Поручикъ, которому покололи спину и лѣвую руку, послѣ перевязки могъ ходить, я же лежалъ. Такъ какъ мы были безполезны при ротѣ, то хлопотали какъ бы уѣхать впередъ въ Москву. Мы нашли на дорогѣ полуобломанную простую телѣгу, исправили ее, запрягли въ нее раненую съ прострѣляннымъ плечомъ лошадь, которая хотя и была крѣпкая, но хромала и съ трудомъ везла; въ телѣгу положили соломы, а на нее меня. Поручикъ сѣлъ около и мы, когда почти стемнѣло, отправились въ путь. Къ Можайску пріѣхали поздно. Въ Можайскѣ на площади, по улицамъ и около города горѣли огни. Около нихъ находились все раненые. Поручикъ попытался было зайдти въ нѣкоторые дома, чтобы найти пріютъ, но они всѣ были заняты. Не найдя тамъ мѣста, мы расположились у огня, разведеннаго ранеными около города. Когда еще мы подъѣзжали къ Можайску, то слышны были стоны и крики, а теперь отъ холоднаго воздуха раны больше разболѣлись и всю ночь слышны были раздирающіе душу вопли, стоны и брань нѣсколькихъ тысячъ несчастныхъ. Большая часть ихъ лежала, но довольно много бродило вокругъ тусклыхъ огней, какъ тѣни. Ночь была ужасная; такія ночи никогда не забываются. У меня нога сильно разболѣлась, къ тому же еще оказалась лихорадка, въ головѣ шумъ и боль. Спать я не могъ, а когда нѣсколько забывался, то мнѣ представлялось, что какъ будто кто молоткомъ стучитъ въ голову.
Армія ночью проходила изъ-подъ Бородина чрезъ Можайскъ. На разсвѣтѣ поднялись и мы въ дорогу. Изъ Можайска отправляли раненыхъ; по улицамъ валялись умиравшіе и мертвые. Дорогой тоже объѣзжали обозы съ ранеными; нѣкоторые изъ нихъ тянулись, а другіе останавливались на привалахъ, гдѣ дѣлались перевязки. Умершихъ, какъ на дорогѣ, такъ и на привалахъ, тамъ же и оставляли.
Когда мы проѣзжали какое-то селеніе, то нагналъ насъ нашъ дивизіонный генералъ Капцевичь съ адъютантомъ. Поровнявшись съ нами, генералъ обратился къ адъютанту и сказалъ: «Это наши, такой-то роты?»—«Точно такъ,—отвѣчалъ адъютантъ,—одинъ изъ нихъ немного поколотъ, а другой такъ.... только контуженъ». Это было сказано такимъ тономъ, что при моемъ болѣзненномъ состояніи показалось мнѣ чрезвычайно горько. Я подумалъ, что ужь лучше бы мнѣ оторвало совсѣмъ ногу, тогда, по крайней мѣрѣ, возбудилъ бы къ себѣ состраданіе. Генералъ Капцевичь подъѣхалъ и съ участіемъ разспрашивалъ поручика. Адъютантъ его былъ сердитъ на офицеровъ нашей роты. Когда мы квартировали еще около Луцка, тамъ у одного помѣщика была дочь и этотъ адъютантъ, подъ видомъ знакомства съ нашимъ ротнымъ командиромъ, ѣздилъ къ помѣщику довольно часто и поговаривали, что онъ имѣетъ на панну виды. Тамъ это замѣтили и ему чрезъ нашего подполковника отказали довольно обидно отъ дома. Мы узнали, пустили это въ ходъ и за то адъютантъ на насъ сердился. Послѣ мы узнали, что когда потребовали представленій къ наградѣ за сраженіе и когда представленія были готовы и отправлены къ дивизіонному командиру для дальнѣйшаго хода, то этотъ адъютантъ, разсматривая представленія, сказалъ: «Не слѣдуетъ представлять къ наградѣ офицеровъ этой роты—они потеряли четыре орудія». Капцевичь замѣтилъ: «Потеряли, но не даромъ» и представилъ. Проѣхавъ еще нѣсколько, увидѣли расположенную армію, нашли свою роту и остановились отдохнуть. Ротою остался командовать штабсъ-капитанъ, такъ какъ нашъ ротный командиръ, подполковникъ, раненный уѣхалъ съ поля сраженія и мы не скоро съ нимъ увидѣлись. Штабсъ-капитанъ сидѣлъ съ писаремъ у огня и составлялъ подробные списки объ убитыхъ, раненыхъ и вообще о всѣхъ потеряхъ. Потомъ начали представленіе объ отличившихся офицерахъ. Такъ какъ всѣ одинаково участвовали въ дѣлѣ, а штабсъ-капитанъ былъ человѣкъ добрый, то, чтобы никто не былъ обиженъ, онъ представилъ всѣхъ вообще къ наградѣ по старшинству, при чемъ означилъ и раненыхъ. Когда пришла моя очередь и меня въ представленіи означили контуженнымъ въ ногу, я вспомнилъ презрительныя слова адъютанта о моей контузіи; это мнѣ такъ показалось больно, что я просилъ не только тутъ не упоминать о контузіи, но и не писать о ней въ формулярномъ спискѣ. Впрочемъ, такой еще тогда былъ въ арміи духъ. Про малыя раны и контузіи говорили—«пустяки»; надо, чтобы порядочно прострѣлили—это рана; а контузію звали—конфузіей и получить контузію считалось чѣмъ-то обиднымъ, а потому о контузіяхъ больше молчали. Для возбужденія же сожалѣнія или состраданія нужно было, чтобъ оторвало руку или ногу или по крайней мѣрѣ прострѣлили съ разбитіемъ костей.
