Вошед в родную землю нашу, армия разошлась покорпусно, подивизионно и даже полками в разные места. Полк наш и полки Псковский драгунский и Орденский кирасирский стоят лагерем. У нас шалаши так огромны, как танцевальные залы; в каждом из них помещается взвод. Ротмистр призвал меня и Вышемирского к себе; он сказал, что военное время, в которое могли мы все вместе лежать на соломе, кончилось; что теперь надобно соблюдать пунктуально все приличия и обязанности службы; что мы должны всякому офицеру становиться во фронт, на часах делать ему на караул, то есть саблею вперёд, и на перекличке откликаться голосом громким и отрывистым. Меня отряжают наравне с другими стеречь ночью наше сено, чистить заступом пляцувку, то есть место для развода перед гауптвахтою, и стоять на часах у церкви и порохового ящика. Всякое утро и вечер водим мы лошадей наших на водопой к реке, которая от нас в версте расстоянием; мне достаётся иногда вести двух лошадей в руках и на третьей сидеть; в таком случае я доезжаю благополучно только к реке; но оттуда до лагеря лечу как вихрь с моими тремя лошадьми и на лету слышу сыплющиеся вслед мне ругательства от улан, драгун и кирасир. Все они не могут тогда справиться с своими лошадьми, соблазнёнными дурным примером моих, которые, зная что у коновязи дадут им овса, несут меня во весь дух и на скаку прыгают, брыкают, рвутся из рук, и я каждую минуту ожидаю быть сорванною с хребта моего Алкида. Выговор за неуменье удержать играющих лошадей достаётся мне всякой раз от вахмистра и дежурного офицера.
Наконец мы на квартирах; жизнь моя проходит в единообразных занятиях солдата: на рассвете я иду к своей лошади, чищу её, кормлю и, накрыв попоною, оставляю под покровительством дневального, а сама иду на квартиру, на которой я, к удовольствию моему, стою одна; хозяйка моя теперь, добрая женщина, даёт мне молоко, масло и хороший хлеб. Глубокая осень делает прогулки мои не так приятными для меня. Как была бы я рада, если бы могла иметь книги! У ротмистра их много; думаю, он не нашёл бы странным, если бы я попросила его позволить мне прочесть их; но боюсь однако ж пуститься на этот риск. Если, сверх ожидания моего, скажет он, что солдату есть чем заняться, кроме книг, тогда мне будет очень стыдно. Подожду! будет ещё время читать. Неужели я буду всю жизнь простым солдатом? Вышемирского произвели уже в унтер-офицеры. Правда, у него есть покровительница, графиня Понятовская. Ещё при начале кампании она сама привезла его к Беннигсену и получила от него обещание быть непосредственным покровителем её питомца. Но я, я одна в этом пространном мире! Кому надобность заботиться обо мне! Надобно всего ожидать от времени и самой себя! Странно было бы, если б начальники мои не умели отличить меня от солдат, взятых от сохи.
Кресы — так называется у коннопольцев обязанность развозить приказы из штаба в эскадронную квартиру; быть на кресах, значит быть послану с одним из таких приказов. Сегодня моя очередь; это объявил мне Гачевский, злой взводный унтер-офицер: «Тебе на кресы, Дуров». — «Очень, рад!» Я в самом деле рада всякой новости. В лагере меня очень веселила откомандировка чистить «пляцувку»; я так охотно работала, соскабливала с земли траву заступом, сметала её в кучу метлою, и всё это делала, как будто всю жизнь никогда ничего другого не делала. Бывший ментор мой почти всегда присутствовал при этих грудах; он трепал меня по плечу и говорил: «Zmorduieszsie dzieckǫ! pracny po woli».
