— Въ походѣ нашемъ ничего нѣтъ замѣчательнаго, кромѣ причины его: Наполеонъ какъ-то исчезъ съ того острова, на которомъ Союзные Государи разсудили заблаго умѣстить вмѣстѣ съ нимъ всѣ его планы, замыслы, мечты, способности великаго полководца и обширный геній; теперь все это опять вырвалось на волю, и вотъ снова движеніе въ цѣлой Европѣ!.. Двинулись войска, снова вьются наши флюгера въ воздухѣ, блистаютъ пики, прыгаютъ добрые кони! тамъ сверкаютъ штыки, тамъ слышенъ барабанъ; грозный звукъ кавалерійскихъ трубъ торжественно будитъ еще дремлющій разсвѣтъ; вездѣ жизнь кипящая, вездѣ движеніе неустанное! Тутъ важно выступаетъ строй кирасирскій; здѣсь пронеслись гусары, тамъ летятъ уланы, а вотъ идетъ прекрасная, стройная, грозная пѣхота наша! главная защита, сильный оплотъ отечества — непобѣдимые мушкетеры!... Хоть я люблю безъ памяти конницу, хоть я отъ колыбели кавалеристъ, но всякій разъ какъ вижу пѣхоту, идущую вѣрнымъ и твердымъ шагомъ, съ примкнутыми штыками, съ грознымъ боемъ барабановъ, чувствую родъ какого-то благоговѣнія, страха, чего-то похожего на оба эти чувства: не умѣю объяснить. При видѣ пролетающаго строя гусаръ или уланъ, ничего другаго не придетъ въ голову кромѣ мысли: какіе молодцы! какіе отличные наѣздники! какъ лихо рубятся! бѣда непріятелю! и бѣда эта обыкновенно состоитъ въ ранахъ болѣе или менѣе опасныхъ, въ плѣнѣ, и только. Но когда колонны пѣхоты, быстрымъ, ровнымъ и стройнымъ движеніемъ несутся къ непріятелю!… тутъ уже нѣтъ молодцовъ, тутъ не до нихъ: это герои несущіе смерть неизбѣжную! или идущіе на смерть неизбѣжную: — средины нѣтъ!.. Кавалеристъ наскачетъ, ускачетъ, ранитъ, пронесется, опять воротится, убьетъ иногда; но во всѣхъ его движеніяхъ свѣтится какая-то пощада непріятелю: это все только предвѣстники смерти! Построй пѣхоты — смерть! страшная, неизбѣжная смерть!
— Ковно. Безъ дальнихъ приключеній пришли мы на границу, и расположились квартирами въ окрестностяхъ этого мѣстечка. Вѣдь можно же иногда попасть въ убійственное положеніе совсѣмъ неожиданно. Вчера постигло меня самое смѣшное несчастіе: братъ и я обѣдали у Ковенскаго помѣщика, пана Ст-лы, стариннаго гостепріимнаго Поляка. Несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, Ст-ла былъ еще красивый молодецъ, изъ числа тѣхъ не многихъ людей, которые живутъ долго и состарѣваются за день только до смерти; онъ казался не болѣе сорока лѣтъ; съ нимъ вмѣстѣ жили его сестра и племянница, дѣвушка лѣтъ осьмнадцати, наружности обыкновенной. Надобно думать что мы съ братомъ очень понравились господину Ст-лѣ, потому что онъ не щадилъ ничего чтобъ сдѣлать для насъ пріятнымъ быть у него. Послѣ роскошнаго стола, всѣхъ родовъ лакомства, кофе, мороженаго, однимъ словомъ всего чѣмъ только онъ могъ пресытить насъ, вздумалось