Въ это время явился и подпоручикъ, котораго мы звали Англичаниномъ. Въ Смоленскѣ онъ встрѣтилъ какого-то господина, знакомаго съ его семействомъ; этотъ господинъ далъ ему триста рублей. Съ деньгами онъ остался въ трактирѣ и пробылъ тамъ все время, пока ходили къ Руднѣ, и все промоталъ и проигралъ; не только ничего изъ платья, но и сапогъ не купилъ. Отъ Смоленска до самаго Бородина, несмотря ни на выговоры, ни на угрозы ротнаго командира, онъ пропадалъ по нѣскольку дней, такъ что ротный командиръ нѣсколько разъ хотѣлъ его представить въ числѣ безъ вѣсти пропавшихъ. Во все время, проведенное нами около Бородина, мы его не видали; въ сраженіи онъ съ нами тоже не былъ. Когда же рѣчь зашла о представленіи къ наградѣ, онъ приставалъ къ штабсъ-капитану, чтобъ и его помѣстили въ представленіи. Офицеры говорили, что этого не слѣдуетъ дѣлать, такъ какъ никто его не видалъ и никто даже не знаетъ, гдѣ онъ пропадалъ. Англичанинъ же увѣрялъ, что хотя онъ не былъ при ротѣ, но когда французы отбили одну батарею и прогнали нашу пѣхоту, то онъ схватилъ солдатское ружье, бросился къ пѣхотѣ, остановилъ ее, ударилъ на французовъ и прогналъ ихъ. Офицеры смѣялись, не смѣялся только штабсъ-капитанъ и пресерьозно сказалъ: «Вашъ подвигъ такой, что мое представленіе будетъ для васъ мало значить, а потому совѣтую вамъ обратиться къ бывшему тамъ генералу или самому корпусному командиру». При этомъ съ нами сидѣло еще нѣсколько пѣхотныхъ офицеровъ, всѣ такъ и покатились со смѣху. Англичанинъ нашъ ушелъ и не слышно было, чтобъ онъ обращался къ кому-нибудь за представленіемъ. Это была вспышка веселости, общее же настроеніе было тяжелое и грустное, къ тому же и погода сдѣлалась непріятная. Кончивши дѣла, офицеры усѣлись у огня обѣдать. Передъ глазами нашими вмѣсто прекрасной, стройной роты, были только остатки ея. Много было колесъ съ выбитыми косяками и спицами, лафеты были съ расколотыми станинами, ящики и передки съ помятыми крышами и выбитыми боками, на лафетахъ лежали хомуты съ выбывшихъ лошадей. Поколотый поручикъ перевязывалъ свои раны; контуженный—натиралъ чѣмъ-то грудь и жаловался на боль. Мнѣ примачивали ногу какими-то спиртами. Ходило нѣсколько солдатъ, какъ нашихъ, такъ и пѣхотныхъ, съ обвязанными руками. Вообще легко раненые предпочитали оставаться при своихъ командахъ и не хотѣли идти въ обозъ къ раненымъ. Разсказывали разные случаи, что съ кѣмъ случилось особеннаго, а больше вспоминали, какъ кого убили или ранили; жалѣли о многихъ фейерверкерахъ и солдатахъ, изъ которыхъ нѣкоторые были ротными любимцами. Мнѣ особенно было жаль подпоручика, которому оторвало ноги. Хотя всѣ полагали, что онъ не останется живъ, въ чемъ вскорѣ и удостовѣрились, но всѣ единогласно просили написать его въ представленіи; ему уже послѣ смерти присудили въ награду золотую шпагу за храбрость. Жалѣли особенно двухъ братьевъ, офицеровъ Либавскаго полка. Одинъ служилъ майоромъ, другой—штабсъ-капитаномъ. Одинъ былъ убитъ наповалъ, другой, не доѣхавъ до Москвы, умеръ отъ раны. Это были прекрасные люди и единственныя дѣти богатаго отца. Они имѣли нѣсколько человѣкъ собственной прислуги, а также и вьючныхъ лошадей. Былъ у нихъ самоваръ, водились всегда бутылка рому, вино и кофе. Еще съ начала кампаніи я какъ-то проговорился при нихъ, что люблю кофе; они тотчасъ же потащили меня къ себѣ и напоили имъ. Послѣ, когда только варили кофе, то присылали за мной. Вообще, они очень меня любили.
