Когда проходили селеніе Тарутино, я лежалъ на лафетѣ. Фельдмаршалъ стоялъ около дороги у избы и смотрѣлъ на проходящихъ; онъ взглянулъ на меня, но не сказалъ ни слова. Прошедши Тарутино, мнѣ приказали примкнуть къ ротѣ. Вблизи Тарутина, къ нему лицомъ, на правомъ флангѣ расположенъ былъ второй корпусъ генерала Баггаута, а нашъ шестой корпусъ генерала Дохтурова—на лѣвомъ, по обыкновенію, въ двѣ линіи. Прочіе корпуса расположены были назади.
Не доходя Тарутина, нѣсколько адъютантовъ и офицеровъ, ѣхавшихъ верхомъ, въ сторонѣ отъ корпуса, подняли зайца. Заяцъ второпяхъ бросился въ проходившую колонну; его схватили живаго и отдали адъютанту нашего полка; онъ везъ его, держа за заднія ноги. Только-что солдаты составили въ козлы ружья и начали снимать ранцы, какъ адъютантъ посреди линій выпустилъ зайца, а тотъ бросился бѣжать между ними. Увидѣвъ его, многіе солдаты бросились ловить, а кричали всѣ, отъ офицера до солдата. Заяцъ нѣсколько разъ пробѣжалъ вдоль линіи, но не могъ прорваться. (Почти два корпуса кричали, бѣгали и падали, ружья въ козлахъ опрокидывались.) Услыхавъ суматоху, подошелъ фельдмаршалъ съ бывшими при немъ офицерами. Это зрѣлище его заняло, онъ смотрѣлъ и, говорятъ, до того смѣялся, что держался руками за бока. Этотъ пустой случай фельдмаршалъ могъ бы принять за нарушеніе дисциплины и неуваженіе къ личности, могъ бы изъявить неудовольствіе, сдѣлать выговоръ и тѣмъ произвести непріятное впечатлѣніе; но ничего подобнаго не случилось. Впослѣдствіи, узнавъ, что фельдмаршалъ смѣялся, всѣ были чрезвычайно довольны.
Вскорѣ сдѣлали перемѣну въ расположеніи нашей артиллеріи. Штабсъ-капитанъ съ подпоручикомъ остались при Софійскомъ полку, поручикъ съ прапорщикомъ—при Либавскомъ, а мнѣ назначили состоять при Московскомъ. При Псковскомъ же полку оставлены были четыре орудія изъ легкой № 13-й роты, а остальныя восемь отправлены въ резервъ. Псковскій и Московскій полки находились въ первой линіи, а Либавскій и Софійскій—во второй. Нашъ штабсъ-капитанъ расположился во второй линій, а мнѣ слѣдовало находиться въ первой, при своемъ полку; но я оставался при ротной квартирѣ въ общемъ помѣщеніи, тѣмъ болѣе, что и еще не могъ ходить свободно, а только немного прохаживался на костылѣ. Впереди корпусовъ построили небольшія укрѣпленія, а недалеко отъ насъ, влѣво, въ небольшомъ лѣсу и заросляхъ подѣлали засѣки для егерскихъ полковъ, расположенныхъ тамъ. Изъ этого обстоятельства заключили, что дальше не пойдемъ. Прошелъ также слухъ, что будемъ ждать французовъ, а такъ какъ они не пожелаютъ скоро разстаться съ Москвой, то простоимъ мы долго; къ тому же, приближалась осень, то и начали строить бивуаки по-солиднѣе. Мы себѣ выкопали яму по поясъ глубиною, съ закраинами, на которыхъ сидѣли и спали, обставили жердями и хворостомъ и оплели соломой. Недалеко отъ насъ, влѣво, за небольшою рѣчкой, на возвышенности, стояла деревушка. Жителей тамъ не было—всѣ убрались въ лѣса. Тамъ выбрали избу, устроили баню, въ которой нѣсколько разъ парились; одинъ разъ и меня туда затащили. Узнали о банѣ пѣхотные офицера и просили истопить ее для нихъ; мы послали людей и они вмѣсто бани нашли только пустое мѣсто. Баню нашу кто-то перетащилъ къ себѣ, да и вообще всѣ избы были растащены и перестроены на бивуаки.
Всѣ эти прилегавшія къ лагерямъ селенія и деревни были оставлены жителями. Помѣщики, забравъ, что было получше, уѣхали дальше, а простой народъ съ имуществомъ убрался въ лѣса. Для продовольствія подвозили сухари и крупу; давали изрѣдка воловъ для говядины, водку и овесъ; сѣно и солому доставали фуражировкой по окружнымъ селеніямъ. Я почти во все время нашей стоянки подъ Тарутинымъ не могъ ѣздить, прочіе же офицеры ѣздили по-очереди, сперва близко, а потомъ верстъ за двадцать или за тридцать. Достали повозокъ и на нихъ ѣздили за фуражемъ. Не успѣетъ одинъ офицеръ пріѣхать, какъ уже другой отправляется. Искали и интересовались доставать немолоченный овесъ въ снопахъ; нерѣдко доставали его, а потому значительно поправили лошадей. Лошади сперва ѣли все—и колосья, и самую солому, а потомъ уже стали объѣдать одни колосья. Ѣздившіе на фуражировку офицеры брали въ опустошенныхъ помѣщичьихъ домахъ разную мебель. Были въ бивуакахъ—краснаго дерева ломберные столы, кресла и стулья, правда, все попорченное: столикъ на трехъ ножкахъ, а четвертая какъ-нибудь прибита гвоздями; кресла и стулья оборванные, также съ обломанными ножками. У насъ бивуакъ былъ небольшой и мебелью мы не занимались, но за то навезли книгъ. Книги были большею частію извѣстныхъ тогда писателей: Дюкре дю-Мениля, Радклифъ, Коцебу; помню также, что были Жиль-блазъ, путешествіе капитана Кука и много другихъ. Зачастую бывало, однакожь, такъ, что какого нибудь сочиненія въ трехъ частяхъ, находилось на-лицо только двѣ первыя части или послѣднія, или же средней не было; но, несмотря на это, мы имѣли довольно чего читать по вечерамъ, да и ночи становились длинными.
Полученъ былъ приказъ фельдмаршала о наградахъ за Бородинское сраженіе. Многіе были награждены орденами и чинами, что произвело большую радость. Нашъ ротный командиръ, подполковникъ, получилъ св. Владиміра съ бантомъ; штабсъ-капитанъ—золотую шпагу «за храбрость», которую уже имѣлъ за прейсишъ-эйлаусское сраженіе; убитый подпоручикъ тоже золотую шпагу; два поручика по аннинской шпагѣ; нижнимъ чинамъ дали нѣсколько георгіевскихъ крестовъ. Я и другой подпоручикъ, какъ младшіе и написанные въ представленіи послѣ всѣхъ, ничего не получили. Хотя это было и непріятно, но нельзя было и роптать. Всѣ одинаково были въ дѣлѣ; получить, разумѣется, должны старшіе,—всѣхъ же наградить было бы слишкомъ много.
Въ двѣнадцатомъ году, послѣ распоряженій князя Багратіона подъ Бородинымъ, потерю орудій перестали считать укоромъ для батарейнаго командира; въ этомъ больше обвиняли прикрытіе. Чтобъ убраться въ цѣлости отъ напора пѣхоты, тѣмъ болѣе кавалеріи, слѣдовало бы брать орудія на передки тогда, когда непріятель находится еще саженей за сто отъ орудій, особенно при значительной потерѣ людей и лошадей; но въ это время можно сдѣлать по два или по три самыхъ губительныхъ картечныхъ выстрѣла, противъ которыхъ и десятки выстрѣловъ не будутъ ничего стоить. Наши шесть орудій были поставлены между углубленіемъ и люнетомъ. Въ углубленіи и на мѣстѣ находилась пѣхота, которая не могла дѣйствовать; орудій же тамъ не было и только шесть нашихъ орудій занимали промежутокъ. Еслибы при нанесенной потерѣ нашъ ротный командиръ снялся съ позиціи, то сохранилъ бы орудія, но оставилъ бы мѣсто открытымъ. Нашъ ротный командиръ, подполковникъ, былъ человѣкъ стараго покроя, и мы его не любили; онъ былъ таковъ, что еслибы у него перебили всѣхъ людей, а онъ одинъ остался цѣлъ, то стоялъ бы безъ дѣйствія, сложа руки, а позиціи не оставилъ бы безъ приказанія. Штабсъ-капитанъ, хотя былъ и другаго покроя, но въ этомъ отношеніи такой же. Онъ еще поручикомъ имѣлъ за прусскую и турецкую кампаніи награды: анненскую шпагу, золотую шпагу за храбрость, св. Владиміра съ бантомъ и прейсишъ-эйлаускій золотой крестъ.—Такъ-какъ никто не позаботился смѣнить ихъ во-время, то они стояли и дѣйствовали до послѣдней возможности, почему имъ и не поставили въ вину потерю орудій. Выдали за сраженіе всѣмъ нижнимъ чинамъ по пяти рублей ассигнаціями, а офицерамъ, не въ зачетъ—третное жалованье. Эта награда была очень кстати: мы до того дожились, что не на что было купить и табаку.