ему довершить свое угощеніе изящнѣйшимъ изъ услажденій, какъ онъ полагалъ, пѣніемъ своей племянницы: zaspievay z̀e moia kochana dlia tych walecznych z̀olnierz̀ów. Безполезно бѣдная дѣвица увѣряла что не можетъ пѣть, что она простудилась, что у нее насморкъ и болитъ горло; деспотъ дядя ничему не внималъ, и настоятельно требовалъ чтобъ она сію минуту пѣла; должно было покориться и запѣть передъ двумя молодыми уланами: она запѣла!.. Такого голоса нельзя забыть! Не имѣю духа ни описывать, ни дѣлать сравненій!.. Дѣвица была права, отбиваясь изъ всѣхъ силъ отъ этого роковаго пѣнія… Услыша первые звуки ея голоса, я почувствовала содроганіе во всемъ тѣлѣ; желала бы провалиться, или быть за сто верстъ отъ пѣвицы; но… я была на диванѣ, прямо противъ нее! и къ несчастію, духъ искуситель заставилъ меня взглянуть на брата; онъ не смѣлъ поднять глазъ, и пылалъ какъ зарево. Я не знала куда дѣваться, не знала что̀ дѣлать чтобъ не захохотать; но видя наконецъ безуспѣшность своихъ усилій, перестала и трудиться надъ этимъ… Я, какъ говорится, померла со смѣху… Пѣвица замолчала. — А я!.. я сдѣлавшись въ глазахъ ея дуракомъ, безотчетнымъ дуракомъ, искала и не находила чѣмъ извинитъ этотъ проклятый смѣхъ. Къ счастію моему, она пѣла русскую пѣсню; въ ней упоминалось что-то о бабочкѣ; а дѣвица, какъ полька, не умѣя хорошо выговорить, называла ее — бабушкою. Я сложила всю вину на это слово, и всѣ сдѣлали видъ что повѣрили; но продолжать пѣніе уже не просили болѣе. Заплатя такъ хорошо за угощеніе и вниманіе пана Ст-лы, мы поѣхали обратно въ Вильну, гдѣ расположился нашъ штабъ, и гдѣ мы будемъ стоять — впредь до повелѣнія.
Эскадронъ К*** стоитъ въ имѣніи бискупа князя Г***. Здѣсь живетъ сестра его, менѣе всего въ свѣтѣ похожая на то, что она есть, то есть, на княжну Г***. — Вчера я въ первый разъ увидѣла нашу молодую маіоршу послѣ ея супружества; она сдѣлалась неузнаваема: выросла и потолстѣла. Смотря на нее, я не вѣрила глазамъ своимъ. Какъ, въ такое короткое время, стать настоящимъ богатыремъ Добрынею! Я потому такъ назвала ее, что К*** въ восхищеніи отъ ея роста и полноты, говоритъ всѣмъ, кто хочетъ его слушать, «моя Сашенька раздобрѣла!»
— Сегодня въ полночь, возвратясь изъ штаба, и проѣзжая мимо полей, засѣянныхъ овсомъ, увидѣла я что̀-то бѣлое, ворочающееся между колосьями; я направила туда свою лошадь, спрашивая: кто тутъ? При этомъ вопросѣ бѣлый предметъ выпрямился и отвѣчалъ громко: я, ваше благородіе! уланъ четвертаго взвода. — Что̀ жъ ты тутъ дѣлаешь? — Стараюсь, ваше благородіе!.. Я приказала ему итти на квартиру и болѣе уже никогда не стараться… Забавный способъ избрали эти головорѣзы откармливать своихъ лошадей! Заберутся съ торбами въ овесъ и обдергиваютъ его всю ночь; это по ихъ называется — стараться.