Вечером принесли приказ из штаба, и Гачевский велел мне сейчас отправиться с ним к ротмистру, квартировавшему в пяти верстах от нашего селения. — «Я пойду пешком, — сказала я Гачевскому, — мне жаль мучить Алкида». — «Мучить! да тут всего пять вёрст; а впрочем, если тебе Алкидовых ног жаль больше, нежели своих, ступай пешком». Я пошла; солнце уже закатилось, вечер был прекрасный; дорога пролегала через поля, засеянные рожью; в иных местах извивалась между кустарником. В Польше природа пленительна! По крайней мере я нахожу её лучше нашей северной. У нас и середи лета нельзя забыть о зимней стуже: так она всегда близко к нам! Наша зима, настоящая зима, страшная, всемертвящая! А здесь она так коротка, так снисходительна! Снег здешней зимы оставляет взору удовольствие видеть верхушки травы; и этот вид не совсем скрывшейся зелени даёт отрадное предчувствие сердцу, что при первом весеннем ветре покажется земля, а там трава, а там — тепло и весна!.. Пока я шла и мечтала, небо закрылось тучами и зачал кропить мелкий и тёплый дождик; я прибавила шагу, и как селение было в виду, то я успела дойти до него прежде, нежели дождь пошёл сильнее. Ротмистр прочитал приказ; спросил меня, хороши ли наши квартиры, и после сказал: «Ведь уже ночь, ты можешь завтра отправиться в взвод, а теперь поди переночуй в конюшне». Я совсем этого не ожидала! и мне стало стыдно за Га́лефа; не с ума ли он сошёл? Правда, ему и во сне не снится, кто я… Однако ж всё-таки чем посылать в конюшню… вот прекрасная спальня!
Дождь совсем уже перестал и только изредка покрапывал; я пошла обратно. Но чтоб быть скорее дома, вздумала идти по глазомеру прямым путём в ту сторону, где, я знала, что была наша деревня; чтоб успеть в этом, надобно было идти без дороги, через хлебные поля, что я и исполнила ни минуты не размышляя. Не будет ли этот прямой путь длиннее обыкновенной дороги! Пока я шла с краю ржаного поля, то всё ещё было сносно; ночь была светла, я могла ясно различать предметы. Рожь, смоченная дождём, хотя и обвивалась около меня, но платье моё всё ещё не промокало; наконец тропинка стала углубляться в средину поля; я вошла в рожь высокую и густую и была выше её только одною головой. Горя нетерпением выйти скорее на чистое место, я шла быстро, не заботясь уже, что густая рожь все свои дождевые капли отдавала мне на мундир; но сколько ни торопилась, не видела конца необозримой равнине колосьев, волнующихся, как море. Я устала, вода текла с меня ручьями; от скорой ходьбы сделалось мне до нестерпимости жарко; тут я пошла тише и утешалась только тем, что ночь когда-нибудь кончится, и что я при свете дня увижу наконец, где наша деревня. Покорясь мысленно своему грустному предназначению проплутать всю ночь по мокрой ниве между высокою рожью, я шла тихо и невесело. Да и что могло развлекать меня, идущую по уши во ржи и не имеющую перед глазами ничего, кроме колосьев!
Через полчаса терпеливого путешествия моего, и когда я менее всего надеялась увидеть что-нибудь похожее на деревню или забор, вдруг очутилась у самых ворот деревни. Ах, как я обрадовалась! вмиг отворила ворота и почти лётом примчалась к своей квартире. Там все уже спали, огня не было, и я долго ещё возилась впотьмах, пока отыскала чемодан, вынула из него бельё, разделась, переоделась, завернулась в шинель, легла и в ту ж секунду заснула.
Алкид!.. О смертельная боль сердца, когда ты утихнешь!.. Алкид! мой неоценённый Алкид! некогда столь сильный, неукротимый, никому недоступный, и только младенческой руке моей позволявший управлять собою! Ты, который так послушно носил меня на хребте своём в детские лета мои! который протекал со мною кровавые поля чести, славы и смерти; делил со мною труды, опасности, голод, холод, радость и довольство! Ты, единственное из всех животных существ, меня любившее! тебя уже нет! ты не существуешь более!