Наѣхали изъ Калуги и другихъ городовъ купцы и маркитанты, навезли разныхъ товаровъ, особенно съѣстныхъ: сахару, чаю, табаку, окороковъ, рому, винъ и проч. Тутъ мы завелись чаемъ, а старшіе имѣли ромъ и водку. Покупали турецкій табакъ, но изъ экономіи мѣшали съ простымъ. Изъ ближнихъ селеній жители привозили свѣжій ржаной хлѣбъ, а часто и бѣлый; привозили такъ же масло и яйца, чего мы давно не видали; разносили даже пироги и блины. Такъ какъ нашъ корпусъ стоялъ впереди, то чтобы добраться до него, продавцы должны были проходить почти чрезъ всю армію, а потому намъ доставались только остатки, но, несмотря и на это, было всего довольно. Кромѣ получаемой говядины, при фуражировкахъ брали еще и сами, что попадется: корову, свинью или курицу. Почти каждый день у насъ была свѣжая говядина. Привозили разную зелень: капусту, свеклу, картофель и проч. Нашъ дядька по возможности разнообразилъ намъ кушанья. Хотя мы имѣли и порядочный бивуакъ, но такъ какъ тогда почти все время была хорошая погода, то мы, по привычкѣ, ѣли у запаснаго лафета; вблизи былъ огонь и наша кухня. Дядька нашъ имѣлъ обычай во время обѣда и ужина стоять у лафетнаго колеса; онъ распоряжался деньщиками и терся спиной о колесо.
Офицеры ходили по лагерю, отыскивая знакомыхъ. Всякъ выбиралъ по своему вкусу общество, и время проходило весело. Нашъ ротный командиръ, штабсъ-капитанъ, былъ совершенный домосѣдъ, почти никуда не ходилъ; но какъ онъ былъ человѣкъ хорошій, очень пріятный собесѣдникъ и имѣлъ средства принимать, то къ нему всегда собирались офицеры, какъ своей бригады, такъ и пѣхотные и знакомые разныхъ командъ. У меня еще болѣла нога, я не ѣздилъ на фуражировки, а потому и оставался всегда съ нимъ. Особенно два маіора Софійскаго полка и два доктора нашего корпуса были неразлучными нашими собесѣдниками. Образовались разные кружки. Въ картежныхъ играли въ бостонъ, въ то время бывшій въ ходу, въ банкъ и другія игры. У насъ не было картъ; изъ нашихъ офицеровъ только одинъ поручикъ любилъ поиграть и ходилъ туда, да еще подпоручикъ, англичанинъ; но этотъ, проигравши сразу полученное третное жалованье, остался безъ денегъ и сидѣлъ на мѣстѣ. Онъ имѣлъ привычку всегда занимать первое мѣсто, когда садились за обѣдъ или ужинъ, и самый лучшій кусокъ говядины или курицы всегда хваталъ первый; офицеры часто надъ нимъ смѣялись и трунили, но больше всѣхъ шутилъ надъ нимъ одинъ очень рѣзвый подпоручикъ, котораго мы звали корпусной штукой. Одинъ разъ онъ выбралъ лучшій кусокъ курицы, искусно подрѣзалъ его, начинилъ сухимъ нюхательнымъ табакомъ и подложилъ къ той сторонѣ, гдѣ обыкновенно садился англичанинъ, а насъ предупредилъ. Какъ онъ предполагалъ, такъ и случилось. Англичанинъ схватилъ этотъ кусокъ и съ жадностію раскусилъ; табакъ попалъ ему въ носъ и горло и онъ такъ раскашлялся, что мы перепугались. Этотъ офицеръ имѣлъ одно достоинство: онъ за такія продѣлки сперва сердился, а потомъ смѣялся. Были кружки, гдѣ любили и подкутить; но такъ какъ было кругомъ начальство, то слишкомъ и не увлекались. У насъ образовалось что-то въ родѣ школы; штабсъ-капитанъ любилъ пофилосовствовать, а потому многіе къ нему и собирались для этого.
Собесѣдники наши, маіоры, были совершенно различныхъ характеровъ. Одинъ—лифляндецъ, деликатный и образованный человѣкъ, приходилъ къ намъ съ своей неразлучной, большой, пѣнковой трубкой, съ чубукомъ изъ обдѣланной козьей ножки; другой былъ русакъ, добрѣйшій человѣкъ, но любилъ выпить, и не столько самъ, какъ любилъ подчивать другихъ. У него въ сѣдельныхъ кабурахъ, вмѣсто пистолетовъ, были бутылки съ водкой. Въ одной бутылкѣ была полынная, и онъ предлагалъ изъ серебреной стопки знакомымъ полынной отъ желудка; но онъ столько разъ наливалъ на одну и ту же полынь, что тамъ не только вкуса, но и запаха полыннаго не было, чему мы часто смѣялись. Одинъ изъ докторовъ былъ начитанъ и бредилъ Вольтеромъ; другой отъ природы умный, но характера разбитного и любилъ выпить. Когда онъ былъ натощакъ, то у него козырекъ фуражки былъ надвинутъ на самые глаза; по мѣрѣ выпивки козырекъ поворачивался направо и подымался къ верху; когда же бывалъ въ полномъ градусѣ, то козырекъ лежалъ на самомъ затылкѣ. Докторъ, поклонникъ Вольтера, былъ въ большомъ уваженіи, но изъ разбитного доктора впослѣдствіи вышелъ чрезвычайно ловкій операторъ. Онъ прославился по всему корпусу; не только раненые офицеры, но и солдаты просили вести ихъ къ Софійскому; подъ такимъ названіемъ онъ былъ извѣстенъ всему корпусу. Я самъ видалъ его «на работѣ»: это его собственный терминъ. Перевязывалъ онъ раны и дѣлалъ операціи съ такимъ хладнокровіемъ и равнодушіемъ, какъ будто отрѣзывалъ ножку или крылушко жареной курицы. Иногда его, шутя, звали мясникомъ; онъ на это не обижался, только говорилъ, смѣясь: «Ну, ну, братъ, смотри!.. Попадешься и ты въ мои руки!!!»
Никто не зналъ, будутъ ли французы гоняться за нами, или мы будемъ преслѣдовать ихъ, но во всякомъ случаѣ предстоялъ намъ еще тяжелый походъ; къ этому всѣ готовились и, по возможности, исправлялись. Съ самаго вступленія подъ Тарутино выдали для полковъ и артиллерійскихъ ротъ на зимніе панталоны разныхъ сортовъ крестьянскаго сукна: бѣлаго, сѣраго и чернаго. Съ начала еще кампаніи излишнія тяжести были куда-то отправлены, въ томъ числѣ и зимніе панталоны,—солдаты ихъ больше и не видали. Для солдатъ шили панталоны; офицеры пошили себѣ: кто—шинель, кто—плащъ, кто—бурку; шили сапоги, исправляли конскую сбрую; лечили подпарины отъ сѣделъ и хомутовъ у лошадей; осматривали и исправляли оси у лафетовъ и ящиковъ. Вмѣстѣ съ фуражомъ привозили въ запасъ нужный лѣсъ и его отправляли. Плотники и кузнецы были въ безпрерывной работѣ; въ близь лежащихъ лѣсахъ жгли уголь. Можно сказать, что подъ Тарутинымъ время не было потеряно даромъ.
Солдаты ходили въ потертыхъ шинеляхъ и мундирахъ. Форменныхъ панталонъ не было, а носили брюки и бѣлые, и пестрые. Кивера имѣли подъ чахлами и черными, и бѣлыми. Портупей не бѣлили, и онѣ изъ бѣлыхъ сдѣлались желто-бурыми,—на это не обращали вниманія; строго только смотрѣли за исправностью ружей, зарядовъ и всякаго оружія. Не было въ лагеряхъ великолѣпія, даже палатокъ, а все кучки изъ хвороста и соломы. Рѣдко торчали перевезенныя крестьянскія избы, кое-какъ сложенныя. Не было блеска, золота и серебра; рѣдко видны были эполеты и шарфы; блестѣли только ружья, штыки и артиллерійскія орудія. Не видно было богатыхъ и модныхъ мундировъ, но только бурки, грубаго сукна плащи, запачканныя, прорванныя шинели, измятыя фуражки; не видно было изнѣженныхъ лицъ и утонченнаго обращенія, но всѣ были закаленны трудами и дышали мщеніемъ. Между солдатами и офицерами не было хвастливыхъ выходокъ противъ французовъ, только при разговорахъ о нихъ сжимали кулаки и помахивали ими, имѣя въ мысляхъ: «при встрѣчѣ покажемъ себя».
Таковъ былъ общій, не блестящій, но грозный видъ Тарутинскаго лагеря, занимавшаго ничтожное пространство въ громадной Россіи; но участь всей Россіи заключалась въ немъ, и, можно сказать, вся Европа обращала на него вниманіе. И въ самомъ дѣлѣ, велико было его значеніе. И страшна была тогда наша армія не числомъ, но внутреннимъ настроеніемъ духа. Тогда уже всѣ перестали думать и тужить о потерѣ Москвы.
