непремѣнно туда. Я думаю, это будетъ что̀-нибудь очаровательное: оркестръ изъ отличныхъ музыкантовъ, какъ говорятъ. Я, правда, ничего не смыслю въ музыкѣ, но люблю ее болѣе всего; она какъ-то неизъяснимо дѣйствуетъ на меня; нѣтъ добродѣтели, нѣтъ великаго подвига, къ которымъ я не чувствовала бы себя способною тогда какъ слышу эти звуки, которыхъ могущества ни понять, ни изъяснить не могу.
Я сидѣла у стѣны, подъ оркестромъ, лицемъ къ собранію; подлѣ меня сидѣлъ какой-то человѣкъ, въ черномъ фракѣ, среднихъ лѣтъ, важнаго и благороднаго вида.
Зала была наполнена дамами; всѣ онѣ казались мнѣ прекрасными и прекрасно убранными; я всегда любила смотрѣть на дамскіе наряды, хотя сама ни за какія сокровища не надѣла бы ихъ на себя; хотя ихъ батистъ, атласъ, бархатъ, цвѣты, перья и алмазы обольстительно прекрасны, но мой уланскій колетъ лучше! По-крайней-мѣрѣ онъ мнѣ болѣе къ лицу, а вѣдь это говоритъ условіе хорошаго вкуса, одѣваться къ лицу.
Дамы безпрестанно приходили, и ряды стульевъ все ближе подвигались къ намъ — ко мнѣ и моему сосѣду. — «Посмотрите, какъ онѣ близко, сказала я, не ужели мы отдадимъ имъ свое мѣсто? — Не думаю, отвѣчалъ онъ, усмѣхаясь, мѣсто наше для нихъ неудобно. — Вотъ еще рядъ прибавился! Еще одинъ, и онѣ будутъ у самыхъ колѣнъ нашихъ! — А развѣ это худо?.. Я замолчала, и стала опять разсматривать нарядъ вновь пришедшихъ дамъ. Прямо противъ меня, сидѣла одна въ розовомъ беретѣ и платьѣ, сухощавая, смуглая, но пріятная лицемъ и съ умною физіономіею; ей казалось, было уже лѣтъ тридцать; подлѣ креселъ ея стоялъ генералъ Храповицкій. — Не жена ль это его? Я смотрѣла на нее несводя глазъ; въ наружности ея проявлялось что̀-то необыкновенное..... Наконецъ я оборотилась къ моему сосѣду: позвольте спросить, кто эта дама, въ розовомъ, прямо противъ насъ? — Храповицкая, жена этого генерала что стоитъ подлѣ ея креселъ. — Я что̀-то слышалъ.... Сосѣдъ не далъ кончить: да, да, такихъ героинь у насъ немного!... Отзывъ этотъ укололъ мое самолюбіе. — Кажется была одна.... меня опять прервали. — Да, была, но ужъ той нѣтъ, она умерла, не выдержала… Вотъ новость! много разъ случалось мнѣ слышать собственную свою исторію, со всѣми прибавками и измѣненіями, часто нелѣпыми; но никогда еще не говорили мнѣ въ глаза, что я умерла! съ чего взяли это? Какъ могъ пронесться слухъ о смерти, когда я жива, лично извѣстна Царю..... Впрочемъ, пусть думаютъ такъ, можетъ это къ лучшему… Пока мысли эти пролетали въ головѣ моей, я смотрѣла на товарища, разумѣется не видя его; онъ тоже смотрѣлъ на меня и, казалось, читалъ мысль мою въ гдазахъ: — вы не вѣрите? я слышалъ это отъ людей, которые доводились ей роднею… Я не отвѣчала. Могильный разговоръ этотъ испугалъ меня, и сверхъ того боялась чтобъ онъ не замѣтилъ, какъ близко это относится ко мнѣ. До окончанія концерта, я не говорила съ нимъ ни слова.
— Сегодня минула недѣля какъ я пріѣхала въ Петербургъ, и сегодня надобно мнѣ начать свое дѣло. Я пошла явиться къ дежурному полковнику Доброву; названіе это очень прилично ему; у него такое пріятное добродушное лице. — Когда вы пріѣхали? спросилъ онъ, лишь только я кончила обыкновенную нашу форменную скороговорку, которою мы увѣдомляемъ нашихъ начальниковъ, кто мы, откуда, и зачѣмъ. — Я отвѣчала, что болѣе недѣли уже какъ я въ Петербургѣ. — И теперь только явились! За это надобно вамъ хорошенько голову вымыть. Являлись вы къ Князю? — Нѣтъ еще! — Ну, какъ же это можно! приходите ко мнѣ въ восемь часовъ утра, я самъ поѣду съ вами къ князю.