Въ одномъ мѣстѣ со мной, въ Петербургѣ, куда я первоначально поступилъ на службу и гдѣ насъ находилось человѣкъ пятьдесятъ, былъ юнкеръ; мать его, вдова небогатаго военнаго чиновника, имѣла свой домикъ, получала небольшой пенсіонъ и этимъ жила. Въ единственномъ своемъ сынѣ, она, какъ говорится, души не чаяла. Кромѣ того, что сынъ ея каждый праздникъ отлучался къ ней, и сама она часто заѣзжала его навѣщать. Всѣ мы знали эту почтенную и ласковую даму. Часто привозила она сыну лакомства, которыми онъ дѣлился съ нами. Независимо отъ этого, всѣ мы его любили за его добрый нравъ. Учился онъ хорошо и по экзамену былъ назначенъ къ производству. Матери хотѣлось оставить его на службѣ въ Петербургѣ, о чемъ она и просила; но ей сказали, что сынъ ея очень молодъ, къ тому же небольшаго роста, это бросится въ глаза начальству и потому можетъ повлести замѣчаніе. Особенно боялись тогдашняго строгаго военнаго министра, графа Аракчеева, обращавшаго вниманіе на наше заведеніе. Такимъ образомъ сынъ ея поступилъ въ дѣйствующую бригаду и въ Бородинскомъ дѣлѣ, въ ту минуту, когда онъ наводилъ орудіе, ему сорвало ядромъ черепъ. Когда я узналъ объ этомъ, то подумалъ, какъ часто судьба или предъопредѣленіе странно, несправедливо распоряжается людьми. У моихъ родителей, кромѣ меня, еще было три сына; лишись они меня, имъ было бы чѣмъ утѣшиться, а тутъ мать лишается единственнаго утѣшенія!… И какое множество подобныхъ жертвъ было въ этотъ кровавый день.
Чрезвычайно тяжелое впечатлѣніе произвела на меня стоявшая недалеко отъ насъ лошадь; это была статная и доброѣзжая кобыла, находившаяся въ ротѣ около десяти лѣтъ; ей оторвало ядромъ нижнюю челюсть; съ нее сняли хомутъ и пустили на волю. Она шла за ротой, останавливалась съ лошадьми и стояла, повѣсивъ голову. Мнѣ очень было жаль смотрѣть на страдалицу, зная, что единственнымъ исходомъ ея страданій была голодная смерть. Дѣйствительно, лошадь эта нѣсколько переходовъ шла за ротой и, какъ слышалъ я послѣ, отстала только около Москвы.
Отдохнувши, собрались мы ѣхать дальше. Сдѣлалась у меня лихорадка и жаръ; нога до того разболѣлась, что я едва доѣхалъ до привала, а тутъ уже не зналъ, какъ и ѣхать. Нога сильно распухла и особенно болѣла въ изгибѣ колѣна. Если, бывало, дорогой встряхнетъ гдѣ-нибудь повозку, то ногу какъ будто ножами рѣзало. Меня сажали такъ, чтобы туловище мое и правая нога были на повозкѣ, а больную, лѣвую ногу суконными покромками привязывали къ боку повозки, такъ что она только покачивалась и мнѣ было легче. У поручика болѣла раны на спинѣ; онѣ хотя были и довольно большія, но не глубоки,—удары палашей пришлись какъ-то вдоль; у него тоже ломило проколотую руку. Когда онъ пріѣхалъ на другой годъ къ намъ въ роту, то у него два пальца на рукѣ оказались сведенными до самой ладони и это ему было тѣмъ досаднѣе, что онъ хорошо игралъ на гитарѣ. Впрочемъ, несмотря на свои раны, поручикъ могъ свободно ходить и ѣздить.
