Вошедъ въ родную землю нашу, армія разошлась по-корпусно, по-дивизіонно, и даже полками въ разныя мѣста. Полкъ нашъ, и полки Псковскій драгунскій и Орденскій кирасирскій стоятъ лагеремъ. У насъ шалаши такъ огромны какъ танцовальныя залы; въ каждомъ изъ нихъ помѣщается взводъ. Ротмистръ призвалъ меня и Вышемирскаго къ себѣ; онъ сказалъ, что военное время, въ которое могли мы всѣ вмѣстѣ лежать на соломѣ, кончилось; что теперь надобно соблюдать пунктуально всѣ приличія и обязанности службы; что мы должны всякому офицеру становиться во фронтъ, на часахъ дѣлать ему на караулъ, то есть, саблею впередъ, и на перекличкѣ окликаться голосомъ громкимъ и отрывистымъ. Меня отряжаютъ наравнѣ съ другими стеречь ночью наше сѣно, чистить заступомъ пляцувку, то есть, мѣсто для развода передъ гаубтвахтою, и стоять на часахъ у церкви и порохового ящика. Всякое утро и вечеръ водимъ мы лошадей нашихъ на водопой къ рѣкѣ, которая отъ насъ въ верстѣ разстояніемъ; мнѣ достается иногда вести двухъ лошадей въ рукахъ и на третьей сидѣть; въ такомъ случаѣ я доѣзжаю благополучно только къ рѣкѣ; но оттуда до лагеря лечу какъ вихрь съ моими тремя лошадьми, и на лету слышу сыплющіяся вслѣдъ мнѣ ругательства отъ уланъ, драгунъ и кирасиръ. Всѣ они не могутъ тогда справиться съ своими лошадьми, соблазненными дурнымъ примѣромъ моихъ, которыя, зная что у коновязи дадутъ имъ овса, несутъ меня во весь духъ, и на скаку прыгаютъ, брыкаютъ, рвутся изъ рукъ, и я каждую минуту ожидаю быть сорванною съ хребта моего Алкида. Выговоръ за неумѣнье удержать играющихъ лошадей, достается мнѣ всякой разъ отъ вахмистра и дежурнаго офицера.
Наконецъ мы на квартирахъ; жизнь моя проходитъ въ единообразныхъ занятіяхъ солдата: на разсвѣтѣ я иду къ своей лошади, чищу ее, кормлю, и накрывъ попоною, оставляю подъ покровительствомъ дневальнаго, а сама иду на квартиру, на которой я, къ удовольствію моему, стою одна; хозяйка моя теперь добрая женщина, даетъ мнѣ молоко, масло и хорошій хлѣбъ. Глубокая осень дѣлаетъ прогулки мои не такъ пріятными для меня. Какъ была бы я рада, если бы могла имѣть книги! У ротмистра ихъ много; думаю, онъ не нашелъ бы страннымъ, если бы я попросила его позволить мнѣ прочесть ихъ; но боюсь однако жъ пуститься на этотъ рискъ. Если сверхъ ожиданія моего скажетъ онъ, что солдату есть чѣмъ заняться кромѣ книгъ, тогда мнѣ будетъ очень стыдно. Подожду! будетъ еще время читать. Не уже ли я буду всю жизнь простымъ солдатомъ? Вышемирскаго произвели уже въ унтеръ-офицеры. Правда у него есть покровительница, графиня Понятовская. Еще при началѣ кампаніи, она сама привезла его къ Беннигсену и получила отъ него обѣщаніе быть непосредственнымъ покровителемъ ея питомца. Но я, я одна въ этомъ пространномъ мірѣ! Козлу надобность заботиться обо мнѣ! Надобно всего ожидать отъ времени и самой себя! Странно было бы, если бъ начальники мои не умѣли отличить меня отъ солдатъ, взятыхъ отъ сохи.