Четыре недели прошло со времени этого несчастного происшествия! Я не принималась за перо; смертельная тоска тяготит душу мою! Уныло хожу я всюду с поникшею главою. Неохотно исполняю обязанности своего звания; где б я ни была и чтоб ни делала, грусть везде со мною и слёзы беспрестанно навёртываются на глазах моих! На часах сердце моё обливается кровью! Меня сменяют, но я не побегу уже к Алкиду! Увы, я пойду медленно к могиле его!! Раздают вечернюю дачу овса, я слышу весёлое ржанье коней наших, но молчит голос, радовавший душу мою!.. Ах, Алкид, Алкид! веселие моё погребено с тобою!.. Не знаю, буду ли в силах описать трагическую смерть незабвенного товарища и юных лет моих и ратной жизни моей! Перо дрожит в руке и слёзы затмевают зрение! Однако ж буду писать; когда-нибудь батюшка прочитает записки мои и пожалеет Алкида моего.
Лошади наши стояли все вместе в большой эскадронной конюшне, и мы, так же как в лагере, водили их на водопой целым эскадроном. Дурная погода, не позволявшая делать ни ученья, ни проездки, была причиною, что лошади наши застоялись, и не было возможности сладить с ними при возвращении с водопоя. В день злосчастнейший в жизни моей вздумала я, к вечному раскаянию моему, взять Алкида в повод; прежде я всегда садилась на него, а в повод брала других лошадей; теперь, на беду свою, сделала напротив! Когда ехали к реке, Алкид прыгал легонько, не натягивая повода, и то тёрся мордою об колено моё, то, играя, брал губами за эполет; но на обратном пути, когда все лошади зачали прыгать, скакать на дыбы, храпеть, брыкать, а некоторые, вырвавшись, стали играть и визжать, то мой несчастный Алкид, увлёкшись примером, взвился на дыбы, прыгнул в сторону, вырвал повод из рук моих и, несомый злым роком своим, полетел как стрела, перепрыгивая на скаку низкие плетни и изгороди. О горе, горе мне, злополучной свидетельнице, ужаснейшего моего несчастья! Следуя глазами за быстрым скоком моего Алкида, вижу его прыгающего… и смертный холод пробегает по телу моему… Алкид прыгает через плетень, в котором заострённые колья на аршин выставились вверх. Сильный конь мог подняться в высоту, но увы, не мог перенестись! Тяжесть тела опустила его прямо на плетень. Один из кольев вонзился ему во внутренность и переломился! С криком отчаяния пустилась я скакать вслед за моим несчастным другом; я нашла его в стойле; он трепетал всём телом и пот ручьями лился с него. Пагубный обломок оставался во внутренности и ещё на четверть был виден снаружи. Смерть была неизбежна! прибежав к нему, я обняла его шею и обливала слезами. Добрый конь положил голову на плечо моё, тяжело вздыхал и наконец минут через пять упал, и судорожно протянулся!.. Алкид! Алкид!.. для чего я не умерла тут же… Дежурный офицер, увидя что я обнимаю и покрываю поцелуями и слезами бездыханный труп моей лошади, сказал, что я глупо ребячусь, и приказал вытащить её в поле; я побежала к ротмистру просить, чтоб приказал оставить в покое тело моего Алкида и позволил мне самой похоронить его. «Как! бедный Алкид твой умер? — спросил ротмистр с участием, видя заплаканные глаза мои и бледное лице. — Жаль! жаль!.. ты так любил его! Ну что ж делать, не плачь! Я велю дать тебе новую лошадь из эскадрона. Ступай, похорони своего товарища». — Он послал со мною своего вестового, и дежурный офицер не мешал уже мне заняться печальною работою хоронить моего Алкида. Товарищи мои, тронутые чрезмерностью моей горести, вырыли глубокую яму, опустили в неё Алкида, засыпали его землёю и, нарезав саблями дёрну, обложили им высокий курган, под которым спит сном беспробудным единственное существо, меня любившее.