Отъ Доброва я пошла въ Коммиссаріатъ. Управляющій Долинскій думалъ что я кадетъ, только что выпущенный изъ корпуса, и очень удивился, когда я сказала, что десять лѣтъ уже какъ я въ службѣ.
— Уланы мои мастерски крадутъ; я право не увеличиваю; они всякой день говорятъ мнѣ: сегодня столько-то, а сегодня столько-то, ваше благородіе, пріобрѣли мы экономіи. Сначала я не понимала этого; но теперь уже знаю: они принимаютъ холстъ на мѣру, и тутъ же крадутъ его. Чудакъ Бурого! не это ли онъ разумѣлъ, когда твердилъ мнѣ — будь честенъ! Вотъ забавно! я что̀ тутъ могу сдѣлать? Не уже ли проповѣдывать честность людямъ, которые ловкую кражу считаютъ, какъ Спартане, молодечествомъ? Мы говоримъ улану: старайся чтобъ лошадь твоя была сыта! Онъ перетолковываетъ это приказаніе по своему, и старается красть овесъ на поляхъ. Нѣтъ, нѣтъ, право я не намѣрена хлопотать объ этомъ вздорѣ; пусть крадутъ! Кто велѣлъ Штакельбергу давать мнѣ такое порученіе, о которомъ я не имѣю понятія? Онъ сказалъ, что дастъ мнѣ опытнаго унтеръ-офицера! въ добрый часъ! воровство пошло успѣшнѣе какъ прибылъ опытный унтеръ-офицеръ; теперь они говорятъ, что для всего лазарета достанетъ холста изъ экономіи.... Это я слышала, проходя мимо тюковъ, которые они увязывали; провались они отъ меня совсѣмъ, съ холстомъ, и съ тюками! У меня голова заболѣла отъ такихъ непривычныхъ упражненій: стоять, смотрѣть, считать и давать отчетъ.
— Сегодня я пошла часу уже въ одиннадцатомъ къ своей скучной должности, и не находя большой надобности стоять именно тамъ, гдѣ принимаютъ вещи, прогуливалась по переходамъ, иногда останавливалась, облокачивалась на перилы, и уносилась мыслями къ мѣстамъ, неимѣющимъ ни малѣйшаго сходства съ комиссаріатомъ. Въ одну изъ этихъ остановокъ, раздался близъ меня повелительный возгласъ: господинъ офицеръ! Я оглянулась; за мною стоялъ какой-то чиновникъ, въ мундирѣ съ петлицами на воротникѣ, сухой, высокой, лице нѣмецкое. Что̀ вамъ угодно? спросила я. — Котораго вы полка?.. я сказала. — Вы конечно за пріемомъ вещей? — Да! — Какъ же вы смѣли начать пріемку, не давъ мнѣ знать? Какъ смѣли не явиться ко мнѣ?... Изумленная такимъ вопросомъ отъ человѣка, который, казалось мнѣ, былъ штатской службы, я отвѣчала, что обязанъ являться только своему начальству военному. Я вашъ начальникъ теперь! Ко мнѣ извольте явиться, сударь! приказываю вамъ это именемъ князя! И почему вы не рапортуете мнѣ о успѣхѣ вашей пріемки? Отъ васъ однихъ я ничего не знаю, ничего не получаю! — И васъ однихъ я совсѣмъ не понимаю! — Какъ, какъ! вы смѣете такъ сказать мнѣ! я доложу князю. — Я и при князѣ скажу вамъ это же самое: я васъ не понимаю; не знаю кто вы, какія ваши права требовать отъ меня рапортовъ, отчетовъ, и почему я долженъ къ вамъ явиться?... Онъ утихъ: я совѣтникъ П****! Князь поручилъ мнѣ смотрѣть, чтобы господа пріемщики не теряли время по пустому, и чтобъ пріемка производилась безостановочно; для этого вы должны увѣдомлять меня всякой вечеръ, сколько чего принято. Теперь понимаете ли меня, господинъ офицеръ? — Понимаю. — И такъ завтра извольте явиться ко мнѣ за приказаніями! этого я требую именемъ князя. — Нельзя, завтра, я долженъ быть у полковника Доброва, и вмѣстѣ съ нимъ ѣхать къ князю. — Нѣтъ! Со мною должны вы ѣхать; я, представлю васъ князю. — Помилуйте! съ какой стати вы представите меня! Это долженъ сдѣлать мой настоящій начальникъ, военный.. Отъ этого слова П**** чуть не ряхнулся: онъ кричалъ, и что̀-то еще приказывалъ именемъ князя; но я уже не слушала и ушла отъ него къ своимъ людямъ. Видя что они оканчиваютъ на сегодня свою работу, я возвратилась къ дядѣ, которому и разсказала смѣшную встрѣчу на переходахъ.