— Кресы — такъ называется у Коннопольцевъ обязанность развозить приказы изъ штаба въ эскадронную квартиру; быть на кресахъ, значитъ быть послану съ однимъ изъ такихъ приказовъ. Сегодня моя очередь; это объявилъ мнѣ Гачевскій, злой взводный унтеръ-офицеръ: тебѣ на кресы Дуровъ. — Очень, радъ! Я въ самомъ дѣлѣ рада всякой новости. Въ лагерѣ меня очень веселила откомандировка чистить пляцувку; я такъ охотно работала, соскабливала съ земли траву заступомъ, сметала ее въ кучу метлою, и все это дѣлала какъ-будто всю жизнь никогда ничего другаго не дѣлала. Бывшій менторъ мой, почти всегда присутствовалъ при этихъ грудахъ; онъ трепалъ меня по плечу и говорилъ: zmorduieszsie dzieckǫ! pracny po woli.
Вечеромъ принесли приказъ изъ штаба, и Гачевскій велѣлъ мнѣ сей-часъ отправиться съ нимъ къ ротмистру, квартировавшему въ пяти верстахъ отъ нашего селенія. — Я пойду пѣшкомъ, сказала я Гачевскому; мнѣ жаль мучить Алкида. — Мучить! да тутъ всего пять верстъ; а впрочемъ, если тебѣ Алкидовыхъ ногъ жаль больше нежели своихъ, ступай пѣшкомъ. — Я пошла; солнце уже закатилось, вечеръ былъ прекрасный; дорога пролегала черезъ поля, засѣянныя рожью; въ иныхъ мѣстахъ извивалась между кустарникомъ. Въ Польшѣ природа плѣнительна! По-крайней-мѣрѣ я нахожу ее лучше нашей сѣверной. У насъ и середи лѣта нельзя забыть о зимней стужѣ: такъ она всегда близко къ намъ! Наша зима, настоящая зима, страшная, всемертвящая! А здѣсь она такъ коротка, такъ снисходительна! Снѣгъ здѣшней зимы, оставляетъ взору удовольствіе видѣть верхушки травы; и этотъ видъ, не совсѣмъ скрывшейся зелени, даетъ отрадное предчувствіе сердцу, что при первомъ весѣннемъ вѣтрѣ, покажется земля, а тамъ трава, а тамъ — тепло и весна!.. Пока я шла и мечтала, небо закрылось тучами и зачалъ кропить мелкій и теплый дожжикъ; я прибавила шагу, и какъ селеніе было въ виду, то я успѣла дойти до него прежде нежели дождь пошелъ сильнѣе. Ротмистръ прочиталъ приказъ; спросилъ меня, хороши ли наши квартиры, и послѣ сказалъ: вѣдь уже ночь, ты можешь завтра отправиться въ взводъ, а теперь поди переночуй въ конюшнѣ. — Я совсѣмъ этого не ожидала! и мнѣ стало стыдно за Га̀лефа; не съ ума ли онъ сошелъ? Правда, ему и во снѣ не снится, кто я… Однако жъ все таки чѣмъ посылать въ конюшню… вотъ прекрасная спальня!
Дождь совсѣмъ уже пересталъ, и только изрѣдка покрапывалъ; я пошла обратно. Но чтобъ быть скорѣе дома, вздумала итти по глазомѣру прямымъ путемъ въ ту сторону, гдѣ я знала что была наша деревня; чтобъ успѣть въ этомъ, надобно было итти безъ дороги, черезъ хлѣбныя поля, что̀ я и исполнила ни минуты не размышляя. Не будетъ ли этотъ прямой путь длиннѣе обыкновенной дороги! Пока я шла съ краю ржанаго поля, то все еще было сносно; ночь была свѣтла, я могла ясно различать предметы. Рожь, смоченная дождемъ, хотя и обвивалась около меня, но платье мое все еще не промокало; наконецъ тропинка стала углубляться въ средину поля; я вошла въ рожь высокую и густую, и была выше ее только одною головой. Горя нетерпѣніемъ вытти скорѣе на чистое мѣсто, я шла быстро, не заботясь уже, что густая рожь всѣ свои дождевыя капли отдавала мнѣ на мундиръ; но сколько ни торопилась, не видѣла конца необозримой равнинѣ колосьевъ, волнующихся какъ море. Я устала, вода текла съ меня ручьями; отъ скорой ходьбы, сдѣлалось мнѣ до нестерпимости жарко; тутъ я пошла тише, и утѣшалась только тѣмъ, что ночь когда-нибудь кончится, и что я при свѣтѣ дня увижу наконецъ, гдѣ наша деревня. Покорясь мысленно своему грустному предназначенію проплутать всю ночь по мокрой нивѣ, между высокою рожью, я шла тихо и невесело. Да и что̀ могло развлекать меня, идущую по уши во ржи, и неимѣющую передъ глазами ничего кромѣ колосьевъ!