О французахъ носились слухи, что они въ Москвѣ бѣдствуютъ и нуждаются въ продовольствіи. Безпрестанно разносились слухи, что наши партизаны отлично дѣйствуютъ, и не только партизаны, но и мужики истребляютъ французовъ. Извѣстно было, что каждый день приводятъ въ главную квартиру множество пленныхъ. Тутъ всѣ вполнѣ почувствовали и оцѣнили мудрыя распоряженія фельдмаршала. Тѣ, которые сначала осуждали его за отдачу Москвы, согласились наконецъ, что иначе нельзя было поступить. Носились слухи, что французы все еще многочисленнѣе насъ; но всѣ наши войска такъ были воодушевлены и увѣрены въ своемъ превосходствѣ, что единодушно желали встрѣтиться съ ними. Узнали, что Наполеонъ подсылалъ не одинъ разъ для переговоровъ о мирѣ. Стало ясно видно, что французамъ плохо, что имъ не сдобровать, что они не посмѣютъ ударить на насъ подъ Тарутинымъ, и Наполеонъ долженъ выдумывать какой-нибудь маневръ, чтобъ убраться изъ Москвы и Россіи.
Ротный командиръ и офицеры, кромѣ фуражировокъ, занимались до обѣда обученіемъ молодыхъ солдатъ и смотрѣли за производствомъ работъ. Потомъ собирались къ запасному лафету обѣдать. Обѣдъ былъ у насъ не роскошный, но сытный, а главное—всего довольно. Нѣсколько человѣкъ постороннихъ, случавшихся при этомъ, не уходили голодными. Варили супъ съ говядиной, а больше щи съ капустой, свеклою и прочею зеленью; имѣли жаркое изъ говядины, а часто и изъ птицъ: варили кашу съ масломъ и жарили картофель; послѣ обѣда курили трубки и читали книги, а къ вечеру собирались компаніей пить чай. Самовара у насъ не было, а въ тотъ же мѣдный чайникъ, въ которомъ кипѣла вода, клали и чай. Когда было мало стакановъ, то посылали доставать, а нѣкоторые приходили съ своими. Нѣкоторые пили съ прибавленіемъ крѣпкаго. Чай располагались пить у разложенныхъ огней. Штабсъ-капитанъ имѣлъ обычай сидѣть по-турецки, поджавши ноги; прочіе сидѣли какъ попало, а нѣкоторые и лежали, но всѣ съ трубками. Солдаты, вечеромъ, по окончаніи работъ, пѣли пѣсни и часто по полкамъ играла музыка. Всѣ были довольны и веселы, а главное — имѣли хорошія надежды въ будущемъ.
Собравшись, говорили о всемъ и о всѣхъ свободно, не стѣсняясь, не смотря ни на какое лицо. Мнѣ кажется, что въ природѣ человѣка есть способность, говоря о старшихъ, постоянно находить въ нихъ слабую сторону. Школьники судятъ о своихъ наставникахъ и учителяхъ; такъ и тутъ, говорили больше о генералахъ и военныхъ дѣйствіяхъ. Пріятно было, однакожь, слышать, что больше отзывались съ хорошей стороны. Если кого и осуждали, то болѣе за излишнюю отвагу, за то, что они бросались туда, куда и не слѣдовало, и, жертвуя собой, производили въ арміи невознаградимую потерю. Фельдмаршаломъ, съ самаго его прибытія, всѣ были довольны, и распоряженія его считали мудрыми. Сначала осуждали, было, за отдачу Москвы, но тутъ единогласно рѣшили, что иначе не могло и быть. Впослѣдствіи нашлись осуждавшіе дѣйствія и распоряженія фельдмаршала. Мы тогда не могли понять его распоряженій. Теперь тоже, не входя ни въ какія его распоряженія, худы они или хороши, могу сказать, что фельдмаршалъ заботился о выгодахъ и довольствѣ арміи, одушевилъ ее, вдохнулъ въ нее духъ отваги и заставилъ себя любить до энтузіазма. Это, по моему мнѣнію, лучше всякихъ распоряженій. Онъ достигъ своей цѣли, уничтоживъ французскую армію, безъ излишнихъ потерь. Когда узнали о смерти князя Багратіона, всеобщаго любимца, всѣ жалѣли о немъ, но вмѣстѣ и осуждали. «Какъ, говорили, такому генералу, начальнику арміи, самому вездѣ бросаться и не думать, что будетъ съ арміей, когда его убьютъ». Знакомые наши, артиллерійскіе офицеры изъ второй арміи, говорили, что Багратіонъ былъ на самыхъ передовыхъ батареяхъ и приказывалъ: когда будутъ напирать французы, то чтобы передки и ящики отсылали назадъ, а орудій не свозили и стрѣляли бы картечью въ упоръ; при самой крайности, чтобы уходили съ принадлежностями назадъ, а орудія оставляли на мѣстѣ. Такъ и дѣлали. Тутъ онъ самъ съ пѣхотой бросался и прогонялъ непріятелей отъ орудій. Артиллеристы, вслѣдъ за этимъ, занимали батареи и били картечью отступающихъ. Разсказывали, что французы, не имѣя возможности увезти орудій и не имѣя чѣмъ заклепать ихъ, забивали затравки землей, затыкали палочками и соломой, оставшейся отъ сжатаго хлѣба; но затравки легко было прочищать. Что бы ни говорили и ни писали иностранцы и наши военные писатели о потерѣ французовъ, но если взять въ разсчетъ, что французы шли на наши хотя небольшія, но все-таки укрѣпленія, откуда стрѣляли по нимъ въ упоръ картечью, да и провожали нѣсколько разъ такимъ же образомъ, то ихъ потеря должна быть больше нашей. Досталось и графу Кутайсову. Хвалили его, жалѣли о немъ, но и сильно осуждали. Мало того, что онъ скакалъ по всѣмъ передовымъ батареямъ, да еще съ пѣхотой вздумалъ отбивать взятыя непріятелемъ наши батареи. Къ нему присталъ и генералъ Ермоловъ. А кажется, что тамъ дѣло обошлось бы и безъ нихъ. Были тамъ непосредственные защитники: славный генералъ Раевскій, генералъ Паскевичъ и генералъ Васильчиковъ; былъ тамъ начальникъ 24-й дивизіи генералъ Лихачевъ, и этой же дивизіи бригадный генералъ Цибульскій, человѣкъ простой, но заслуженный и храбрый. Про убитаго младшаго Тучкова говорили, что онъ удалью былъ похожъ на Кутайсова. Старшаго Тучкова очень жалѣли; его сравнивали съ генераломъ Дохтуровымъ; говорили, что онъ такой же разсудительный и хладнокровный, и если былъ убитъ, то не отъ своего неблагоразумія, а по опредѣленію судьбы. Вспоминали и другихъ, какъ убитыхъ такъ и раненныхъ начальниковъ, всѣмъ вообще отдавали полную справедливость и жалѣли о нихъ. Не забыли убитаго начальника штаба нашего корпуса, умнаго полковника Монахтина и взятаго въ плѣнъ почтеннаго старика Лихачева.
Такіе разговоры наводили на душу какое-то грустное расположеніе. Однажды собралась насъ порядочная компанія и засидѣлась у огня до самой ночи. Погода была прекрасная; на небѣ ярко блистали звѣзды. Тутъ я вспомнилъ про нашего убитаго добраго подпоручика и сказалъ: «вонъ та звѣзда, на которую онъ помѣщалъ душу, какъ будто предчувствуя свою судьбу. Можетъ-быть теперь душа его смотритъ на насъ и намъ сочувствуетъ». Штабсъ-капитанъ подхватилъ: «Я полагаю, не только его душа, но души всѣхъ нашихъ убитыхъ, какъ генераловъ, такъ и товарищей, носятся надъ нами, сочувствуютъ намъ и готовы насъ одушевлять, и, вѣроятно, не оставятъ насъ, пока мы не выгонимъ французовъ изъ Россіи». Докторъ началъ говорить: «Въ мірѣ ничто не пропадаетъ: тѣло, по смерти человѣка, разлагается на свои составныя части; земляныя обращаются въ землю, воздушныя въ различные газы, а безсмертныя части разума или нашей души обратятся къ своему божественному началу. Но если души сохраняютъ сознаніе о прошедшемъ и настоящемъ, то не завидна ихъ участь. Довольно уже онѣ натерпѣлись въ земной жизни, чтобы терпѣть еще и въ загробной». «Отчасти и правда», сказалъ маіоръ—лифляндецъ: «что̀ за радость имъ знать, какъ страдаютъ ближніе и родные, убитые и раненные въ предсмертныхъ мукахъ, тѣмъ болѣе, что помочь имъ они не могутъ. Лучше пребывать имъ въ забвеніи».—«Вы заноситесь слишкомъ высоко», возразилъ докторъ Софійскій. «Мнѣ самому приходятъ въ голову такія неразгаданныя мысли, и, чтобы избавиться отъ нихъ, я выпиваю стаканчикъ крѣпкаго, что и вамъ теперь совѣтовалъ бы».—«Высокое слишкомъ неопредѣленно», сказалъ нашъ штабсъ-капитанъ: «смотрите вверхъ: планеты высоко; большія звѣзды, которыя тамъ видете, несравненно выше, а малыя еще неизмѣримо выше, и высотѣ нѣтъ конца. Что же дальше? Неужели пустота? Но и пустотѣ долженъ ли быть предѣлъ или нѣтъ?»—«Вы задаете такіе вопросы, которые выше нашего разума», отвѣчалъ докторъ, «по моему крайнему разумѣнію предѣловъ высотѣ и міра нѣтъ, какъ нѣтъ и начала. Міръ изъ вѣка вѣковъ былъ, есть и будетъ, какъ и Высочайшее существо въ мірѣ и во всемъ, отъ самыхъ величайшихъ до самыхъ малѣйшихъ предметовъ, даже во мнѣ грѣшномъ».—«Я согласенъ съ словами моего сотоварища по ремеслу»,—сказалъ докторъ, Софійскій—«что наши души присоединятся къ своему началу, отъ котораго произошли. А будутъ онѣ существовать или нѣтъ—до того мнѣ нѣтъ надобности. Совѣтъ же мой: какъ заговорили о душахъ, то слѣдовало бы ихъ помянуть обычнымъ порядкомъ».—Всѣ на это изъявили согласіе, подали горячей воды и рому, помянули души убитыхъ и поздно уже разошлись.
