же, молодые, только слушали и рѣдко отзывались, и то больше съ вопросами.
До настоящаго времени погода была хорошая, а тутъ наступили холода и сумрачные дни, что еще больше увеличивало нашу досаду и дурное расположеніе духа.
Послѣ сраженія, я въ первый разъ поѣхалъ на фуражировку. Ѣхали долго, я полагаю, верстъ тридцать или болѣе; по ближнимъ селеніямъ все было выбрано. Въ большомъ какомъ-то селѣ нашли мы немолоченные овсяные снопы, и когда съ ними тронулись назадъ, то почти смерклось. Ночь настала темная; мы сбились съ дороги. Спросить было не у кого, и мы ѣхали нѣсколько времени, сами не зная куда. Наконецъ, на довольно большомъ разстояніи, въ лѣсу, увидѣли мы блескъ огня, и я поѣхалъ верхомъ узнать и разспросить о дорогѣ. Не доѣзжая огня, въ лѣсу раздался лай собакъ, а потомъ и крикъ: «кто такой ѣдетъ?»—И противъ меня выступило человѣка три или четыре здоровыхъ мужиковъ съ огромными дубинами. На мой вопросъ о дорогѣ въ лагерь мнѣ сказали: «Пожалуй-ка, батюшка, къ огню».—Тамъ было множество разнаго народа: и стараго, и малаго, и мущинъ, и женщинъ. Тутъ же стояли повозки, и между ними лошади и рогатый скотъ. Люди ходили, сидѣли и лежали у огней. Сначала окружили меня, смотрѣли на меня искоса и разсматривали, какъ будто желая увѣриться, правду ли я говорю; потомъ пригласили присѣсть къ огню и предлагали поѣсть. Спрашивали: «что это, батюшка, дѣлается у насъ на Руси, и что будетъ дальше?»—Я разсказалъ имъ, какъ мы ходили на французовъ, побили ихъ и прогнали до Москвы; что фельдмаршалъ Кутузовъ собирается идти на Москву и выгнать оттуда французовъ. При этомъ мужики и бабы крестились и говорили: «Дай-то, Господи. Царь Небесный! А вы, батюшка, порадѣйте… Вся наша надежда на васъ,—довольно уже мы пострадали. Слышно