Товарищи мои, кончив свою работу, пошли в эскадрон, а я осталась и до глубокой ночи плакала на могиле моего Алкида. Человеколюбивый ротмистр приказал, чтоб дня два не мешали мне грустить и не употребляли никуда по службе. Почти всё это время я не оставляла могилы коня моего! Несмотря на холодный ветер и на дождь, я оставалась на ней до полночи; возвратясь на квартиру, ничего не ела и плакала до утра. На третий день взводный начальник мой, призвав меня, сказал, чтобы я выбрала себе лошадь, что ротмистр приказал дат мне любую. — «Благодарю за милость, — отвечала я, — но теперь все лошади равны для меня; я возьму, какую вам угодно будет дать мне».
Когда я приходила убирать моего Алкида, то делала это охотно; но теперь такое занятие кажется мне очень неприятным. С глубоким вздохом отвела я свою новую лошадь в то стойло, где умер мой Алкид, и накрыла её тою попоною, которою три дня тому назад покрывала его. Я уже не плачу, но безрадостно брожу по пожелтевшим полям. Смотрю, как холодный осенний дождь брызжет на могилу Алкида моего и мочит дёрн, по которому он так весело прыгал.
Всякое утро первые шаги мои к могиле Алкида. Я ложусь на неё, прижимаюсь лицом к холодной земле, и горячие слёзы мои уходят в неё вместе с дождевыми каплями. Переносясь мысленно к детским летам моим, я вспоминаю, сколько радостных часов доставляли мне редкая привязанность и послушание этой прекрасной лошади! Вспоминаю те превосходные летние ночи, когда я, ведя за собой Алкида, всходила на Старцеву гору по такой тропинке, по которой взбирались туда одни только козы; мне ничего не стоило идти по ней, маленькие ступни мои так же удобно устанавливались на ней, как и козлиные копытца; но добрый конь рисковал оборваться и разбиться в прах; несмотря на это, он шёл за мною послушно, хотя и дрожал от страха, видя себя на ужасной высоте и над пропастью! Увы, мой Алкид! Сколько бед, сколько опасностей пронеслось мимо, не сделав тебе никакого вреда! Но моё безрассудство, моё гибельное безрассудство положило наконец тебя в могилу! Мысль эта терзает, раздирает душу мою!.. Ничто уже не радует меня; самая тень усмешки исчезла с лица моего. Всё, что ни делаю, делаю машинально, по навыку. С мёртвым равнодушием еду на ученье, молчаливо возвращаюсь, когда оно кончится, рассёдлываю лошадь и ставлю на место, не глядя на неё, и ухожу, не говоря ни с кем ни слова.
За мною приехал унтер-офицер от шефа; меня требуют в штаб. Зачем же это? Однако ж мне велено отдать свою лошадь, седло, пику, саблю и пистолеты в эскадрон, итак, видно, я сюда не возвращусь! Пойду проститься с Алкидом! Я так же неутешно плакала на могиле моего Алкида, как и в день смерти его, и, сказав ему «вечное прости», впоследние поцеловала землю, его покрывающую.
Полоцк. Какой-то важный переворот готовится в жизни моей! Каховский спрашивал меня: «Согласны ли были мои родители, чтобы я служил в военной службе? и не против ли их воли это сделалось?» Я тотчас сказала правду, что отец и мать мои никогда б не отдали меня в военную службу; но что, имея непреодолимую наклонность к оружию, я тихонько ушла от них с казачьим полком. Хотя мне только семнадцать лет, однако ж я имею уже столько опытности, чтобы угадать тотчас, что Каховский знает обо мне более, нежели показывает, потому что, выслушав мой ответ, он не оказал и виду удивления к странному образу мыслей моих родителей, не хотевших отдать сына в военную службу, тогда как всё дворянство предпочтительно избирает для детей своих военное звание. Он сказал только, что мне должно ехал в Витебск к Буксгевдену с господином Нейдгардтом, его адъютантом. Нейдгардт был тут же. Когда Каховский отдал мне это приказание, то Нейдгардт тотчас раскланялся и пошёл со мною к себе в дом. Он оставил меня в зале, а сам ушёл к своему семейству во внутренние комнаты. Через четверть часа то одна, то другая голова начала выглядывать на меня из недотворённых дверей; Нейдгардт не выходил, он там обедал, пил кофе и сидел долго, а я всё время была одна в зале. Какие странные люди! для чего они не пригласили меня обедать с ними.