Поздно вечеромъ мы остановились въ какой-то деревнѣ. Меня внесли въ грязную, черную и жаркую избу и положили на лавкѣ. Припоминаю, что въ избѣ было много народа и горѣла лучина. Представлялись мнѣ разныя галюцинаціи и все въ самомъ тяжеломъ и отвратительномъ видѣ. Особенно одну я помню, которую и теперь вспоминаю съ содраганіемъ. Въ городѣ, въ которомъ я учился, была огромная торговая баня, курная и черная; я иногда въ нее ходилъ. Тутъ мнѣ представилось, что я въ этой банѣ, что въ ней очень жарко, что люди тамъ не парились, а были привѣшены къ потолку сухіе, черные, съ страдальческими лицами; что ихъ коптятъ на ветчину, что и меня слѣдуетъ туда же подвѣсить, и многое другое въ такомъ же родѣ.
На другой день меня вынесли на рукахъ, уложили въ повозку, а ногу подвязали покромками. Къ счастію моему, деньщикъ мой захватилъ подушку, одѣяло и тулупчикъ и имъ меня прикрыли. Не знаю, сколько времени мы ѣхали; замѣтилъ я, однакожь, что поручикъ началъ обо мнѣ безпокоиться. Онъ примкнулъ къ какому-то остановившемуся обозу съ ранеными и позвалъ доктора. Докторъ, не снимая меня съ повозки, осмотрѣлъ и нашелъ поврежденіе въ колѣнномъ суставѣ. Примочили мнѣ ногу и дали чего-то проглотить. При этомъ я замѣтилъ, что докторъ, обратившись къ поручику, какъ-то сомнительно покачалъ головою. Послѣ уже сказалъ мнѣ поручикъ, что докторъ ему объявилъ, что мнѣ худо и что въ ногѣ можетъ сдѣлаться воспаленіе; но тогда онъ ничего не говорилъ, чтобы не тревожить меня. Отдохнувши, поѣхали мы опять по дорогѣ къ Москвѣ. Раненая наша лошадь начинала приставать. Деньщики наши шли пѣшкомъ и одинъ изъ нихъ, идя съ боку, правилъ лошадью. Поручикъ тоже большею частію шелъ около повозки. Вечеромъ подъѣхали мы къ Москвѣ; у заставы была военная команда, нѣсколько офицеровъ и, кажется, какой-то генералъ. Насъ остановили и, послѣ нѣсколькихъ словъ, сказанныхъ поручикомъ, пропустили. Было уже поздно; ѣхали мы по какой-то улицѣ; вездѣ было пусто и мы не знали, гдѣ остановиться. Наконецъ, подлѣ одного большаго дома, поручикъ замѣтилъ старичка и обратился къ нему. Тотъ съ радостію отворилъ ворота, взялъ лошадь за узду и подвелъ къ крыльцу дома.—«Пожалуйте, пожалуйте, батюшки»! Поручикъ пошелъ въ домъ, но вскорѣ воротился и сказалъ, что тамъ убрано великолѣпно—но холодно и сыро.—«Намъ бы какой-нибудь уголокъ, только бы потеплѣе».—«Такъ пожалуйте въ людскую. Тамъ можетъ-быть вамъ лучше понравится». Мы остались въ людской. То была большая, чистая и теплая комната. Въ домѣ оставались только старикъ со старухой для присмотра за домомъ, а господа уѣхали изъ Москвы и забрали все, что было можно. Для меня принесли хорошій тюфякъ, уложили и укрыли одѣялами, предлагали поѣсть; но я не могъ. Поручикъ долго съ ними разговаривалъ и разспрашивалъ; но мнѣ было не до того, и о томъ, что говорили, не осталось никакихъ воспоминаній. Когда я сталъ засыпать, то опять что-то грезилось, но послѣ я заснулъ покойно и, проснувшись, почувствовалъ себя немного лучше.