Черезъ полчаса терпѣливаго путешествія моего, и когда я менѣе всего надѣялась увидѣть что-нибудь похожее на деревню или заборъ, вдругъ очутилась у самыхъ воротъ деревни. Ахъ, какъ я обрадовалась! вмигъ отворила ворота, и почти летомъ примчалась къ своей квартирѣ. Тамъ всѣ уже спали, огня не было, и я долго еще возилась въ потьмахъ, пока отыскала чемоданъ, вынула изъ него бѣлье, раздѣлась, переодѣлась, завернулась въ шинель, легла, и въ тужъ секунду заснула.
— Алкидъ!.. О смертельная боль сердца, когда ты утихнешь!.. Алкидъ! мой неоцѣненный Алкидъ! нѣкогда столь сильный, неукротимый, никому недоступный, и только младенческой рукѣ моей позволявшій управлять собою! Ты, который такъ послушно носилъ меня на хребтѣ своемъ въ дѣтскія лѣта мои! который протекалъ со мною кровавыя поля чести, славы и смерти; дѣлилъ со мною труды, опасности, голодъ, холодъ, радость и довольство! Ты, единственное изъ всѣхъ животныхъ существъ, меня любившее! тебя уже нѣтъ! ты не существуешь болѣе!
Четыре недѣли прошло со времени этого несчастнаго происшествія! Я не принималась за перо; смертельная тоска тяготитъ душу мою! Уныло хожу я всюду съ поникшею главою. Не охотно исполняю обязанности своего званія; гдѣ бъ я ни была, и чтобъ ни дѣлала, грусть вездѣ со мною и слезы безпрестанно навертываются на глазахъ моихъ! На часахъ, сердце мое обливается кровью! Меня смѣняютъ, но я не побѣгу уже къ Алкиду! Увы, я пойду медленно къ могилѣ его!! Раздаютъ вечернюю дачу овса, я слышу веселое ржанье коней нашихъ, но молчитъ голосъ радовавшій душу мою!.. Ахъ, Алкидъ, Алкидъ! веселіе мое погребено съ тобою!.. Не знаю, буду ли въ силахъ описать трагическую смерть незабвеннаго товарища и юныхъ лѣтъ моихъ и ратной жизни моей! Перо дрожитъ въ рукѣ и слезы затмѣваютъ зрѣніе! Однако жъ буду писать; когда-нибудь батюшка прочитаетъ записки мои, и пожалѣетъ Алкида моего.
Лошади наши стояли всѣ вмѣстѣ въ большой эскадронной конюшнѣ, и мы, такъ же какъ въ лагерѣ, водили ихъ на водопой цѣлымъ эскадрономъ. Дурная погода, непозволявшая дѣлать ни ученья, ни проѣздки, была причиною, что лошади наши застоялись, и не было возможности сладить съ ними при возвращеніи съ водопоя. Въ день, злосчастнѣйшій въ жизни моей, вздумала я, къ вѣчному раскаянію моему, взять Алкида въ поводъ; прежде я всегда садилась на него, а въ поводъ брала другихъ лошадей; теперь на бѣду свою сдѣлала напротивъ! Когда ѣхали къ рѣкѣ, Алкидъ прыгалъ легонько, не натягивая повода, и, то терся мордою объ колѣно мое, то играя бралъ губами за эполетъ; но на обратномъ пути, когда всѣ лошади зачали прыгать, скакать на дыбы, храпѣть, брыкать, а нѣкоторыя вырвавшись, стали играть и визжать, то мой несчастный Алкидъ, увлекшись примѣромъ, взвился на дыбы, прыгнулъ въ сторону, вырвалъ поводъ изъ рукъ моихъ, и несомый злымъ рокомъ своимъ, полетѣлъ какъ стрѣла, перепрыгивая на скаку низкіе плетни и изгороды. О горе, горе мнѣ, злополучной свидѣтельницѣ, ужаснѣйшаго