К вечеру мы выехали из Полоцка. На станциях Нейдгардт пил кофе, а я должна была стоять у повозки, пока переменяли лошадей.
Теперь я в Витебске, живу на квартире Нейдгардта; он стал другим человеком: разговаривает со мною дружески и как вежливый хозяин угощает меня чаем, кофеём, завтраком; словом, поступает так, как бы надобно поступать сначала. Он говорит, что привёз меня в Витебск по приказанию главнокомандующего, и что мне должно будет к нему явиться.
Я всё ещё живу у Нейдгардта. Поутру мы вместе завтракаем, после он уходит к главнокомандующему, а я остаюсь в квартире или хожу гулять; но теперь глубокая осень и вместе глубокая грязь. Не находя места, где б можно было ходить по-людски, я иду в трактир, в котором Нейдгардт всегда обедает; там дожидаюсь его и обедаю с ним вместе. После обеда он уходит, а я остаюсь в комнате содержательницы трактира; мне тут очень весело; трактирщица добрая, шутливая женщина, зовёт меня улан-панна и говорит, что если я позволю себя зашнуровать; то она держит пари весь свой трактир с доходом против злотого, что во всём Витебске нет ни одной девицы такой тонкой и прекрасной талии, как моя. С этими словами она тотчас идёт и приносит свою шнуровку; дочери её хохочут, потому что в эту шнуровку могли бы поместиться они все и вместе со мною.
Пять дней минуло как я живу в Витебске; наконец сегодня вечером Нейдгардт сказал мне, что завтра должно мне быть у главнокомандующего, что он приказал привесть меня часу в десятом поутру.
На другой день мы пошли с Нейдгардтом к графу Буксгевдену; он ввёл меня к нему в кабинет и сам тотчас вышел. Главнокомандующий встретил меня с ласковою улыбкою и прежде всего спросил: «Для чего вас арестовали, где ваша сабля?» Я сказала, что всё моё вооружение взяли от меня в эскадрон. — «Я прикажу, чтоб всё это вам отдали; солдата никуда не должно отправлять без оружия». Посте этого спросил, сколько мне лет; и продолжал говорить так: «Я много слышал о вашей храбрости, и мне очень приятно, что все ваши начальники отозвались об вас самым лучшим образом…» Он замолчал на минуту, потом начал опять: «Вы не испугайтесь того, что скажу вам; я должен отослать вас к государю, он желает видеть вас! Но повторяю, не пугайтесь этого; государь наш исполнен милости и великодушия; вы узнаете это на опыте». Я однако ж испугалась: «Государь отошлёт меня домой, ваше сиятельство, и я умру с печали!» Я сказала это с таким глубоким чувством горести, что главнокомандующий был приметно тронут. — «Не опасайтесь этого; в награду вашей неустрашимости и отличного поведения, государь не откажет вам ни в чём; а как мне велено сделать о вас выправки, то я к полученным мною отзывам вашего шефа, эскадронного командира, взводного начальника и ротмистра Казимирского приложу ещё и своё донесение; поверьте мне, что у вас не отнимут мундира, которому вы сделали столько чести». Сказав это, генерал вежливо поклонился мне, что и было знаком, чтобы я ушла.