Переночевавъ, потащились мы опять. Себя я совершенно предоставилъ въ распоряженіе поручика. Онъ зачѣмъ-то старался добраться до Петровскихъ казармъ и разспрашивалъ попадавшихся изрѣдка людей. Я прежде раза два былъ въ Москвѣ на короткое время, мало ее зналъ, а тутъ и совсѣмъ не понималъ, гдѣ мы ѣдемъ. На все я мало обращалъ вниманія. Припоминаю, что по улицамъ было пусто; ворота и двери въ домахъ были заперты. Осталось, однакожь, въ памяти, что ѣхали мы долго, мостовая была скверная и тряская; ѣзда по камнямъ чрезвычайно меня безпокоила.
Подъѣзжая къ казармамъ, намъ начали попадаться раненые солдаты; они бродили по улицамъ. Подъѣхавъ къ воротамъ, мы остановились. Поручикъ послалъ разспрашивать и искать мѣста, гдѣ бы пріостановиться, а я лежалъ на повозкѣ. Дворъ заваленъ былъ ранеными; нѣкоторые изъ нихъ лежали, нѣкоторые сидѣли, а другіе прохаживались. Снаружи, около воротъ и около ограды, тоже лежали и сидѣли раненые. Всѣ они были съ обвязанными головами, подвязанными руками и на костыляхъ. Тутъ обратилъ на себя мое вниманіе солдатъ, шедшій съ подвязанною рукою, другою же поддерживалъ полу шинели; въ ней было навалено нѣсколько штофовъ съ водкой. Штофы бились, осколки стекла звенѣли и изъ полы шинели струилась водка. Его вскорѣ окружили и принялись пить прямо изъ штофовъ, передавая ихъ изъ рукъ въ руки. Замѣтилъ я также одного пѣхотнаго солдата небольшаго роста съ подвязанною рукой, но вертляваго. Онъ горячо спорилъ съ стоявшимъ на костылѣ кавалерійскимъ солдатомъ, увалистымъ малороссомъ. Я только могъ разобрать, что его упрекалъ пѣхотинецъ.—«Вы,—говорилъ онъ,—конница, не по правдѣ дѣйствуете и вы давите пѣхоту!…» И такъ какъ тутъ было больше пѣхотинцевъ и поддерживали пѣхоту, то и побѣда осталась на ихъ сторонѣ, а кавалеристъ неловко огрызался. Пѣхотинецъ, вѣроятно, замѣтивъ меня на повозкѣ въ артиллерійской фуражкѣ и деньщиковъ въ такихъ же шинеляхъ, подхватилъ:—«Вотъ ужь артиллеристы, такъ дай Богъ имъ здоровья! Настоящіе наши защитники!…» Тутъ и другіе подхватили:—«Что правда, то правда». Вообще въ это время, какъ пѣхота, такъ и кавалерія оказывали артиллеристамъ особенное расположеніе.
Не скоро возвратившись, поручикъ сказалъ, что казармы набиты ранеными офицерами и солдатами,—вездѣ суматоха, что онъ нигдѣ не могъ добиться толку, и мы задумались: что намъ дѣлать? Въ это время подошелъ къ намъ не молодой уже, высокаго роста офицеръ гарнизонной артиллеріи. Онъ мнѣ показался порядочно подпившимъ.—«О чемъ вы, господа, задумались?» спросилъ онъ. Поручикъ объяснилъ, что не знаетъ, гдѣ остановиться, вездѣ все занято.—«Сдѣлайте одолженіе, пожалуйте ко мнѣ; у меня будетъ довольно мѣста для васъ; помѣщу и вашу лошадку, и сѣна дамъ»… И онъ потащилъ насъ къ себѣ, въ большой трехъ-этажный корпусъ съ окошками на площадь. По лѣстницамъ и корридорамъ на третій этажъ меня почти несли деньщики и самъ офицеръ. Онъ заботился и кричалъ, чтобы несли осторожнѣе. Когда меня тащили туда по корридору, изъ внутреннихъ комнатъ было отворено нѣсколько окошекъ и изъ нихъ смотрѣли на насъ нѣсколько дамъ старыхъ и молодыхъ, съ самымъ тревожнымъ видомъ, такъ что мнѣ было ихъ жаль. Положеніе ихъ, повидимому, было самое критическое: онѣ не знали, куда имъ дѣваться и что съ ними будетъ.