моего несчастія! Слѣдуя глазами за быстрымъ скокомъ моего Алкида, вижу его прыгающаго… и смертный холодъ пробѣгаетъ по тѣлу моему… Алкидъ прыгаетъ черезъ плетень, въ которомъ заостренные колья на аршинъ выставились вверхъ. Сильный конь могъ подняться въ высоту, но увы, не могъ перенестись! Тяжесть тѣла опустила его прямо на плетень. Одинъ изъ кольевъ вонзился ему во внутренность и переломился! Съ крикомъ отчаянія пустилась я скакать вслѣдъ за моимъ несчастнымъ другомъ; я нашла его въ стойлѣ; онъ трепеталъ всѣмъ тѣломъ и потъ ручьями лился съ него. Пагубный обломокъ оставался во внутренности и еще на четверть былъ видѣнъ снаружи. Смерть была неизбѣжна! прибѣжавъ къ нему, я обняла его шею и обливала слезами. Добрый конь положилъ голову на плечо мое, тяжело вздыхалъ, и наконецъ минутъ черезъ пять упалъ, и судорожно протянулся!.. Алкидъ! Алкидъ!.. длячего я не умерла тутъ же… Дежурный офицеръ, увидя что я обнимаю, и покрываю поцѣлуями и слезами бездыханный трупъ моей лошади, сказалъ, что я глупо ребячусь, и приказалъ вытащить ее въ поле; я побѣжала къ ротмистру просить, чтобъ приказалъ оставить въ покоѣ тѣло моего Алкида и позволилъ мнѣ самой похоронить его. Какъ! бѣдный Алкидъ твой умеръ? спросилъ ротмистръ съ участіемъ, видя заплаканные глаза мои и блѣдное лице. Жаль! жаль!.. ты такъ любилъ его! Ну что̀ жъ дѣлать, не плачь! Я велю дать тебѣ новую лошадь изъ эскадрона. Ступай, похорони своего товарища. Онъ послалъ со мною своего вѣстоваго, и дежурный офицеръ не мѣшалъ уже мнѣ заняться печальною работою хоронить моего Алкида. Товарищи мои, тронутые чрезмѣрностью моей горести, вырыли глубокую яму, опустили въ нее Алкида, засыпали его землею, и нарѣзавъ саблями дерну, обложили имъ высокій курганъ, подъ которымъ спитъ сномъ безпробуднымъ единственное существо меня любившее.
Товарищи мои, кончивъ свою работу, пошли въ эскадронъ, а я осталась, и до глубокой ночи плакала на могилѣ моего Алкида. Человѣколюбивый ротмистръ приказалъ чтобъ дня два не мѣшали мнѣ грустить и не употребляли никуда по службѣ. Почти все это время я не оставляла могилы коня моего! Несмотря на холодный вѣтеръ и на дождь, я оставалась на ней до полночи; возвратясь на квартиру, ничего не ѣла и плакала до утра. На третій день взводный начальникъ мой, призвавъ меня, сказалъ чтобы я выбрала себѣ лошадь, что ротмистръ приказалъ датъ мнѣ любую. — Благодарю за милость, отвѣчала я; но теперь всѣ лошади равны для меня; я возьму какую вамъ угодно будетъ дать мнѣ.
Когда я приходила убирать моего Алкида, то дѣлала это охотно; но теперь такое занятіе кажется мнѣ очень непріятнымъ. Съ глубокимъ вздохомъ отвела я свою новую лошадь въ то стойло, гдѣ умеръ мой Алкидъ, и накрыла ее тою попоною, которою три дня тому назадъ покрывала его. Я уже не плачу, но безрадостно брожу по пожелтѣвшимъ полямъ. Смотрю какъ холодный осенній дождь брызжетъ на могилу Алкида моего, и мочитъ дернъ, по которому онъ такъ весело прыгалъ.
