нихъ комнатъ было отворено нѣсколько окошекъ и изъ нихъ смотрѣли на насъ нѣсколько дамъ старыхъ и молодыхъ, съ самымъ тревожнымъ видомъ, такъ что мнѣ было ихъ жаль. Положеніе ихъ, повидимому, было самое критическое: онѣ не знали, куда имъ дѣваться и что съ ними будетъ.
Въ третьемъ этажѣ нашъ проводникъ толкнулъ ногой въ дверь, и мы очутились въ довольно большой свѣтлой комнатѣ съ перегородкой; мебели въ ней было немного, и то самая простая. На кровати лежалъ молодой офицеръ; при нашемъ входѣ онъ не поднялся.—«Ахъ, ты эдакій трутень!» закричалъ нашъ проводникъ,—«взошли господа раненые офицеры, а онъ лежитъ!» Затѣмъ онъ схватилъ его за ногу и сбросилъ на полъ. Хотя мы и просили его, чтобъ онъ не безпокоился, и говорили, что мы привыкли спать на полу, что для насъ довольно соломы или сѣна, но онъ и слышать не хотѣлъ. Онъ поручику уступилъ свою, а мнѣ отдалъ постель молодаго офицера и еще напустился на него такъ, что тотъ, проворчавши что-то, ушелъ. Потомъ онъ велѣлъ помѣстить нашу лошадь и деньщиковъ, а самъ побѣжалъ, чтобы приготовить намъ чай и обѣдъ; во все время онъ суетился и ухаживалъ за нами, какъ родной; потомъ принесъ онъ примочекъ и самъ теръ мнѣ ногу; поручикъ же, отдохнувши, ходилъ куда-то на перевязку. Здѣсь я, въ первый разъ отъ самаго Бородина, выпилъ чашку чаю, немного поѣлъ и заснулъ довольно покойно. Тутъ мы прожили нѣсколько дней до самаго вступленія французовъ въ Москву. Во все время нашъ добрый хозяинъ ухаживалъ за нами съ необыкновеннымъ усердіемъ, хотя, правду сказать, каждый день съ утра до вечера былъ порядочно пьянъ. Мнѣ нельзя было согнуть ноги и трудно было ходить. Подъ конецъ нашего пребыванія, опухоль въ ногѣ какъ будто начала опадать, мнѣ замѣтно сдѣлалось лучше, и лихорадка почти совсѣмъ прошла. Молодость и неиспорченная натура много мнѣ помогли: но,