Въ третьемъ этажѣ нашъ проводникъ толкнулъ ногой въ дверь, и мы очутились въ довольно большой свѣтлой комнатѣ съ перегородкой; мебели въ ней было немного, и то самая простая. На кровати лежалъ молодой офицеръ; при нашемъ входѣ онъ не поднялся.—«Ахъ, ты эдакій трутень!» закричалъ нашъ проводникъ,—«взошли господа раненые офицеры, а онъ лежитъ!» Затѣмъ онъ схватилъ его за ногу и сбросилъ на полъ. Хотя мы и просили его, чтобъ онъ не безпокоился, и говорили, что мы привыкли спать на полу, что для насъ довольно соломы или сѣна, но онъ и слышать не хотѣлъ. Онъ поручику уступилъ свою, а мнѣ отдалъ постель молодаго офицера и еще напустился на него такъ, что тотъ, проворчавши что-то, ушелъ. Потомъ онъ велѣлъ помѣстить нашу лошадь и деньщиковъ, а самъ побѣжалъ, чтобы приготовить намъ чай и обѣдъ; во все время онъ суетился и ухаживалъ за нами, какъ родной; потомъ принесъ онъ примочекъ и самъ теръ мнѣ ногу; поручикъ же, отдохнувши, ходилъ куда-то на перевязку. Здѣсь я, въ первый разъ отъ самаго Бородина, выпилъ чашку чаю, немного поѣлъ и заснулъ довольно покойно. Тутъ мы прожили нѣсколько дней до самаго вступленія французовъ въ Москву. Во все время нашъ добрый хозяинъ ухаживалъ за нами съ необыкновеннымъ усердіемъ, хотя, правду сказать, каждый день съ утра до вечера былъ порядочно пьянъ. Мнѣ нельзя было согнуть ноги и трудно было ходить. Подъ конецъ нашего пребыванія, опухоль въ ногѣ какъ будто начала опадать, мнѣ замѣтно сдѣлалось лучше, и лихорадка почти совсѣмъ прошла. Молодость и неиспорченная натура много мнѣ помогли: но, по-истинѣ могу сказать, не попадись мнѣ этотъ добрый человѣкъ и не доставь удобствъ, которыя мы имѣли, то трудно было бы опредѣлить исходъ моей болѣзни. Пятьдесятъ восемь лѣтъ уже прошло съ того времени, а я всегда вспоминаю о немъ съ признательностію. Въ день вступленія французовъ въ Москву вывозили остальныхъ раненыхъ; собрались ѣхать и мы. Нашъ хозяинъ провожалъ насъ отъ казармъ до Рязанской заставы, далъ намъ на дорогу бѣлаго хлѣба и простился съ нами. Послѣ мнѣ никогда не случалось съ нимъ встрѣтиться, хотя, бывая потомъ въ Москвѣ, я и справлялся о немъ.
Когда мы выѣхали на улицу, ведущую къ Рязанской заставѣ, то уже не имѣли надобности спрашивать, куда ѣхать. По ней тянулись частью военныя фуры и подводы съ ранеными, а больше ѣхали и тащились обыватели и въ экипажахъ, и на возахъ, и пѣшкомъ, съ котомками за плечами и старые, и малые. Улица была загромождена. Такъ какъ мы на хромой лошади не могли ѣхать скоро и обгонять толпу, то и плелись вмѣстѣ не только до самой заставы, но и дальше. Дотащились мы до мѣста расположенія арміи. Рѣдко останавливались обыватели на дорогѣ, а всѣ почти спѣшили къ арміи, ища въ ней спасенія. По всей дорогѣ была непрерывная цѣпь пѣшеходовъ и конныхъ подводъ. Прибывъ къ мѣсту расположенія арміи, нашли мы свою роту. Привалъ не былъ похожъ на прежніе, гдѣ очень рѣдко можно было увидѣть какого-нибудь мужика. Тутъ были всѣхъ сортовъ экипажи и люди, особенно по сторонамъ дороги; мужики стояли не по линіямъ корпусовъ, а бродили вездѣ, выпрашивая сѣнца для лошадей, а часто и сухарей, для себя, потому что, въ торопяхъ, многіе не успѣли захватить и самаго необходимаго. Наша рота, послѣ послѣдней моей съ нею встрѣчи, приняла совсѣмъ другой видъ; она еще до Москвы была укомплектована. Резервными ротами комплектовали дѣйствующія. Въ нашу роту дали, на мѣсто потерянныхъ, двѣ пушки и два единорога—чистенькихъ, новенькихъ, только-что выпущенныхъ изъ арсенала. Перемѣнили попорченные лафеты и колеса, а также помятые ящики. Дали полный комплектъ людей, лошадей и зарядовъ; прибавили одного прапорщика. Рота была въ совершенной готовности для дѣйствія; это меня и товарища моего пріятно поразило; только и разницы было, что встрѣчали много незнакомыхъ лицъ.