Были у насъ знакомые, служившіе еще въ Финляндіи подъ непосредственнымъ начальствомъ генерала Барклай-де-Толли. Нѣкоторые служили съ нимъ въ Прусской кампаніи, въ томъ числѣ и нашъ штабсъ-капитанъ бывалъ у него въ отрядѣ. Всѣ отзывались о немъ какъ о добрѣйшемъ и благороднѣйшемъ человѣкѣ, храбромъ и распорядительномъ генералѣ. А тутъ вотъ какая постигла его участь: «Барклай—нерѣшителенъ. Барклай—мнителенъ», говорили одни; «Барклай—трусъ», говорили другіе; трусилъ онъ однакожъ не за себя, а за ввѣренныхъ ему людей. Были между солдатами такіе, которые называли его измѣнникомъ, но офицеры—никогда. Всѣ толки происходили, по моему мнѣнію, отъ сильно развитаго патріотизма. Его винили за то, что онъ отступалъ, а почему онъ отступалъ,—это было скрыто. Начали соображать, какъ могъ Барклай-де-Толли стать противъ Наполеона, зная еще нерасположеніе къ себѣ войскъ? Даже фельдмаршалъ Кутузовъ, при общемъ къ нему расположеніи, получивъ подкрѣпленіе, едва могъ удержаться подъ Бородиномъ. Всѣ очень жалѣли о постигшей Барклай-де-Толли участи.
Часто мнѣ приходили въ голову мысли о дѣйствіяхъ Барклай-де-Толли; много я передумалъ объ этомъ предметѣ и считаю не лишнимъ изложить собственное мое теперешнее мнѣніе, мнѣніе старика. Барклай-де-Толли отъ Нѣмана до Царева-Займища спасъ русскую армію отъ многочисленнаго непріятеля; безъ чувствительной потери, онъ вездѣ съ успѣхомъ отбивался. Во все время отступленія можно осудить его только за нерѣшительныя движенія около Смоленска. Но и это онъ дѣлалъ, кажется, для того только, чтобы успокоить общій ропотъ и нетерпѣніе. И какъ судьба однаго возвышаетъ, а другаго низвергаетъ! Какъ удивятся тѣ, которые прочитаютъ эти строки, особенно, какъ удивились бы англичане, что я подвигъ униженнаго Барклай-де-Толли ставлю выше подвига подъ Ватерлоо, прославленнаго ихъ Велингтона. Одинъ спасъ армію отъ непобѣдимаго еще полководца и испытанныхъ солдатъ, а другой, подъ Ватерлоо, удержалъ только свою позицію до прибытія пруссаковъ. Правда и Велингтонъ удержался противъ того же полководца, но уже обезкураженнаго и имѣвшаго вмѣсто старыхъ солдатъ толпу конскриптовъ. Очень немного было тамъ солдатъ, которые, взявъ непріятельскую батарею и гоняясь за канонирами, могли смѣяться, какъ это случилось съ тѣми солдатами, которые подъ Бородиномъ взяли орудія нашей роты. Находясь во Франціи, въ корпусѣ графа Воронцова, рота наша занимала квартиры въ небольшомъ городѣ, близь Бельгійской границы. Тамъ было около десяти мальчишекъ, въ разныхъ мундирахъ, бѣжавшихъ изъ подъ Ватерлоо. Они, взявшись за руки, расхаживали по городу, въ фуражкахъ на бокъ, распѣвали пѣсни и смотрѣли на насъ съ высока; мы же смотрѣли на нихъ съ пренебреженіемъ. Послѣ эти самые молодцы смотрѣли на насъ съ уваженіемъ. И такихъ-то храбрецовъ была подъ Ватерлоо большая часть. Во время моего трехъ лѣтняго пребыванія во Франціи, въ корпусѣ графа Воронцова, очень рѣдко случалось встрѣтить стараго солдата, бывшаго подъ Ватерлоо; солдатъ же, бывшихъ въ Россіи, я рѣшительно ни однаго не встрѣчалъ.
Вскорѣ мы узнали о поступкѣ графа Милорадовича, при вступленіи французовъ въ Москву. Всѣ превозносили его; всѣмъ нравилась его удаль и фанфаронство. Припоминали разные случаи изъ его боевой жизни. Между прочимъ вспомнили, какъ онъ, прогнавши Турокъ изъ Валахіи, въ Бухарестѣ кричалъ: «Богъ-мой, Бухарестъ мой, Куконы, Куконицы мои!» Были высокаго мнѣнія о генералѣ Дохтуровѣ. О немъ говорили, какъ о Суворовскомъ сослуживцѣ. Вспоминали разные его подвиги, объ отличіи его подъ Аустерлицемъ, гдѣ онъ спасъ ввѣренный ему отрядъ; съ похвалой отзывались о дѣйствіяхъ его въ Прусской кампаніи, въ которой онъ былъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ; подъ Смоленскомъ, честь защиты котораго приписали ему. Онъ подъ Бородиномъ со славою замѣнилъ князя Багратіона, командуя второй арміею на лѣвомъ флангѣ. Много говорили объ атаманѣ Платовѣ и его казакахъ и отдавали имъ полную справедливость. Вообще о всѣхъ генералахъ въ нашихъ арміяхъ, отъ старшаго до младшаго, говорили съ похвалой. Очень мало было такихъ, дѣйствіями которыхъ мы были совершенно недовольны. Всѣ наши генералы были опытны и закаленны въ безпрестанныхъ войнахъ. Начиная отъ Суворовскихъ походовъ до двѣнадцатаго года, были безпрерывные случаи выказать свои способности. Можно смѣло сказать, что тогдашніе наши генералы не уступали прославленнымъ французскимъ генераламъ и маршаламъ.
Часто слышали мы о дѣйствіяхъ графа Витгенштейна около Полоцка. Дѣйствія его насъ радовали. Онъ не только останавливалъ непріятелей отъ дальнѣйшаго движенія, но и поражалъ ихъ. Услыхавъ о смерти храбраго генерала Кульнева, всѣ жалѣли о немъ. По отдаленности, медленно доходили до насъ темные слухи о дѣйствіяхъ нашихъ армій на Волыни и около Риги; но слухи были не слишкомъ утѣшительные; особенно мы недовольны были дѣйствіемъ около Риги. Впрочемъ, носились слухи, что тамъ дѣйствовали не слишкомъ настойчиво по политическимъ обстоятельствамъ: австрійцы и пруссаки были прежніе наши союзники, а потому и не желали ихъ раздражать.
Въ числѣ генераловъ, о которыхъ любили говорить, былъ и извѣстный нашъ генералъ Костенецкій. Разсказывали о его силѣ и добротѣ; припоминали много случаевъ изъ его жизни. Подъ Аустерлицемъ онъ командовалъ конно-артиллерійскою гвардейской ротой, въ чинѣ полковника. Великій Князь Константинъ Павловичъ его зналъ и любилъ съ нимъ шутить. Встрѣтившись съ нимъ послѣ сраженія, Великій Князь, принявъ серьезный видъ, сказалъ ему: «Какъ же ты, Костенецкій, вздумалъ отбиваться отъ непріятельской кавалеріи банниками и переломалъ ихъ?»—«Виноватъ, Ваше Высочество, въ торопяхъ!..» отвѣчалъ Костенецкій.—«Да и дѣло было не совсѣмъ ладно, только банникъ перебилъ!… Когда бы банники были желѣзные, то дѣло было бы сподручнѣе». Объ этомъ Константинъ Павловичъ, при случаѣ, разсказалъ Государю Александру I-му, и Государь замѣтилъ: «Банники желѣзные подѣлать не трудно, да нелегко найти Костенецкихъ, чтобъ дѣйствовать ими».
Много насъ занимали дѣйствія нашихъ партизановъ. Рѣдкій день проходилъ, чтобы мы не имѣли какихъ-либо извѣстій объ ихъ дѣйствіяхъ: извѣстія были утѣшительныя и приводили насъ въ восторгъ. Всѣ вообще партизаны дѣйствовали отлично, но болѣе всѣхъ занималъ насъ Фигнеръ. Этотъ партизанъ постоянно быль предметомъ нашихъ разговоровъ. Нашъ штабсъ-капитанъ былъ съ нимъ въ одномъ корпусѣ; тамъ еще они подружились, вмѣстѣ произведены были въ офицеры и продолжали знакомство въ Молдавіи. Фигнеръ бывалъ у насъ довольно часто до поступленія въ партизаны: послѣ того не случилось мнѣ его встрѣтить. Мы не замѣчали тогда въ немъ ничего необыкновеннаго и не предвидѣли тѣхъ способностей, которыя оказались впослѣдствіи. Можно, однакожь, сказать, что тогда въ нашей арміи было довольно отчаянныхъ головъ, только они не имѣли случая выказаться.