Всякое утро первые шаги мои къ могилѣ Алкида. Я ложусь на нее, прижимаюсь лицемъ къ холодной землѣ, и горячія слезы мои уходятъ въ нее вмѣстѣ съ дождевыми каплями. Переносясь мысленно къ дѣтскимъ лѣтамъ моимъ, я вспоминаю, сколько радостныхъ часовъ доставляли мнѣ рѣдкая привязанность и послушаніе этой прекрасной лошади! Вспоминаю тѣ превосходныя лѣтнія ночи, когда я ведя за собой Алкида, всходила на Старцову гору по такой тропинкѣ, по которой взбирались туда однѣ только козы; мнѣ ничего не стоило итти по ней, маленькія ступни мои такъ же удобно устанавливались на ней какъ и козлиныя копытца; но добрый конь рисковалъ оборваться и разбиться въ прахъ; несмотря на это, онъ шелъ за мною послушно, хотя и дрожалъ отъ страха, видя себя на ужасной высотѣ и надъ пропастью! Увы, мой Алкидъ! Сколько бѣдъ, сколько опасностей пронеслось мимо, не сдѣлавъ тебѣ никакого вреда! Но мое безразсудство, мое гибельное безразсудство положило наконецъ тебя въ могилу! Мысль эта терзаетъ, раздираетъ душу мою!.. Ничто уже не радуетъ меня; самая тѣнь усмѣшки исчезла съ лица моего. Все что ни дѣлаю, дѣлаю машинально, по навыку. Съ мертвымъ равнодушіемъ ѣду на ученье, молчаливо возвращаюсь когда оно кончится, разсѣдлываю лошадь и ставлю на мѣсто не глядя на нее, и ухожу не говоря ни съ кѣмъ ни слова.
— За мною пріѣхалъ унтеръ-офицеръ отъ шефа ; меня требуютъ въ штабъ. Зачѣмъ же это? Однако жъ мнѣ велѣно отдать свою лошадь, сѣдло, пику, саблю и пистолеты въ эскадронъ, и такъ видно я сюда не возвращусь! Пойду проститься съ Алкидомъ! Я такъ же неутѣшно плакала на могилѣ моего Алкида, какъ и въ день смерти его, и сказавъ ему, вѣчное прости, впослѣдніе поцѣловала землю его покрывающую.
Полоцкъ. Какой-то важный переворотъ готовится въ жизни моей! Каховскій спрашивалъ меня : согласны ли были мои родители, чтобы я служилъ въ военной службѣ? и не противъ ли ихъ воли это сдѣлалось? Я тотчасъ сказала правду, что отецъ и мать мои никогда бъ не отдали меня въ военную службу; но что имѣя непреодолимую наклонность къ оружію, я тихонько ушла отъ нихъ съ казачьимъ полкомъ. Хотя мнѣ только семнадцать лѣтъ, однако жъ я имѣю уже столько опытности, чтобы угадать тотчасъ, что Каховскій знаетъ обо мнѣ болѣе нежели показываетъ, потому что выслушавъ мой отвѣтъ, онъ не оказалъ и виду удивленія къ странному образу мыслей моихъ родителей, нехотѣвшихъ отдать сына въ военную службу, тогда какъ все дворянство предпочтительно избираетъ для дѣтей своихъ военное званіе. Онъ сказалъ только, что мнѣ должно ѣхалъ въ Витебскъ къ Буксгевдену съ господиномъ Нейдгардтомъ, его адъютантомъ. Нейдгардтъ былъ тутъ же. Когда Каховскій отдалъ мнѣ это приказаніе, то Нейдгардтъ тотчасъ раскланялся и пошелъ со мною къ себѣ въ домъ. Онъ оставилъ меня въ залѣ, а самъ ушелъ къ своему семейству во внутреннія комнаты. Черезъ четверть часа, то одна, то другая голова начала выглядывать на меня изъ недотворенныхъ дверей; Нейдгардтъ не выходилъ, онъ тамъ обѣдалъ, пилъ кофе и сидѣлъ долго, а я все время была одна въ залѣ. Какіе странные люди! длячего они не пригласили меня обѣдать съ ними.
Къ вечеру мы выѣхали изъ Полоцка. На станціяхъ Нейдгардтъ пилъ кофе, а я должна была стоять у повозки, пока перемѣняли лошадей.
Теперь я въ Витебскѣ, живу на квартирѣ Нейдгардта; онъ сталъ другимъ человѣкомъ: разговариваетъ со мною дружески, и какъ вѣжливый хозяинъ, угощаетъ меня чаемъ, кофеемъ, завтракомъ; словомъ, поступаетъ такъ, какъ бы надобно поступать сначала. Онъ говоритъ, что привезъ меня въ Витебскъ по приказанію главнокомандующаго, и что мнѣ должно будетъ къ нему явиться.