На другой день пошла я къ Доброву, а оттуда вмѣстѣ съ нимъ къ князю. Корпусный начальникъ нашъ принялъ меня какъ и всякаго другаго; выслушалъ, кто я, зачѣмъ, и откуда. Когда кончила, онъ сдѣлавъ легкую уклонку головою, и не обращая болѣе на меня никакого вниманія, оставилъ на волю дѣлать что хочу, стоять, сидѣть, ходить, остаться у него часа на два, или сей-часъ уѣхать; я выбрала послѣднее, и поѣхала въ коммиссаріатъ. Тамъ я нашла людей своихъ уже за работою; они опять принимали, мѣряли, обманывали. Я никакъ не считаю себя обязанною знать толкъ во всемъ этомъ. Зачѣмъ даютъ такое порученіе фрунтовому офицеру? Я не казначей, не квартермистръ; если что̀-нибудь приму не такъ, пусть пеняютъ на себя.
Оправдываясь такимъ образомъ сама передъ собою, пошла я къ графу Аракчееву. Пока дежурный ходилъ докладывать, вошелъ какой-то штабъ-офицеръ. Увидя свободную поступь мою въ передней графа, онъ видимо обезпокоился, надулся, и началъ осматривать меня, мѣряя глазами съ головы до ногъ. Я не замѣчала этого минутъ пять; но подошедъ къ столу чтобъ посмотрѣть книгу, которая лежала тутъ разкрытою, я случайно взглянула на него; этой непочтительности не могъ уже онъ выдержать; на лицѣ его изображалась оскорбленная гордость. Возможно ли простой офицеръ смѣетъ ходить, смѣетъ брать книгу въ руки! однимъ словомъ, смѣетъ двигаться въ присутствіи штабъ-офицера! Смѣетъ даже не замѣчать его, тогда какъ долженъ бы стоять на одномъ мѣстѣ въ почтительной позитурѣ, и неспуская глазъ съ начальника! Всѣ эти слова отпечатывались на физіономіи штабъ-офицера, когда онъ, съ презрительною миною спрашивалъ меня: кто вы? что̀ вы такое? — Приписывая странный вопросъ его неумѣнью спросить лучше, я отвѣчала просто: офицеръ Литовскаго полка! Въ эту самую минуту позвали меня къ графу.
Говорятъ что графъ очень суровъ; нѣтъ, мнѣ онъ показался ласковымъ и даже добродушнымъ. Онъ подошелъ ко мнѣ, взялъ за руку, и говорилъ что ему очень пріятно узнать меня лично; обязательно припомнилъ мнѣ, что по письмамъ моимъ выполнилъ все безъ отлагательства и съ удовольствіемъ. — Я отвѣчала, что обязанностію сочла притти къ нему повторить лично мою благодарность за милостивое вниманіе. Графъ простился со мною, увѣряя въ готовности своей дѣлать все для меня угодное. Столько вѣжливости казалось мнѣ очень несовмѣстнымъ съ тѣмъ слухомъ, который носится вездѣ о его угрюмости, неприступности, какъ говорятъ другіе. Графъ, можетъ быть, только просто сердитъ иногда; въ чемъ нѣтъ еще большой бѣды.
