міи штабъ-офицера, когда онъ, съ презрительною миною спрашивалъ меня: кто вы? что̀ вы такое? — Приписывая странный вопросъ его неумѣнью спросить лучше, я отвѣчала просто: офицеръ Литовскаго полка! Въ эту самую минуту позвали меня къ графу.
Говорятъ что графъ очень суровъ; нѣтъ, мнѣ онъ показался ласковымъ и даже добродушнымъ. Онъ подошелъ ко мнѣ, взялъ за руку, и говорилъ что ему очень пріятно узнать меня лично; обязательно припомнилъ мнѣ, что по письмамъ моимъ выполнилъ все безъ отлагательства и съ удовольствіемъ. — Я отвѣчала, что обязанностію сочла притти къ нему повторить лично мою благодарность за милостивое вниманіе. Графъ простился со мною, увѣряя въ готовности своей дѣлать все для меня угодное. Столько вѣжливости казалось мнѣ очень несовмѣстнымъ съ тѣмъ слухомъ, который носится вездѣ о его угрюмости, неприступности, какъ говорятъ другіе. Графъ, можетъ быть, только просто сердитъ иногда; въ чемъ нѣтъ еще большой бѣды.
мии штаб-офицера, когда он с презрительною миною спрашивал меня: «Кто вы? Что вы такое?» Приписывая странный вопрос его неуменью спросить лучше, я отвечала просто: «Офицер Литовского полка!» В эту самую минуту позвали меня к графу.
Говорят, что граф очень суров. Нет, мне он показался ласковым и даже добродушным. Он подошел ко мне, взял за руку и говорил, что ему очень приятно узнать меня лично, обязательно припомнил мне, что по письмам моим выполнил все без отлагательства и с удовольствием. Я отвечала, что обязанностию сочла придти к нему повторить лично мою благодарность за милостивое внимание. Граф простился со мною, уверяя в готовности своей делать все для меня угодное. Столько вежливости казалось мне очень несовместным с тем слухом, который носится везде о его угрюмости, неприступности, как говорят другие. Граф, может быть, только просто сердит иногда, в чем нет еще большой беды.