На другой день большая часть обывателей тронулась въ дальнѣйшій путь, но осталось и съ нами довольно. Армія простояла спокойно весь день. Послѣ обѣда въ сторонѣ Москвы замѣтили густыя облака или тучи. Облака эти постепенно распространялись, перемѣняли видъ и густѣли. Подъ вечеръ собралось къ намъ нѣсколько пѣхотныхъ штабъ и оберъ-офицеровъ и образовался порядочный кружокъ у огня. Сначала мало говорили; сидѣли повѣся носы и курили трубки. Изрѣдка кто-нибудь скажетъ: «Смотрите, какъ завиваются облака надъ Москвой!»—«Плохо дѣло,—начали говорить,—Москва горитъ!…» и принялись ругать французовъ. Пошли споры: одни говорили, что Москву зажгли французы, другіе—что графъ Ростопчинъ, нѣкоторые—что сами жители; а бранили всѣ однихъ французовъ. Во всякомъ случаѣ, думали мы, еслибы не французы, то Москва была бы цѣла.
Много говорили и писали о пожарѣ Москвы, много я о томъ слышалъ и читалъ, потому и составилъ свое мнѣніе. Послѣ занятія Смоленска, въ коренной Россіи жители охотно предлагали солдатамъ то, чего не могли спрятать или увезти сами. Сами же они истребляли въ помѣщичьихъ домахъ остатки мебели и другаго имущества. Все дѣлалось больше для того, чтобы не досталось французамъ. Когда оставляли Москву, то никто и ничего не думалъ жечь, исключая казенныхъ запасовъ. Хотя излишнихъ продовольственныхъ запасовъ и нельзя было предполагать по случаю смутнаго времени, но, несмотря на это, во всякомъ домѣ была мука, крупа, сѣно, овесъ и проч. Если не могли вывезти дорогихъ товаровъ, дорогой мебели и экипажей, то о мукѣ, сѣнѣ и овсѣ подавно некогда было думать. Въ домѣ, гдѣ мы провели ночь, лошадей не было, но фуражъ былъ и вообще замѣтно было довольство; старикъ-дворникъ предлагалъ намъ какой угодно экипажъ. По обывательскимъ домамъ, постоялымъ дворамъ, лавкамъ и лабазамъ было довольно всякаго продовольствія, а потребителей-жителей осталось очень мало; лошадей и совсѣмъ не было. Что же касается до предметовъ роскоши, напримѣръ: сахару, чаю, кофе, вина и проч., то всего было даже слишкомъ изобильно. Еслибы французы приняли мѣры, чтобы никто не ходилъ по дворамъ, а отряженными командами забирали продовольствіе и выдавали его порядкомъ, то можно полагать, что они не только не нуждались бы въ продолженіи всего прожитаго ими въ Москвѣ времени, но, кажется, стало бы имъ и на зиму. Еслибъ оказался какой-нибудь недостатокъ въ фуражѣ и мукѣ, то окружные жители, узнавъ, что въ Москвѣ порядокъ, никого не обижаютъ и хорошо платятъ, несмотря на восхваляемый патріотизмъ, навезли бы довольно всего: деньги соблазнительны. А что вокругъ Москвы были запасы, это видно изъ того, что какъ только французы оставили Москву, то окрестные жители навезли туда всего вволю. Да и наша армія, во время пребыванія подъ Тарутинымъ, продовольствовалась все время фуражировкой не дальше тридцати верстъ въ окружности отъ рѣки Нары и имѣла все въ изобиліи.
По занятіи Москвы, французы ошалѣли; да кажется и самъ Наполеонъ, найдя Москву пустою потерялъ голову и допустилъ грабежъ. Офицеры и даже генералы начали брать что попадется подъ руку. Солдаты, по обычаю солдатъ всѣхъ временъ, первоначально принялись за хлѣбное, а потомъ пустились и въ грабежъ; въ пьяномъ видѣ они забирали нужное и не нужное; грабили и истребляли. Имъ послѣдовала оставшаяся въ Москвѣ сволочь. Порядочныхъ людей было мало, а хозяевъ почти вовсе не было. Видя такое неистовство, особенно когда французы коснулись церквей, стоило только какому-нибудь пьяному мужику сказать:—«Давайте, братцы, жечь, чтобы не доставалось французу!…»—и Москва запылала. Всѣ были въ какомъ-то чаду и опьяненіи. Вѣрно ни одинъ хозяинъ не зажегъ собственнаго дома, а жечь чужое, чтобы только не доставалось французу, стоило небольшаго труда. Есть пословица: «Москва отъ копѣечной свѣчи сгорѣла»; такъ и тутъ, но моему мнѣнію, Москва загорѣлась отъ какого-нибудь слова пьянаго мужика.