Отъ графа пошла я къ семейству N. N***, которое любило меня какъ роднаго. Они сбирались ѣхать въ театръ: не хотите ли съ нами? Сегодня даютъ Фингала; вы, кажется, любите трагедіи? Я съ радостью приняла это предложеніе. Въ шесть часовъ пріѣхали къ нимъ двѣ сестры Д***, сухощавыя, старыя дѣвицы: ахъ, вы вѣрно ѣдете въ театръ! — Да; не угодно ли вамъ вмѣстѣ съ нами? — Не стѣснимъ ли васъ? — Ни сколько!.. Въ семь часовъ пришли сказать что карета подана, и мы пошли, я могла бы сказать, что мы высыпались къ подъѣзду; насъ было ровно восемь человѣкъ, а карета двумѣстная! Какъ же мы помѣстимся, спросила я съ удивленіемъ? — Это я улажу, сказалъ N. N***, поспѣшно усаживая меня въ карету; садитесь плотнѣе въ уголъ! Я думала что онъ могъ бы и не давать мнѣ этого совѣта, потому что остальные семь человѣкъ вѣрно такъ плотно прижмутъ меня въ этотъ уголъ, какъ бы мнѣ и не хотѣлось, а я на бѣду взяла съ собою плащъ. Не знаю, какимъ непостижимымъ средствомъ, N. N*** усадилъ всѣхъ насъ такъ, что сидѣли покойно, не измяли нарядовъ, и не задохлись, хотя всѣ мы были приличнаго роста и полноты, то есть, не было между нами ни карлицъ, ни скелетовъ. Хвала тактикѣ твоей, почтенный N. N***, думала я.
Въ одно время съ нами пріѣхали къ подъѣзду театра два гвардейскихъ офицера: одна изъ нашего общества дамъ, была красавица, и къ несчастію ей первой надобно было вытти изъ кареты; это обстоятельство поставило насъ въ критическое положеніе. Увидя прекрасную женщину, гвардейцы остановились посмотрѣть, и были свидѣтелями смѣшнаго зрѣлища, какъ неокончаемая процессія тянулась изъ двумѣстной кареты, и наконецъ заключилась уланомъ, закутаннымъ въ широкій плащъ.
Этотъ вечеръ смѣшно начался и смѣшно кончился: Фингалъ, превосходная трагедія но сегодня къ концу дѣйствія, непредвидѣнный случай, вмигъ превратилъ ее въ комедію Трагикъ, обыкновенно игравшій Фингала заболѣлъ; роль его отдали другому, для котораго она была нова еще; онъ игралъ ее натянуто и торопливо; но представлявшій Старна, былъ настоящій Старнъ! Игра его возбуждала и участіе и удивленіе вмѣстѣ; каждому казалось, что видитъ не актера, но точно Царя и отца оскорбленнаго. Надобно думать, что превосходство игры его, смущало бѣднаго Фингала; онъ приходилъ въ замѣшательство!... Въ то самое мгновеніе, когда Моина должна была вбѣжать на сцену, смѣшавшійся Фингалъ, спѣша схватить мечъ Оскара, толкнулъ какъ-то неловко Старна, и оторвалъ ему бороду!... Въ секунду ярый гнѣвъ стараго Царя утихъ… Партеръ захохоталъ; Моина, вбѣжавъ, остановилась какъ статуя, и занавѣсъ опустился.
— Вечеромъ Долинскій сказалъ мнѣ, что П**** жаловался князю. — Зачто̀? спросила я. — Первое что вы не явились къ нему; а второе, что вмѣсто рапортовъ пишете просто записки, сколько чего принято. — Что̀жъ князь? — Ничего, промолчалъ. — Иначе не могло и быть; П**** вздорно жалуется; объ пріемѣ вещей, кажется, никогда не увѣдомляютъ рапортами. И что̀ за странный человѣкъ! какъ онъ не можетъ понять, что не вправѣ ожидать этого отъ военнаго офицера…
— Мнѣ велѣно явиться завтра въ Ордонансъ-гаузъ, въ пять часовъ утра. Весело мнѣ будетъ итти ночью, не зная дороги, и неимѣя у кого спросить. Въ этотъ часъ здѣсь глубокая ночь.