Однажды въ нашемъ вечернемъ собраніи кто-то сказалъ: «Странная вещь, господа, кажется, всѣ мы дѣти одного Адама, а вотъ бьемся, стрѣляемся, деремся и истребляемъ другъ друга, хуже дикихъ звѣрей». На это возразили, что родство наше отъ Адама слишкомъ далекое; часто и близкіе родные дерутся не хуже собакъ. Тутъ докторъ, который былъ порядочный вольнодумецъ, сказалъ: «А я полагаю, что было много Адамовъ. Не только монголы, эфіопы, американцы, но и изъ насъ европейцевъ каждое племя имѣло своего Адама; даже, у насъ, въ Россіи—что племя, то и свой Адамъ. Если предположить, что всѣ люди произошли отъ одного человѣка, то слѣдуетъ полагать, что и всѣ разнородныя животныя размножились отъ одного какого-нибудь субъекта, хотя и видимъ во всѣхъ родахъ отличіе. Этого мало, всякій почти родъ растеній имѣетъ отличія отъ другихъ многочисленныхъ родовъ. Трудно предположить, чтобы они произошли отъ одного начала и послѣ измѣнили свои…» «Мое мнѣніе такое», началъ говорить штабсъ-капитанъ: «на нашей землѣ было много переворотовъ, по мановенію Всемогущей руки. Каждый переворотъ уничтожалъ прежде бывшіе предметы, и тою же Всемогущею рукою производилъ новые; а при послѣднемъ переворотѣ онъ создалъ и людей».—«Если предположить,» продолжалъ тотъ-же докторъ, «что Всемогущая рука бросила сѣмя, то отъ него могли произойти растенія и нѣкоторыя низшія животныя; но высшія, требующія въ малолѣтствѣ попеченія матерей, не могли произойти такимъ образомъ, а надо полагать, что всѣ они явились вдругъ, какъ есть, безъ всякаго сознанія, откуда взялись».—«Когда такъ», возразили нѣкоторыя лица, «то можно предполагать, что явились разомъ жилища, села и города и въ нихъ жители, всякаго рода мастеровые, купцы и воины съ ихъ оружіемъ, и все это безъ всякаго сознанія?»—«А почему же и не такъ?…» твердилъ тотъ же докторъ. «Для могущества нѣтъ ничего невозможнаго. Чѣмъ трудиться и создавать все по одиночкѣ и по сортамъ, то лучше—разомъ.» Маіоръ-лифляндецъ сказалъ: «Человѣческій умъ великъ только въ глазахъ человѣка, и какъ человѣкъ безконечно малъ во вселенной, такъ и умъ его ничтоженъ, чтобы постигнуть такіе предметы. Чѣмъ толковать объ этомъ и напрасно ломать головы, то не лучше ли согласиться съ тѣмъ, что сказано въ Священномъ писаніи и чему учили насъ въ дѣтствѣ». Съ этимъ всѣ единодушно согласились.
Часто намъ доводилось слышать разсужденія и диспуты въ подобномъ родѣ; не могу я всего хорошо припомнить, и привожу для образца, что только помню. Про насъ говорили: «кто хочетъ набраться ума-разума или потерять послѣдній, тотъ пусть идетъ въ 12-ю легкую роту».
Былъ у насъ въ ротѣ солдатъ. Когда мы стояли еще около Лѵцка, онъ бѣжалъ изъ роты. Его поймали, судили и прогнали сквозь строй. Онъ оставался въ пренебреженіи и на него не обращали вниманія. Во время отступленія отъ Вильно, особенно ночью, къ нему собирались кучкой солдаты и много смѣялись, слушая его разсказы. Мы полюбопытствовали узнать, что онъ разсказываетъ. Бывшій при этомъ фельдфебель сказалъ: «это нашъ солдатъ сказываетъ сказки, и такія уморительныя, что помираешь съ смѣху». Довольно рано улегшись на ночлегѣ, офицеры упросили штабсъ-капитана позвать сказочника. Сначала онъ стѣснялся насъ, но стаканъ водки развязалъ ему языкъ. Онъ сказывалъ большею частію сказки въ смѣшномъ родѣ, и такъ гладко и съ такимъ юморомъ, что мы много смѣялись. Съ того времени мы часто его призывали, заставляли ложиться подлѣ бивуака и говорить сказки. Такъ было и подъ Тарутинымъ. Сказки его были до того уморительны, что нарочно оставались у насъ ночевать сторонніе офицеры, чтобъ только послушать ихъ. Разсказчикъ этотъ поступилъ въ солдаты изъ духовенства, почему и острилъ больше надъ духовенствомъ же. Вотъ для примѣра его сказки:
Въ одномъ селеніи молодой и видный парень вздумалъ жениться. Понравилась ему дѣвка и онъ ей; посватался онъ, родители согласились и назначили день свадьбы. Парень готовился къ свадьбѣ, израсходовался, и вдругъ получилъ отказъ. Дѣвкѣ приснился сонъ: «когда она выйдетъ за мужъ и будетъ у нея ребенокъ, то играя въ полѣ, упадетъ онъ на жатву, выколетъ себѣ глаза и ослѣпнетъ». Сколько ни уговаривали отца и мать невѣсты, они никакъ не согласились на свадьбу. Парень махнулъ рукой, назвалъ ихъ глупыми и сказалъ: «пойду по свѣту шататься, и до тѣхъ поръ не возвращусь и не женюсь, пока не найду людей глупѣе этихъ. Взялъ онъ палку, котомку и пошелъ странствовать. Пришелъ онъ въ одну деревню; тамъ на дворѣ стоялъ до того старенькій домикъ, что соломенная крыша на немъ поросла травой. Подлѣ домика сидѣлъ старикъ со старухою и нѣсколько дѣтей и горько плакали надъ мертвымъ теленкомъ. «О чемъ вы плачете, добрые люди?» спросилъ онъ.—«Ахъ, батюшка, приключилось вотъ какое несчастіе.... видишь, на крышѣ поросла травица, для того, чтобы она не пропала, мы втащили туда теленка попастись, а онъ упалъ и ушибся до смерти.»—«Вамъ бы слѣдовало, сказалъ парень, траву сжать и дать ее теленку, а не таскать его на крышу.» «Спасибо тебѣ, батюшка, за добрый совѣтъ, впередъ такъ и будемъ дѣлать.» Парень сказалъ про себя: «вотъ глупые люди», и пошелъ дальше. Проходя чрезъ селеніе, увидѣлъ онъ подлѣ церкви множество собравшагося народа: мужиковъ и бабъ. Спрашиваетъ онъ ихъ: «что вы тутъ, добрые люди, дѣлаете?»—«А вотъ что батюшка, сказали ему, умеръ у насъ въ селеніи богатый мужикъ и, умирая, отказалъ вотъ эту лошадь на церковь; вотъ мы ея туда тащимъ, и никакъ не умудримся втащить.»—«Напрасно вы это дѣлаете. Онъ отказалъ ее съ тѣмъ, чтобы ее продали, а деньги употребили на церковь.»—Мужики согласились и поблагодарили его. Парень опять пошелъ дальше, сказавъ: «вотъ еще глупые люди.» Пройдя нѣсколько верстъ, увидѣлъ онъ новую, только-что выстроенную, избу. Нѣсколько человѣкъ бѣгали изъ избы въ избу съ рѣшетами въ рукахъ. «Что вы дѣлаете, добрые люди?» спросилъ онъ.—«Да вотъ, родимый, состроили мы избушку, да въ ней совсѣмъ темно, такъ мы рѣшетами и захватываемъ свѣтъ и носимъ туда».—«Это вамъ не поможетъ. Вы забыли прорубить окна; прорубите ихъ и будетъ свѣтло.» Мужики его послушались, поблагодарили, а онъ пошелъ дальше съ мыслью: «вотъ и опять глупые люди.» Было съ нимъ и еще нѣсколько подобныхъ случаевъ; нашелъ онъ много глупыхъ людей и думалъ уже возвратиться домой. На обратномъ пути подходитъ онъ къ одному большому селенію и видитъ порядочную избу и дворъ. Заглянувъ во дворъ, онъ увидѣлъ тамъ и лошадей, и другую скотинку; вообще примѣтно было довольство; такъ какъ было уже поздно, то онъ вздумалъ попроситься туда на ночь. Встрѣтила его старушка и съ радостью приняла. «У меня, сказала она, старикъ отлучился на два или на три дня, я осталась одна, такъ пожалуй, батюшка, мнѣ будетъ веселѣе. Пригласила парня за столъ и позвала въ избу свинью Хаврюшку. Вотъ поставила она парню щей, а Хаврюшкѣ дала больше чѣмъ ему; парню—каши, а Хаврюшкѣ вдвое; потомъ положила подушку и уложила Хаврюшку спать. Парень смотрѣлъ на все это и удивлялся.—«Что это, говоритъ онъ, бабушка, ты такъ возишься со свиньей?»