Когда стало вечерѣть, то на небѣ началъ обозначаться дымъ, а когда стемнѣло, то, въ сторонѣ отъ Москвы, огромное пространство горизонта покрылось заревомъ. Зарево переливалось съ густымъ дымомъ, обозначалось даже пламя. Такъ продолжалось до самаго разсвѣта. Начали говорить, что это не случайный пожаръ, но что Москву жгутъ французы нарочно. Говорили о томъ, что будетъ съ Россіей и что насъ ожидаетъ. Исчисляли огромныя потери, понесенныя нами подъ Бородинымъ, хотя мы тамъ и устояли. Нѣкоторые сердились на фельдмаршала за то, что онъ отдалъ Москву безъ сраженія. Большая часть были того мнѣнія, что хотя французы понесли такую же потерю подъ Бородинымъ, какъ и мы, а вѣроятно и больше,—но все же они гораздо многочисленнѣе насъ, а потому и трудно было бы намъ устоять подъ Москвой: всѣ бы тамъ полегли, но дѣлу не помогли. Теперь же что будетъ съ нами и куда насъ поведутъ: на Рязань ли, на Казань, или прямо въ Сибирь? Когда французамъ вздумается остаться бражничать въ Москвѣ, то мы будемъ погибать на бивуакахъ; а когда они пойдутъ за нами, то будутъ гнать насъ по всей Россіи. «Бѣдная Москва! Бѣдная Россія!…» былъ всеобщій голосъ. Настроеніе было самое грустное.
Переночевавъ, пустились мы дальше. Раненый поручикъ и я ѣхали при ротѣ. Этотъ день и еще нѣсколько слѣдующихъ провели мы въ тоскѣ и томленіи. Нѣкоторые полагали, что Наполеонъ пойдетъ на Петербургъ, въ такомъ случаѣ оставитъ Москву и мы будемъ его преслѣдовать; равнымъ образомъ, если онъ обратится на Смоленскъ или Кіевъ, то и мы пойдемъ за нимъ. Важнѣйшимъ же предположеніемъ считали то, что Наполеонъ будетъ гоняться за нашей арміей, чтобъ ее уничтожить. О томъ, что будетъ миръ, я даже не помню, чтобы кто-нибудь и упоминалъ.
Переправившись черезъ рѣку Москву у Боровскаго перевоза, своротили мы съ большой дороги и потянулись направо. Опять произошло недоумѣніе—куда насъ ведутъ? Впрочемъ, скоро все начало объясняться; а когда пришли въ городъ Подольскъ, гдѣ фельдмаршалъ сдѣлалъ смотръ арміи, то стали уже говорить съ увѣренностію, что идемъ на калужскую или даже смоленскую дорогу отрѣзывать путь французамъ. Всѣ обрадовались. «Такъ вотъ зачѣмъ отдали французамъ Москву!.... Это ихъ нарочно заманили въ западню!» Начали расхваливать фельдмаршала на разные лады; солдаты даже не слишкомъ и деликатничали.—«Ай-да старикъ Кутузовъ! Поддѣлъ Бонапарта, какъ тотъ ни хитрилъ!… Кутузовъ—тертый калачъ, Кутузовъ—старый воробей!…» и тому подобное.
Въ Подольскѣ послѣ смотра, такъ какъ составъ полковъ уменьшился, велѣно было при полкахъ, вмѣсто шести, оставить только по четыре орудія, а по четыре изъ обѣихъ легкихъ ротъ отослать для слѣдованія сзади арміи. Поручикъ, ѣхавшій со мной, отправился для излеченія ранъ домой, въ Харьковскую губернію; такъ какъ мнѣ сдѣлалось легче, а офицеровъ было мало, то ротный командиръ, штабсъ-капитанъ, предложилъ мнѣ съ четырьмя орудіями слѣдовать въ резервѣ, перемѣшавъ оставшихся отъ бородинскаго сраженія солдатъ съ вновь поступившими. Я сдѣлалъ себѣ помѣщеніе на лафетѣ, и такимъ образомъ продолжалъ походъ до Тарутина. Во все продолженіе похода къ Тарутину ничего особеннаго не случилось. Слышны были только нѣсколько разъ пушечные выстрѣлы и иногда довольно сильные въ нашемъ арріергардѣ, особенно предъ вступленіемъ въ тарутинскій лагерь.