Меня разбудили въ четыре часа; я одѣлась. — Что̀ жъ я буду дѣлать, дядюшка? Какъ найду Ордонансъ-гаузъ? Не можете ли разсказать мнѣ? — Очень могу, вотъ слушай… Дядя зачалъ разсказывать мнѣ весьма подробно, продолжительно, и столько употреблялъ старанія дать мнѣ ясное понятіе о моей дорогѣ, что я именно отъ этого ничего и не поняла. Поблагодаривъ дядю за трудъ, я пошла на-авось. Проходя мимо Гостиннаго двора, вздумала я перейти ближе къ лавкамъ подъ крышу, и только что хотѣла перешагнуть веревку, протянутую вдоль лавокъ, какъ страшное рычаніе собаки остановило меня и заставило отскочить на середину улицы. Путешествіе мое, въ четыре часа утра, по пустымъ улицамъ Петербурга, и къ цѣли котораго я не знала какъ достигнуть, было бы очень занимательно для меня, если бъ не тревожилъ страхъ опоздать, или и совсѣмъ не притти къ назначенному времени. Изъ всего продолжительнаго разсказа дяди, я помнила только, что надобно итти мимо Гостиннаго двора; но вѣдь Гостинный дворъ имѣетъ конецъ: куда жъ тогда? Я подходила уже къ послѣдней лавкѣ и хотѣла было направить путь свой прямо къ дворцу, полагая, что такія мѣста, какъ Ордонансъ-гаузъ, вѣчно находятся недалеко отъ него; итакъ узнаю отъ часоваго. Стукъ дрожекъ заставилъ меня тотчасъ оставить всѣ планы; это былъ экипажъ извощичій; я остановила его, и кучеръ, недожидаясь моего вопроса, спросилъ самъ: въ Ордонансъ-гаузъ, баринъ? — Да! — Извольте, садитесь… Я сей-часъ только отвезъ туда офицера. — Ступай же скорѣе! И вотъ все что было романическаго въ вояжѣ моемъ, въ глубокую декабрьскую ночь, по опустѣвшимъ улицамъ обширнаго города, въ полномъ вооруженіи, и имѣя въ виду найти домъ, къ которому не знала дороги; и все это вмигъ исчезло: теперь я обыкновенный офицеръ, поспѣшно ѣдущій на извощичьихъ дрожкахъ въ Ордонансъ-гаузъ; мѣсто менѣе всего въ свѣтѣ романическое, и гдѣ получу какое-нибудь приказаніе, сказанное тономъ сухимъ и повелительнымъ. — Ступай, пожалуйста, скорѣе! далеко еще? — А вотъ здѣсь, сказалъ извощикъ, останавливая лошадь у подъѣзда огромнаго дома, надъ дверьми котораго была черная доска, съ надписью: «Ордонансъ-гаузъ». Я взбѣжала по лѣстницѣ и вошла въ залу; тутъ было множество офицеровъ пѣхотныхъ и кавалерійскихъ. За столомъ сидѣлъ адъютантъ, и что̀-то писалъ; въ каминѣ горѣлъ огонь, я сѣла близъ него въ ожиданіи развязки. Изъ офицеровъ никто не говорилъ одинъ съ другимъ, но всѣ въ молчаніи или ходили по залѣ или стояли у камина, смотря задумчиво на огонь, какъ вдругъ эта сонная сцена оживилась; вышелъ Закревскій: — господа! — поэтому слову, всѣ офицеры стали въ шеренгу. — Кавалерія, впередъ, на правой флангъ! — и вотъ мы, въ числѣ четырехъ: кирасиръ, два драгуна и одинъ уланъ стали на правомъ флангѣ, прямо передъ лицемъ Закревскаго: онъ взглянулъ на меня очень внимательно раза два, пока отдавалъ намъ свое приказаніе; «явиться къ командиру Конно-гвардейскаго полка Арсеньеву!» Наконецъ намъ объявили подробнѣе, что въ Конной-гвардіи обмундируютъ нашихъ рядовыхъ съ какими-то перемѣнами; мы выслушали и разъѣхались: кавалеристы домой, а покорные пѣхотинцы отправились прямо къ Арсеньевну. Я узнала это потому что у подъѣзда они сговариваясь итти туда, спросили и насъ: — а вы господа, пондете съ нами? — Сегодня мнѣ некогда, отвѣчала я!
Я послала Рачинскаго въ канцелярію Конно-гварденскую, для примѣрки какого-то новаго мундира. По возвращеніи, онъ сказалъ мнѣ: — велѣно вашему благородію явиться самимъ туда. — Куда? — Въ швальню къ маіору Шаганову. — Наскучили мнѣ всѣ эти затѣи! насилу я развязалась съ ними. Была только одинъ разъ у Арсеньева, и сказала Шаганову, что буду присылать къ нему улана; что мнѣ вовсе ненужно присутствовать при этомъ, и что я имѣю совсѣмъ другое порученіе отъ своего полка. — Сказавъ это, я ушла.
— Завтра отправляюсь въ полкъ; двѣ недѣли отпуска миновали! Я провела ихъ скучно: съ утра до вечера въ мундирѣ, затянута, становясь во фронтъ, получая извѣщенія — явиться туда! явиться сюда! — Никогда болѣе не поѣду въ такой отпускъ.