—«Да вотъ, видишь ли, родимый, Богъ насъ съ старикомъ надѣлилъ и достаткомъ, и всѣмъ, да не далъ намъ дѣтей, такъ мы со старикомъ и взяли за дочь Хаврюшку. Когда-бы нашелся хорошій человѣкъ, то отдали бы ее за него замужъ. Мы приготовили-таки для нея и приданое, и постель, и сундукъ, дали бы коровку и пару лошадокъ. Парень смекнулъ въ чемъ дѣло. «Что-жь, говоритъ онъ, я изъ такого-то села, есть и у меня кое-что, есть и дворикъ, человѣкъ я не пьющій—отдайте ее за меня: Хаврюшка мнѣ понравилась.» Парень понравился старухѣ и она съ радостью согласилась.—«Гдѣ-же будешь вѣнчаться, родимый.»—«Да ужь конечно въ своемъ селѣ, тамъ у меня и родные есть.» На другой день рано старушка бѣгала и суетилась, укладывала на возъ постель, сундукъ, уложила и Хаврюшку; дала пару лошадокъ и привязала къ телѣгѣ коровокъ. Парень взялъ все и отправился. «Ну ужь, думаетъ, больше нечего искать глупыхъ людей; будетъ, довольно, поѣду домой,» съ тѣмъ и отправился.—«Смотри-же родимый, кричала старуха, послѣ свадьбы пріѣзжай къ намъ погостить.»—«Какъ же, бабушка, всенепремѣнно.» Проѣзжалъ онъ чрезъ село, около барскаго дома. Погода была жаркая; на крыльцѣ дома сидѣла барыня, а на дворѣ ходила огромная свинья съ поросятами. Парень привязалъ лошадей около двора, подошелъ къ барынѣ, поклонился ей въ ноги и говоритъ: «вотъ, барыня, я изъ такого-то села, женился на свинкѣ Хаврюшкѣ, взялъ ее за себя замужъ у стариковъ, живущихъ подлѣ вашего селенія; взялъ-таки за ней и приданное.»—«Знаю, знаю, сказала барыня, это тѣ самые, что взяли ее къ себѣ вмѣсто дочери.... Такъ ты точно на ней женился?… Ахъ, какъ это смѣшно....»—«Да вотъ, барыня, свинка-то, что ходитъ по двору, приходится тетушкой моей Хаврюшкѣ, такъ прошу у вашей милости отпустить ее на свадьбу.» — Барыня еще больше разсмѣялась. «Изволь, другъ мой, съ удовольствіемъ.»—«Да ужь если можно, сударыня, такъ отпустите ее съ дѣточками.»—«Изволь, изволь, мой милый, послѣ свадьбы привози тетушку, да пріѣзжай съ женой у нея погостить.»—Парень поблагодарилъ барыню, забралъ тетушку съ дѣтками и былъ таковъ. Черезъ часъ, или черезъ два, возвратился баринъ. Онъ куда-то ѣздилъ верхомъ и засталъ барыню въ самомъ веселомъ расположеніи духа.—«Чему ты, душа моя, смѣешься?» спросилъ баринъ.—«Какъ же, другъ мой, не смѣяться, представь себѣ: не давно проѣзжалъ тутъ видный парень, изъ такого-то села, женился онъ на свиньѣ Хаврюшкѣ нашего сосѣда, взялъ за нею довольно въ приданное, и какъ наша большая свинья, говоритъ онъ, приходится тетушкой Хаврюшкѣ, то выпросилъ ее у меня къ себѣ на свадьбу, такой дуракъ.»—«Ахъ, ты глупая, глупая,—вскричалъ баринъ.—Какъ можно, чтобы человѣкъ женился на свиньѣ?… Это долженъ быть какой-нибудь мошенникъ, онъ тебѣ наговорилъ разнаго вздора, а ты и повѣрила.... По какой онъ поѣхалъ дорогѣ?… Я тотчасъ его догоню....» Барыня указала дорогу и онъ поскакалъ за нимъ. Парень, зная за собою грѣхъ, ѣхалъ и осматривался назадъ. Подъѣзжая къ лѣсу, завидѣлъ онъ скакавшаго позади барина. Парень подумалъ, что вѣрно это за нимъ гонятся, скорѣе въѣхалъ въ лѣсъ и тамъ, въ сторонѣ отъ дороги, въ чащѣ привязалъ къ дереву лошадей со свиньями, а самъ вышелъ на дорогу и сталъ подъ наклонившейся березой. Подскакалъ баринъ и прямо къ нему. «Что, говоритъ, ты дѣлаешь, мужичекъ, и давно ли здѣсь?»—«Да вотъ, баринъ, приказано мнѣ поддерживать березу, чтобы она не свалилась.»—«Не видалъ ли ты проѣхавшаго мужика на парѣ лошадей со свиньями.»—«Какъ же, баринъ. Вотъ онъ поѣхалъ по этой дорогѣ.»—«Мнѣ нужно его догнать», говоритъ баринъ.—«Наврядъ ли, баринъ, догонишъ его.... Лѣсъ густой, надо поворотить направо, потомъ налѣво, тамъ оврагъ и болото, а тамъ нужно поворотить опять.»—«Какъ же быть.... Ступай со мной, показывай дорогу!»—«Съ радостью пошелъ бы, да нельзя,—приказано поддерживать березу, чтобъ она не упала.»—«Ну такъ садись на мою лошадь и догоняй его, а я за тебя буду поддерживать березу. Вотъ еще тебѣ и на водку.» Парень сѣлъ на лошадь, потомъ отвязалъ своихъ лошадей и уѣхалъ, оставивъ барина подъ березой. «Ну, сказалъ онъ себѣ, довольно я насмотрѣлся на глупыхъ людей, не только изъ нашего брата—простоты, но и изъ барей.» Потомъ онъ возвратился домой и женился.
Другая сказка слѣдующаго содержанія. Въ одномъ селеніи былъ священникъ. Къ его приходу причислена была деревенька, находившаяся верстахъ въ трехъ или четырехъ отъ села, въ лѣсу. Батюшка поѣхалъ туда съ дьячкомъ на обѣдъ къ богатому мужику. Тамъ они подпили порядкомъ: дьячокъ—хорошо, а батюшка еще лучше. Несмотря на все то, они отправились домой. Батюшка не успѣлъ выѣхать изъ деревни, какъ заснулъ. Дьячокъ замѣтилъ это, и чтобы не потерять батюшку, всталъ и привязалъ его веревкой къ телѣгѣ. Ѣхали они потихоньку лѣсомъ; батюшка спалъ, а дьячокъ дремалъ. Вдругъ вышелъ изъ лѣсу медвѣдь и напалъ на лошадь. Дьячокъ, перепугавшись, соскочилъ съ телѣги, убѣжалъ и спрятался въ лѣсу, оставя спящаго батюшку на телѣгѣ. Медвѣдь, съѣвши лошадь, зашелъ какъ-то въ оглобли и облизывалъ около хомута лошадиный потъ, до котораго медвѣди большія охотники. Въ это время батюшка проснулся и съ просонковъ крикнулъ:—«Ну, что сталъ,—пошолъ!…» Медвѣдь, испугавшись крика, попалъ головой въ хомутъ и потащилъ батюшку. Сперва онъ съ испугу бѣжалъ, а потомъ пошелъ потише. По дорогѣ замѣтилъ медвѣдь на огромной соснѣ улей съ пчелами; послѣ сытнаго обѣда вздумалось ему полакомиться медкомъ, онъ и полѣзъ туда съ телѣгой и батюшкой и началъ таскать изъ улья медъ. Въ это время подошелъ хозяинъ пчелъ, и, узнавши батюшку, въ удивленіи вскричалъ: «Эге, батюшка, худо дѣлаешь: не только самъ полѣзъ, да еще съ возомъ подъѣхалъ.» Всѣмъ извѣстно, что медвѣди боятся крику. Нашъ медвѣдь, также испугавшись крику, упалъ съ сосны. Къ счастію, телѣга съ батюшкой зацѣпилась за вѣтви, а медвѣдь выпалъ изъ хомута и убился. Тогда мужикъ освободилъ батюшку. У батюшки уже и хмѣль прошелъ и онъ разсказалъ мужику всю правду. Мужикъ подошелъ къ батюшкѣ подъ благословеніе, а съ медвѣдя снялъ шкуру.
Всѣ сказки были у него въ подобномъ родѣ. Этихъ сказокъ у него былъ, кажется, неисчерпаемый источникъ. Сказочникъ этотъ былъ раненъ подъ Малоярославцемъ, и съ тѣхъ поръ мы потеряли его изъ виду. Глупыя эти сказки мы тогда слушали съ удовольствіемъ и много смѣялись. Надо однако жь сказать правду, что хотя сказки его были смѣшны, но большею частью были очень неблагопристойны. На это тогда не обращали большаго вниманія, потому что было въ обыкновеніи, не только между солдатами, но даже между офицерами и генералами, браниться неприличными словами и говорить всякія мерзости. Это было до того развито, что между офицерами ходили по рукамъ скверные стихи извѣстнаго тогда пьяницы Баркова. Кажется, это была единственная черта, за которую можно было упрекнуть тогдашнее общество. Маіоръ-лифляндецъ особенно возставалъ противъ этой привычки и часто говорилъ: «эти мерзости приняты въ Россіи отъ французовъ, и Богъ наказываетъ теперь за то Россію чрезъ тѣхъ же самыхъ французовъ.»