Я все еще живу у Нейдгардта. По утру мы вмѣстѣ завтракаемъ, послѣ онъ уходитъ къ главнокомандующему, а я остаюсь въ квартирѣ или хожу гулять; но теперь глубокая осень и вмѣстѣ глубокая грязь. Ненаходя мѣста гдѣ бъ можно было ходить полюдски, я иду въ трактиръ, въ которомъ Нейдгардтъ всегда обѣдаетъ; тамъ дожидаюсь его и обѣдаю съ нимъ вмѣстѣ. Послѣ обѣда онъ уходитъ, а я остаюсь въ комнатѣ содержательницы трактира; мнѣ тутъ очень весело; трактирщица добрая, шутливая женщина, зоветъ меня уланъ-панна, и говоритъ, что если я позволю себя зашнуровать; то она держитъ пари весь свой трактиръ съ доходомъ противъ злотаго, сто во всемъ Витебскѣ нѣтъ ни одной дѣвицы такой тонкой и прекрасной таліи какъ моя. Съ этими словами она тотчасъ идетъ и приноситъ свою шнуровку; дочери ея хохочутъ, потому что въ эту шнуровку могли бы помѣститься онѣ всѣ и вмѣстѣ со мною.
Пять дней минуло какъ я живу въ Витебскѣ; наконецъ сегодня вечеромъ, Нейдгардтъ сказалъ мнѣ, что завтра должно мнѣ быть у главнокомандующаго, что онъ приказалъ привесть меня часу въ десятомъ по утру.
На другой день мы пошли съ Нейдгардтомъ къ графу Буксгевдену; онъ ввелъ меня къ нему въ кабинетъ и самъ тотчасъ вышелъ. Главнокомандующій встрѣтилъ меня съ ласковою улыбкою и прежде всего спросилъ: длячего васъ арестовали, гдѣ ваша сабля? Я сказала, что все мое вооруженіе взяли отъ меня въ эскадронъ. — Я прикажу, чтобъ все это вамъ отдали; солдата никуда не должно отправлять безъ оружія. Постѣ этого спросилъ, сколько мнѣ лѣтъ; и продолжалъ говорить такъ: «я много слышалъ о вашей храбрости, и мнѣ очень пріятно, что всѣ ваши начальники отозвались объ васъ самымъ лучшимъ образомъ…» Онъ замолчалъ на минуту, потомъ началъ опять: «вы не испугайтесь того что скажу вамъ; я долженъ отослать васъ къ Государю, Онъ желаетъ видѣть васъ! Но повторяю, не пугайтесь этого; Государь нашъ исполненъ милости и великодушія; вы узнаете это на опытѣ». Я однако жъ испугалась: — Государь отошлетъ меня домой, ваше сіятельство, и я умру съ печали! Я сказала это съ такимъ глубокимъ чувствомъ горести, что главнокомандующій былъ примѣтно тронутъ. — Не опасайтесь этого; въ награду вашей неустрашимости и отличнаго поведенія, Государь не откажетъ вамъ ни въ чемъ; а какъ мнѣ велѣно сдѣлать о васъ выправки, то я къ полученнымъ мною отзывамъ вашего шефа, эскадроннаго командира, взводнаго начальника и ротмистра Казимирскаго, приложу еще и свое донесеніе; повѣрьте мнѣ, что у васъ не отнимутъ мундира, которому вы сдѣлали столько чести.» Сказавъ это, генералъ вѣжливо поклонился мнѣ, что и было знакомъ чтобы я ушла.
Вышедъ въ залу, я увидѣла Нейдгардта, разговаривающаго съ флигель-адъютантомъ Загсомъ; они оба подошли ко мнѣ, и Нейдгардтъ сказалъ: главнокомандующій приказалъ мнѣ отдать васъ на руки господину Зассу, флигель-адъютанту Его Императорскаго Величества; вы поѣдете съ нимъ въ Петербургъ, и такъ позвольте пожелать вамъ благополучнаго пути. Зассъ взялъ меня за руку: — теперь вы пойдете со мною на мою квартиру; оттуда пошлемъ принести ваши вещи отъ Нейдгардта, и завтра очень рано отправимся обратно въ Полоцкъ, потому что Буксгевденъ приказалъ чтобъ вамъ непремѣнно было отдано все ваше вооруженіе. На другой день очень рано выѣхали мы изъ Витебска, и скоро пріѣхали въ Полоцкъ.