Вышед в залу, я увидела Нейдгардта, разговаривающего с флигель-адъютантом Загсом; они оба подошли ко мне, и Нейдгардт сказал: «Главнокомандующий приказал мне отдать вас на руки господину Зассу, флигель-адъютанту его императорского величества; вы поедете с ним в Петербург, итак, позвольте пожелать вам благополучного пути». Засс взял меня за руку: «Теперь вы пойдёте со мною на мою квартиру; оттуда пошлём принести ваши вещи от Нейдгардта и завтра очень рано отправимся обратно в Полоцк, потому что Буксгевден приказал, чтоб вам непременно было отдано всё ваше вооружение. На другой день очень рано выехали мы из Витебска и скоро приехали в Полоцк.
Полоцк. Засс пошёл к Каховскому и через час возвратился, говоря, что Каховский, к удивлению, обедает в двенадцать часов, удержал его у себя, и что он должен был есть нехотя. — «Завтра мы выедем отсюда очень рано, Дуров, вам, верно, не новое вставать на рассвете?» — Я сказала, что иначе никогда и не вставал как на рассвете. Вечером пришли ко мне мои взводные сослуживцы и велели меня вызвать. Я пришла. Добрые люди! это были взводный унтер-офицер и ментор мой, учивший меня всему, что надобно знать улану пешком и на коне. «Прощайте, любезный наш товарищ!» говорили они, дай бог вам счастья; мы слышали, вы едете в Петербург, хвалите нас там; мы вас хвалили здесь, когда шеф расспрашивал о вас; а особливо меня, — сказал ментор мой, закручивая усы свои с проседью. — Ведь я по приказу Казимирского был вашим дядькою; шеф взял меня к себе в горницу и целый час выспрашивал всё до самой малости; и я всё рассказал, даже и то, как вы плакали и катались о земле, когда умер ваш Алкид». Напоминание это заставило меня тяжело вздохнуть. Я простилась с моими сослуживцами, отдала наставнику своему годовое жалованье своё и возвратилась в залу в самом грустном расположении духа.
Наконец мы пустились в путь к Петербургу. Коляска наша чуть двигается, мы тащимся, а не едем. На всякой станции запрягают нам лошадей по двенадцати, и все они не стоят двух порядочных; они более похожи на телят, нежели на лошадей, и часто, стараясь бесполезно вытащить экипаж из глубокой грязи, ложатся наконец сами в эту грязь.
Почтя на всякой станции случается с нами что-нибудь смешное. На одной подали нам к чаю окровавленный сахар. — «Что это значит?» спросил Засс, отталкивая сахарницу. Смотритель, ожидавший в другой горнице, какое действие произведёт этот сахар, выступил при этом вопросе и с какою-то торжественностью сказал: «Дочь моя колола сахар, ранила себе руку, и это её кровь!» — «Возьми же, глупец, свою кровь и вели подать чистого сахару», сказал Засс, отворачиваясь с омерзением. Я от всего сердца смеялась новому способу доказывать усердие своё в угощении. Ещё на одной станции Засс покричал на смотрителя за то, что он был пьян, говорил грубости и не хотел дать лошадей. Услыша громкой разговор, жена смотрителя подскочила к Зассу с кулаками и, прыгая от злости, кричала визгливым голосом: «Что за бессудная земля! смеют бранить смотрителя!» Оглушённый Засс не знал, как отвязаться от сатаны, и вздумал сдавить её за нос; это средство было успешно; Мегера с визгом убежала, а за нею и смотритель. Полчаса ждали мы лошадей, но видя, что их не дают, расположились тут пить чай. Засс послал меня парламентёром к смотрительше вести переговоры о сливках. Неприятель наш был рад замирению, и я возвратилась с полною чашкою сливок. Через час привели лошадей, и мы очень дружелюбно расстались с проспавшимся смотрителем и его женою, которая желая, мне особливо, счастливой дороги, закрывала нос свой передником.