Зашла какъ то у насъ рѣчь о знакомыхъ, родныхъ и семействахъ. Женатыхъ офицеровъ въ нашемъ обществѣ не было, но у всѣхъ были родные и знакомые. Многіе говорили: «Хорошо намъ здѣсь, но что то дѣлается въ нашихъ семействахъ. Вѣрно тамъ думаютъ и заботятся о насъ больше, чемъ мы о нихъ?» По разспросамъ оказалось, что съ самого начала кампаніи никто изъ насъ не писалъ домой писемъ. Тутъ же мы рѣшили всѣмъ написать письма и отправить ихъ чрезъ главную квартиру. Какъ рѣшили, такъ и сдѣлали; впослѣдствіи мы узнали, что письма наши получены были исправно.
Новости разносились съ быстротою неимовѣрною, словно по теллеграфу, особенно новости подъ именемъ «секретныхъ.» Если бывало кто изъ адъютантовъ или ординарцевъ прослышитъ что нибудь въ главной квартирѣ, то ужъ непремѣнно спѣшитъ сообщить по секрету своимъ пріятелямъ; тѣ, тоже по секрету, сообщаютъ дальше,—почему секретныя новости разносились скорѣе обыкновенныхъ.
Стоять подъ Тарутинымъ было хорошо и привольно; провизіи было достаточно; отдыхъ пріятный и выгодный. Не было заботъ ни о квартирѣ, ни о столѣ, ни объ одеждѣ. Сшили мы себѣ—кто шинель, кто плащъ, кто бурку—изъ простаго крестьянскаго сукна. Въ этихъ нарядахъ офицеры расхаживали, и какъ будто еще тщеславились простотой и пренебреженіемъ къ нарядной одеждѣ. У меня была шинель довольно новая, но до Тарутина я ее истаскалъ до того, что принужденъ былъ отрѣзать большой воротникъ и изъ него сдѣлать рукава. Подъ Тарутинымъ сдѣлалъ я себѣ плащъ изъ простаго сукна. Спавши на лафетѣ, однажды обронилъ я шпагу и вмѣсто ея прицѣпилъ какую-то саблю. Такъ было со многими изъ насъ. Киверовъ мы никогда не надѣвали. Тогда пѣхотнымъ и артиллерійскимъ офицерамъ не полагалось носить усы, но многіе по своей фантазіи ихъ запустили. Начальство смотрѣло на все это снисходительно. Оно заботилось больше о томъ, чтобы всѣ были довольны и веселы. Часто проѣзжали по бивуакамъ нашъ дивизіонный генералъ Капцевичъ и самъ корпусный генералъ Дохтуровъ. Солдаты какъ были такъ и оставались: кто въ рубашкѣ, кто на босу ногу; даже начальство требовало, чтобы всѣ оставались спокойными. Случалось, что генералы проѣзжали во время нашего обѣда, или вечерняго чаю; мы обыкновенно поднимались, въ чемъ были. Почти всѣ они говорили: «Не безпокойтесь, господа, продолжайте ваше занятіе.» Иногда о чемъ-нибудь поговорятъ или спросятъ, большею частію, «довольны-ли вы? довольны-ли ваши люди?» Эти повидимому, вольности нисколько не нарушали порядка и дисциплины, которая строго наблюдалась. Примѣры нарушенія дисциплины были очень рѣдки. Проступки нашихъ солдатъ происходили больше отъ излишняго употребленія водки и отъ привычки попользоваться чужимъ добромъ. Тутъ же въ лагерѣ для этого не было никакого соблазна. Водку давали умѣренно, а красть нечего было. Дѣла было не слишкомъ много, фуражировки производились по очереди и не были обременительны. Мастерскія были расположены подлѣ нашего пріюта, запаснаго лафета. Работы, подъ небольшими навѣсами, производились успѣшно, такъ какъ все было на виду. Всякій понималъ, что еще предстоятъ трудные походы, а потому всѣ были одушевлены и работали усердно и ревностно, безъ понужденій. На виду-же фейерверкеры обучали вновь поступившихъ солдатъ пріемамъ при орудіяхъ, за чѣмъ особенно смотрѣлъ подпоручикъ-шалунъ; онъ былъ въ корпусѣ ротнымъ фельдфебелемъ, зналъ хорошо строй и имѣлъ охоту этимъ заниматься. Погода все время стояла хорошая, лошади поправлялись, къ арміи подходили подкрѣпленія. Всегда была веселая и пріятная компанія. Расхаживали по бивуакамъ, такъ какъ вездѣ были знакомые. Не было повода кому-либо завидовать, потому что всѣ отъ старшаго до младшаго, отъ богатаго до бѣднаго, были въ одинаковомъ положеніи, съ небольшими исключеніями. Несмотря на все это, начали скучать и говорить: «Что жь это мы стоимъ здѣсь на одномъ мѣстѣ, а французы прохлаждаются въ Москвѣ? Пора бы ихъ побезпокоить!» Особенно Мюратъ съ своимъ авангардомъ былъ какъ бѣльмо на глазу. За нѣсколько дней до движенія противъ него, говорили: «Не только Мюрата можно разбить, но и всѣхъ французовъ, что съ нимъ, забрать живьемъ. Видно, нашъ старикъ фельдмаршалъ задремалъ.» На это возражали: «фельдмаршалъ не дремлетъ, а не хочетъ будить французовъ, и выжидаетъ, пока сами проснутся. Мы поправляемся, а французы слабѣютъ.» Хотя это была и правда, но она не совсѣмъ успокоивала умы.
Наконецъ, 5-го октября, приказано было готовиться къ выступленію противъ французовъ. Сами ли главнокомандующіе надумались или до нихъ дошли слухи объ общемъ желаніи, было не извѣстно, но только всѣ чрезвычайно обрадовались. Нога моя почти поправилась, отзывалась боль немного въ колѣнѣ; я еще не много прихрамывалъ, однако рѣшился идти вмѣстѣ съ ротою. Бо̀льшаго дѣла, какъ подъ Бородинымъ, не ожидали. Полагали, что у Мюрата тысячъ около сорока, а это считали за ничто, и шли какъ на вѣрную добычу. Взяли для лошадей на лафеты фуража, а людямъ велѣли взять сухарей и заготовить говядины. Вечеромъ тронулись въ походъ. Нашему корпусу со всей артиллеріей пришлось переходить черезъ рѣчку, по мосту, устроенному на правой сторонѣ Тарутина, и какъ мостъ былъ дурно устроенъ, то артиллерія переправилась съ затрудненіемъ; у меня, напримѣръ, провалился ящикъ; на этотъ случай наѣхалъ генералъ Капцевичъ и тутъ же распушилъ меня. Когда перешли мостъ и двинулись впередъ, то приказано было соблюдать тишину и не высѣкать огня для трубокъ. Приблизившись къ своимъ ведетамъ, остановились подлѣ лѣска, находившагося въ правой сторонѣ отъ насъ. Лошадямъ задали корму, люди поѣли и расположились ночевать. Пѣхотные составили ружья въ козлы, полегли какъ шли, въ колоннахъ, одинъ подлѣ другаго; мы тоже расположились, какъ попало. Погода была хорошая, но холодноватая, особенно къ утру и мы порядочно продрогли. Какъ только начало разсвѣтать, послышались въ отдаленности, правѣе отъ насъ пушечные выстрѣлы. Мы поднялись и построились: пѣхота въ колонны, а артиллерія съ боку колоннъ; Псковскій и Московскій полки находились во главѣ колонны, а я съ своими четырьмя орудіями при послѣднемъ. Простояли въ такомъ видѣ довольно долго. Когда выстрѣлы съ правой стороны начали приближаться, тогда мы тронулись впередъ. Въ сторонѣ, откуда раздавались выстрѣлы, за лѣсомъ, мы ничего не видѣли, а съ лѣвой стороны, по открытому, ровному мѣсту, видны были еще двѣ наши большія колонны. Эти колонны и наша двигались впередъ, какъ будто равнялись. Мы проходили мѣсто между французскими и нашими ведетами, куда никто не заходилъ. Такъ какъ тамъ, при вступленіи еще нашемъ подъ Тарутино, была стычка, то валялось нѣсколько не убранныхъ, распухшихъ и почернѣвшихъ труповъ, въ мундирахъ, больше французскихъ; валялись ружья, кавалерійскія каски и сабли. Одну саблю безъ ноженъ я поднялъ, разсматривалъ ее и махалъ ею; только-что хотѣлъ я бросить ее, какъ попались мнѣ ножны; я примѣрилъ ихъ къ саблѣ, и они какъ разъ пришлись по ней: я приказалъ привязать эту саблю къ орудію; она и теперь хранится у меня. Подошли мы къ какому-то ручью; пѣхота перешла черезъ него безъ затрудненія, но съ артиллеріей переходить было трудно, потому что берега и самый ручей были топки, а подъемъ на другой берегъ довольно крутъ. Отвязали фашины, которыхъ возили по двѣ при каждомъ ящикѣ, исправили съ помощью ихъ переправу и, хотя съ затрудненіемъ, переправились. Пушечные выстрѣлы отдалялись отъ насъ. Выбравшись на возвышенность, мы увидѣли дымъ отъ выстрѣловъ. Сойдясь съ своей пѣхотой, остановились въ прежнемъ порядкѣ. Впереди насъ было ровное мѣсто, на немъ лежало много убитыхъ и раненыхъ нашихъ егерей. Раненные разсказывали, что они шли въ стрѣлкахъ, на нихъ изъ-за лѣска, что въ лѣвой сторонѣ, напала французская конница, они не успѣли выстроиться въ каре, и потому изъ нихъ много перебито. Лежало тутъ довольно и французскихъ кавалеристовъ; нѣкоторые изъ нихъ были въ латахъ и шишакахъ, съ конскими хвостами и въ огромныхъ ботфортахъ. Солдаты, какъ пѣхотные, такъ и наши, снимали съ французовъ мундиры, а больше интересовались сапогами. Въ одномъ мѣстѣ лежалъ большаго роста кавалеристъ; голова у него была разбита, такъ что мозгъ былъ снаружи, но онъ еще дышалъ и хрипѣлъ. Несмотря на то, два солдата держали его подъ руки, а другіе тянули съ него сапоги. Еще обратилъ на себя мое вниманіе видный и красивый мущина, въ одной только очень тонкой и чистой рубашкѣ, которую еще не успѣли съ него снять. Примѣтно было, что это какой-нибудь значительный офицеръ. Доктора осматривали и перевязывали раненыхъ какъ своихъ, такъ и французовъ, а нѣсколько священниковъ исповѣдывали. Солдаты, доставъ шанцевыя лопаты, копали не глубокія ямы и складывали туда убитыхъ. Стояли мы тутъ, пока время начало склоняться къ вечеру. Выстрѣлы далеко отдавались впереди, а потомъ затихли. Преслѣдовавшія французовъ войска начали возвращаться. Отъ артиллеріи потребовали нѣсколько лошадей, чтобы забрать, отбитые у французовъ, зарядные ящики; такъ какъ ихъ не могли увезти всѣ, то остальные, собравъ въ кучу, зажгли, и они съ трескомъ взлетѣли на воздухъ.
