любезный нашъ товарищъ! говорили они, дай Богъ вамъ счастія; мы слышали, вы ѣдете въ Петербургъ, хвалите насъ тамъ; мы васъ хвалили здѣсь, когда шефъ разспрашивалъ о васъ; а особливо меня, сказалъ менторъ мой, закручивая усы свои съ просѣдью. Вѣдь я по приказу Казимирскаго, былъ вашимъ дядькою; шефъ взялъ меня къ себѣ въ горницу и цѣлый часъ выспрашивалъ все до самой малости; и я все разсказалъ, даже и то, какъ вы плакали и катались о землѣ когда умеръ вашъ Алкидъ. Напоминаніе это заставило меня тяжело вздохнуть. Я простилась съ моими сослуживцами, отдала наставнику своему годовое жалованье свое, и возвратилась въ залу въ самомъ грустномъ расположеніи духа.
Наконецъ мы пустились въ путь къ Петербургу. Коляска наша чуть двигается, мы тащимся, а не ѣдемъ. На всякой станціи запрягаютъ намъ лошадей по двѣнадцати, и всѣ онѣ не стоятъ двухъ порядочныхъ; онѣ болѣе похожи на телятъ, нежели на лоша-
любезный наш товарищ!» говорили они, дай бог вам счастья; мы слышали, вы едете в Петербург, хвалите нас там; мы вас хвалили здесь, когда шеф расспрашивал о вас; а особливо меня, — сказал ментор мой, закручивая усы свои с проседью. — Ведь я по приказу Казимирского был вашим дядькою; шеф взял меня к себе в горницу и целый час выспрашивал все до самой малости; и я все рассказал, даже и то, как вы плакали и катались о земле, когда умер ваш Алкид». Напоминание это заставило меня тяжело вздохнуть. Я простилась с моими сослуживцами, отдала наставнику своему годовое жалованье свое и возвратилась в залу в самом грустном расположении духа.
Наконец мы пустились в путь к Петербургу. Коляска наша чуть двигается, мы тащимся, а не едем. На всякой станции запрягают нам лошадей по двенадцати, и все они не стоят двух порядочных; они более похожи на телят, нежели на лоша-