— Дня три шелъ безпрерывный дождь, и сегодня только проглянуло солнце. Я вывела свой взводъ на зеленый лугъ, и летала съ нимъ два часа, то есть, занималась взводнымъ ученьемъ; послѣ этого людей отпустила домой, а сама поѣхала еще гулять; заѣзжала къ В***, видѣла его divinite, которая теперь въ женскомъ платьѣ, и удивительно какъ похожа на кубарь; оттуда возвратилась въ свое селеніе. Подъѣзжая къ своей квартирѣ, я думала слышать какое-то хлопанье: наконецъ слышу голоса, умоляющіе о помилованіи. — Ахъ, Боже! это у меня, наказываютъ палками! Кто жъ это смѣетъ? Я поскакала въ галопъ, и когда вскакала на дворъ, К*** въ ту жъ минуту велѣлъ перестать, и пошелъ ко мнѣ на встрѣчу: «извини, Александровъ! я у тебя похозяйничалъ; твои уланы украли у жида восмнадцать гарнцевъ водки, и спрятали на твоей конюшнѣ въ сѣно. Жида къ тебѣ не допускали, такъ онъ пріѣхалъ ко мнѣ, и вотъ я все разыскалъ и наказалъ; не сердись братъ, нельзя было безъ этого. — Какъ сердиться! напротивъ, я вамъ очень благодаренъ. — Но досада кипѣла въ душѣ моей. Что̀ это за проклятый народъ эти уланы! Что̀ за охота быть ихъ начальникомъ, когда передъ моими глазами пріѣзжаютъ бить ихъ!…
— Вся наша жизнь здѣсь на границѣ проходитъ ни вчемъ; кто куритъ табакъ, кто играетъ въ карты, стрѣляетъ въ цѣль, объѣзжаетъ лошадей, прыгаютъ черезъ ровъ, черезъ барьеръ; но всего уже смѣшнѣе для меня наши вечернія собранія у того или другаго офицера. Разумѣется, что на этихъ собраніяхъ дамъ нѣтъ. Несмотря на это, у насъ раздается музыка, и мы танцуемъ одни; танцуемъ всѣ — старые и молодые, мазурку, кадрили, экоссезы: меня это очень забавляетъ. Какое удовольствіе находятъ они танцовать безъ дамъ, особливо совершеннолѣтніе!.. Я всегда танцую за даму.
— Мы возвращаемся черезъ Вильну обратно въ Россію. Проходятъ дни за днями единообразно, монотонно; что̀ было сегодня, то будетъ и завтра. Разсвѣтаетъ: играютъ генералъ-маршъ, сѣдлаютъ, выводятъ, садятся, ѣдутъ… и вотъ шагъ за шагомъ впередъ, къ вечеру на квартирахъ. Ничто не нарушаетъ спокойствія мирныхъ маршей нашихъ; не только что никакое происшествіе, но даже ни дождь, ни вѣтръ, ни буря, ничто не хочетъ разбудить спящаго похода нашего! Мы идемъ, идемъ, идемъ, и — пріидемъ: вотъ и все тутъ.
— Сегодня утромъ я обрадовалась… Стыдно бы мнѣ это чувствовать и писать..; но право обрадовалась, услыша плачевный вопль чей-то близъ квартиры маіора; по-крайней-мѣрѣ было для чего дать шпоры коню, прискакать, съ участіемъ спрашивать, разыскивать; я понеслась въ карьеръ къ квартирѣ К***, и увидя зрѣлище и смѣшное и жалкое вмѣстѣ, поспѣшила соскочить съ лошади, чтобы остановить эту трагикомедію: маіоръ наказывалъ улана Бозье (котораго товарищи его называютъ — Бозя); бѣднякъ съ первой палки возопилъ горестно, простирая руки къ небу: o mon Dieu! mon Dieu!… Я тебѣ дамъ, каналья, медю, медю! говорилъ К***, стараясь принять сердитый видъ, къ которому однако жъ комическое лице его было несродно; но впрочемъ, онъ въ самомъ дѣлѣ былъ очень раздосадованъ, и бѣдному Французу досталось бы еще разъ десять вскликнуть: o mon Dieu! mon Dieu! а Г-ну К*** столько же повторить свое: я тебѣ дамъ медю, медю, если бъ я не упросила его перестать. — Ну лентяй, благодари этого офицера, а то бы вмѣсто трехъ палокъ, я далъ бы тебѣ тридцать. — Что̀ онъ сдѣлалъ, маіоръ? — Не слушаетъ, братецъ, никого! унтеръ-офицеръ приказалъ ему вычистить сѣдло, аммуницію, и приготовиться на вѣсти къ полковнику, а онъ ничего этого не сдѣлалъ. — Да понялъ ли онъ приказаніе унтеръ-офіцера? — Вотъ прекрасно! понялъ ли! долженъ понять!.. Безполезно было бы толковать съ К***; я выпросила только, чтобы онъ отдалъ бѣднаго Бозье ко мнѣ въ взводъ, на что̀ онъ охотно согласился, говоря: возьми, возьми братецъ, мнѣ досмерти надоѣлъ этотъ Нѣмецъ!