Почти смерклось, когда приказано было идти назадъ въ лагерь. Подошли мы къ топкому ручью; пѣхота перешла и пошла прямо, а мы, не рѣшившись въ темнотѣ переправляться, вздумали обходить; шли не по дорогѣ, потеряли направленіе, пришли къ какому-то оврагу и долго отыскивали мѣсто, гдѣ бы переправиться. Случайно попали на тропинку и по ней уже шли наугадъ, и, однакожь, такъ счастливо, что прямо пришли къ Тарутину, хотя и очень поздно. Въ этомъ дѣлѣ нашей ротѣ, да и всему нашему корпусу не удалось сдѣлать ни одного выстрѣла.
Отдохнувши, на другой день собрались и разсуждали о вчерашнемъ сраженіи. Побѣда, повидимому, была полная: взяли плѣнныхъ, довольно орудій и много зарядныхъ ящиковъ, гнали нѣсколько верстъ непріятелей. Но побѣдой этой были недовольны и считали ее хуже всякаго пораженія: шли забрать французовъ, а дѣло не соотвѣтствовало тому, чего ожидали. Припоминали прошедшія дѣла съ самаго начала кампаніи и разбирали ихъ: подъ Витебскомъ графъ Остерманъ съ графомъ Паленомъ хотя и отступали, но достигли цѣли—соединенія корпусовъ; генералъ Раевскій хотя не пробился въ Могилевъ подъ Салтановкой, но сражался храбро и не успѣлъ въ своемъ намѣреніи единственно по малочисленности бывшихъ съ нимъ войскъ; генералъ Невѣровскій подъ Краснымъ потерялъ нѣсколько орудій, повидимому, былъ разбитъ, но геройски отступилъ и спасъ ввѣренный ему отрядъ; генералъ Раевскій первоначально отстоялъ Смоленскъ, а потомъ генералъ Дохтуровъ и сотрудникъ его генералъ Коновницинъ отчаянно защищали его и оставили только по приказанію главнокомандующаго; подъ Валутинымъ отличились генералы Тучковы, и имя ихъ сдѣлалось славнымъ; подъ Бородинымъ всѣ наши генералы, отъ старшаго до младшаго, покрыли себя вѣчною славою, хотя, при всѣхъ усиліяхъ, и не разбили непріятелей, а подъ Тарутинымъ не только не достигли цѣли, но и дѣйствовали какъ-то безпорядочно. Особенно, когда мы узнали, что войска, назначенныя въ обходъ, не поспѣли во-время къ своимъ мѣстамъ, а другія шлялись и блуждали по лѣсу, то негодованію нашему не было предѣловъ. «Какъ же, говорили, предпринимая такое дѣло и походъ въ темную ночь, не узнали предварительно дорогъ? Да по нимъ слѣдовало бы заблаговременно разставить людей въ видѣ проводниковъ.... На простыхъ маневрахъ такіе промахи были бы неизвинительны, а тутъ вели тысячи людей на жертву.... Потеряли генерала Баггаута, всѣми любимаго и уважаемаго за его храбрость и доброту....» Казалось, онъ въ 12-мъ году нигдѣ особенно не дѣйствовалъ, но пользовался всеобщимъ къ нему расположеніемъ.
Не могу объяснить, по какому поводу, но всѣ эти обвиненія относили къ генералу Бенигсену. «Онъ, говорили, самъ вызвался на это дѣло, ему поручено было выполненіе его, и онъ такъ худо распорядился......» Съ этого времени обнаружилось въ арміи явное нерасположеніе къ Бенигсену. Припоминали его командованіе въ Прусской кампаніи. Въ ней вычисляли только его ошибки, а дѣла хорошія забывали. Припоминали, когда армія холодная и голодная тащилась, утопая въ грязи, а онъ объѣзжалъ ее въ коляскѣ, развалившись на подушкахъ, и объ арміи нисколько не заботился. Нѣкоторые возражали, что Бенигсенъ былъ такого характера, что мало думалъ и собственно о себѣ: ѣлъ то, что ему подавали, надѣвалъ тоже. На это говорили: «о себѣ, пожалуй, не думай,—на то добрая воля,—а о ввѣренныхъ людяхъ долженъ заботиться». Вообще, когда кто-либо изъ значительныхъ генераловъ особенно гдѣ-нибудь отличится, то вспоминали прежнія его такія же дѣла и поступки; когда же потерпитъ неудачу, то вычисляли всѣ прежнія неудачи. Такъ случилось и съ Бенигсеномъ.
При арміи находился какой-то англичанинъ, высокаго роста, съ большимъ краснымъ носомъ и такимъ же краснымъ, угреватымъ лицомъ. Говорили, что это англійскій коммисаръ Вильсонъ. Этотъ англичанинъ, какъ стало впослѣдствіи извѣстно, интриговалъ противъ фельдмаршала и вмѣстѣ съ генераломъ Бенигсеномъ, при всякомъ случаѣ, осуждалъ его за осторожность и медленность дѣйствій. Имъ, какъ иностранцамъ, видно, не жаль было русской крови, за то ихъ и не любили.
Всѣ эти и подобныя имъ сужденія и разсужденія принадлежали старшимъ какъ штабъ, такъ и оберъ-офицерамъ; мы же, молодые, только слушали и рѣдко отзывались, и то больше съ вопросами.
До настоящаго времени погода была хорошая, а тутъ наступили холода и сумрачные дни, что еще больше увеличивало нашу досаду и дурное расположеніе духа.
Послѣ сраженія, я въ первый разъ поѣхалъ на фуражировку. Ѣхали долго, я полагаю, верстъ тридцать или болѣе; по ближнимъ селеніямъ все было выбрано. Въ большомъ какомъ-то селѣ нашли мы немолоченные овсяные снопы, и когда съ ними тронулись назадъ, то почти смерклось. Ночь настала темная; мы сбились съ дороги. Спросить было не у кого, и мы ѣхали нѣсколько времени, сами не зная куда. Наконецъ, на довольно большомъ разстояніи, въ лѣсу, увидѣли мы блескъ огня, и я поѣхалъ верхомъ узнать и разспросить о дорогѣ. Не доѣзжая огня, въ лѣсу раздался лай собакъ, а потомъ и крикъ: «кто такой ѣдетъ?»—И противъ меня выступило человѣка три или четыре здоровыхъ мужиковъ съ огромными дубинами. На мой вопросъ о дорогѣ въ лагерь мнѣ сказали: «Пожалуй-ка, батюшка, къ огню».—Тамъ было множество разнаго народа: и стараго, и малаго, и мущинъ, и женщинъ. Тутъ же стояли повозки, и между ними лошади и рогатый скотъ. Люди ходили, сидѣли и лежали у огней. Сначала окружили меня, смотрѣли на меня искоса и разсматривали, какъ будто желая увѣриться, правду ли я говорю; потомъ пригласили присѣсть къ огню и предлагали поѣсть. Спрашивали: «что это, батюшка, дѣлается у насъ на Руси, и что будетъ дальше?»—Я разсказалъ имъ, какъ мы ходили на французовъ, побили ихъ и прогнали до Москвы; что фельдмаршалъ Кутузовъ собирается идти на Москву и выгнать оттуда французовъ. При этомъ мужики и бабы крестились и говорили: «Дай-то, Господи. Царь Небесный! А вы, батюшка, порадѣйте… Вся наша надежда на васъ,—довольно уже мы пострадали. Слышно было намъ, какъ что-то гудѣло; посылали провѣдывать, но всего-то не могли взять въ толкъ....» Дали мнѣ проводниковъ, которые и вывели насъ на дорогу въ лагерь.