Полоцкъ. Зассъ пошелъ къ Каховскому и черезъ часъ возвратился, говоря что Каховскій, къ удивленію, обѣдаетъ въ двѣнадцать часовъ, удержалъ его у себя, и что онъ долженъ былъ есть нехотя. — Завтра мы выѣдемъ отсюда очень рано, Дуровъ, вамъ вѣрно не новое вставать на разсвѣтѣ? — Я сказала, что иначе никогда и не вставалъ какъ на разсвѣтѣ. Вечеромъ пришли ко мнѣ мои взводные сослуживцы, и велѣли меня вызвать. Я пришла. Добрые люди! это были взводный унтеръ-офицеръ и менторъ мой, учившій меня всему, что надобно знать улану пѣшкомъ и на конѣ. Прощайте, любезный нашъ товарищъ! говорили они, дай Богъ вамъ счастія; мы слышали, вы ѣдете въ Петербургъ, хвалите насъ тамъ; мы васъ хвалили здѣсь, когда шефъ разспрашивалъ о васъ; а особливо меня, сказалъ менторъ мой, закручивая усы свои съ просѣдью. Вѣдь я по приказу Казимирскаго, былъ вашимъ дядькою; шефъ взялъ меня къ себѣ въ горницу и цѣлый часъ выспрашивалъ все до самой малости; и я все разсказалъ, даже и то, какъ вы плакали и катались о землѣ когда умеръ вашъ Алкидъ. Напоминаніе это заставило меня тяжело вздохнуть. Я простилась съ моими сослуживцами, отдала наставнику своему годовое жалованье свое, и возвратилась въ залу въ самомъ грустномъ расположеніи духа.
Наконецъ мы пустились въ путь къ Петербургу. Коляска наша чуть двигается, мы тащимся, а не ѣдемъ. На всякой станціи запрягаютъ намъ лошадей по двѣнадцати, и всѣ онѣ не стоятъ двухъ порядочныхъ; онѣ болѣе похожи на телятъ, нежели на лошадей, и часто, стараясь безполезно вытащить экипажъ изъ глубокой грязи, ложатся наконецъ сами въ эту грязь.
Почтя на всякой станціи случается съ нами что̀-нибудь смѣшное. На одной подали намъ къ чаю окровавленный сахаръ. — Что̀ это значитъ? спросилъ Зассъ, отталкивая сахарницу. Смотритель, ожидавшій въ другой горницѣ, какое дѣйствіе произведетъ этотъ сахаръ, выступилъ при этомъ вопросѣ, и съ какою-то торжественностію сказалъ: дочь моя колола сахаръ, ранила себѣ руку, и это ея кровь! — Возьми же, глупецъ, свою кровь и вели подать чистаго сахару, сказалъ Зассъ, отворачиваясь съ омерзѣніемъ. Я отъ всего сердца смѣялась новому способу доказывать усердіе свое въ угощеніи. Еще на одной станціи Зассъ покричалъ на смотрителя за то, что онъ былъ пьянъ, говорилъ грубости, и не хотѣлъ дать лошадей. Услыша громкой разговоръ, жена смотрителя подскочила къ Зассу съ кулаками, и прыгая отъ злости, кричала визгливымъ голосомъ: что за безсудная земля! смѣютъ бранить смотрителя! Оглушенный Зассъ не зналъ какъ отвязаться отъ сатаны, и вздумалъ сдавить ее за носъ; это средство было успѣшно; Мегера съ визгомъ убѣжала, а за нею и смотритель. Полчаса ждали мы лошадей, но видя что ихъ не даютъ, расположились тутъ пить чай. Зассъ послалъ меня парламентеромъ къ смотрительшѣ вести переговоры о сливкахъ. Непріятель нашъ былъ радъ замиренію, и я возвратилась съ полною чашкою сливокъ. Черезъ часъ привели лошадей, и мы очень дружелюбно разстались съ проспавшимся смотрителемъ и его женою, которая желая, мнѣ особливо, счастливой дороги, закрывала носъ свой передникомъ.