— Великіе Луки. Мы пришли! мы на мѣстѣ! это наши квартиры, и все кончено!.. Исчезли очаровательныя картины чужихъ краевъ! чужихъ нравовъ! Неслышно болѣе привѣта добродушныхъ честныхъ Германцевъ! Нѣтъ восхитительныхъ, чарующихъ вечеровъ польскихъ! Здѣсь все такъ важно, такъ холодно!.. Попробуйте попросить стаканъ воды у крестьянина; съ минуту онъ еще не тронется съ мѣста, пойдетъ лѣниво, едва двигаясь; наконецъ дастъ вамъ воду, и какъ только выпили: — двѣ копѣйки за трудъ, баринъ! Провались они совсѣмъ.
— Нашъ эскадронъ квартируетъ въ какой-то Вязовщинѣ. Какое гармоническое названіе! Сей-часъ можно подобрать риѳму и очень приличную. Право я, отъ скучныхъ квартиръ, отъ дымныхъ избъ, грязи, дождя, холодной осени, сдѣлалась такого дурнаго нрава, что на все досадою: на запачканныхъ крестьянъ, зачѣмъ они запачканы; на крестьянокъ, зачѣмъ дурны собою, зачѣмъ отвратительно одѣваются, еще отвратительнѣе говорятъ; напримѣръ: свеца, на пеце, соцыла. Проклятая! кто подумаетъ что она соцыла, дѣлала что̀-нибудь; ничего небывало: это она искала.
Безъ смерти смерть стоять въ этой Вязовщинѣ, безъ книгъ, безъ общества; лежать цѣлый день на нарахъ, подъ облаками ѣдкаго дыма, и слушать какъ мелкій осенній дождь сѣчетъ въ оконницы, затянутыя или слюдою, или, что еще гаже, пузыремъ. О верхъ подлости!.. Нѣтъ, Богъ съ ними, совсѣми пріятностями подобнаго квартированія; уѣду въ штабъ.
— Великіе Луки. Здѣсь по-крайней-мѣрѣ дымъ не ѣстъ глазъ моихъ, и на свѣтъ Божій смотрю сквозь чистыя стекла! Всякій день приходитъ ко мнѣ Г***, вспоминать счастливое время, проведенное въ Гамбургѣ и въ сотый разъ разсказываетъ о незабвенной Жозефинѣ, о восхитительномъ вечерѣ, въ который она, принявъ отъ него въ подарокъ выигранные имъ тысячу луидоровъ, находила его весьма любезнымъ цѣлую недѣлю; но послѣ двери ея всегда уже были заперты передъ нимъ, и онъ, какъ влюбленный Испанецъ, приходилъ съ гитарою передъ домъ, гдѣ жила эта драгоценность. Послѣ нѣсколькихъ романсовъ, вздоховъ и разнаго рода глупостей, онъ простиралъ руки къ безмолвной каменной громадѣ, и восклицалъ какъ Абелардъ… прибѣжище дѣвицъ богобоязныхъ, честныхъ! И все это онъ разсказываетъ мнѣ совсѣмъ нешуточно, но съ тяжелыми вздохами и навернувшимися слезами… О сумасшедшій, сумасшедшій Г***!