хоронить его. Какъ! бѣдный Алкидъ твой умеръ? спросилъ ротмистръ съ участіемъ, видя заплаканные глаза мои и блѣдное лице. Жаль! жаль!.. ты такъ любилъ его! Ну что̀ жъ дѣлать, не плачь! Я велю дать тебѣ новую лошадь изъ эскадрона. Ступай, похорони своего товарища. Онъ послалъ со мною своего вѣстоваго, и дежурный офицеръ не мѣшалъ уже мнѣ заняться печальною работою хоронить моего Алкида. Товарищи мои, тронутые чрезмѣрностью моей горести, вырыли глубокую яму, опустили въ нее Алкида, засыпали его землею, и нарѣзавъ саблями дерну, обложили имъ высокій курганъ, подъ которымъ спитъ сномъ безпробуднымъ единственное существо меня любившее.
Товарищи мои, кончивъ свою работу, пошли въ эскадронъ, а я осталась, и до глубокой ночи плакала на могилѣ моего Алкида. Человѣколюбивый ротмистръ приказалъ чтобъ дня два не мѣшали мнѣ грустить и не употребляли никуда по службѣ. Почти все это время я не оставляла могилы коня
хоронить его. «Как! бедный Алкид твой умер? — спросил ротмистр с участием, видя заплаканные глаза мои и бледное лице. — Жаль! жаль!.. ты так любил его! Ну что ж делать, не плачь! Я велю дать тебе новую лошадь из эскадрона. Ступай, похорони своего товарища». — Он послал со мною своего вестового, и дежурный офицер не мешал уже мне заняться печальною работою хоронить моего Алкида. Товарищи мои, тронутые чрезмерностью моей горести, вырыли глубокую яму, опустили в нее Алкида, засыпали его землею и, нарезав саблями дерну, обложили им высокий курган, под которым спит сном беспробудным единственное существо, меня любившее.
Товарищи мои, кончив свою работу, пошли в эскадрон, а я осталась и до глубокой ночи плакала на могиле моего Алкида. Человеколюбивый ротмистр приказал, чтоб дня два не мешали мне грустить и не употребляли никуда по службе. Почти все это время я не оставляла могилы коня
