ніе было тяжелое и грустное, къ тому же и погода сдѣлалась непріятная. Кончивши дѣла, офицеры усѣлись у огня обѣдать. Передъ глазами нашими вмѣсто прекрасной, стройной роты, были только остатки ея. Много было колесъ съ выбитыми косяками и спицами, лафеты были съ расколотыми станинами, ящики и передки съ помятыми крышами и выбитыми боками, на лафетахъ лежали хомуты съ выбывшихъ лошадей. Поколотый поручикъ перевязывалъ свои раны; контуженный—натиралъ чѣмъ-то грудь и жаловался на боль. Мнѣ примачивали ногу какими-то спиртами. Ходило нѣсколько солдатъ, какъ нашихъ, такъ и пѣхотныхъ, съ обвязанными руками. Вообще легко раненые предпочитали оставаться при своихъ командахъ и не хотѣли идти въ обозъ къ раненымъ. Разсказывали разные случаи, что съ кѣмъ случилось особеннаго, а больше вспоминали, какъ кого убили или ранили; жалѣли о многихъ фейерверкерахъ и солдатахъ, изъ которыхъ нѣкоторые были ротными любимцами. Мнѣ особенно было жаль подпоручика, которому оторвало ноги. Хотя всѣ полагали, что онъ не останется живъ, въ чемъ вскорѣ и удостовѣрились, но всѣ единогласно просили написать его въ представленіи; ему уже послѣ смерти присудили въ награду золотую шпагу за храбрость. Жалѣли особенно двухъ братьевъ, офицеровъ Либавскаго полка. Одинъ служилъ майоромъ, другой—штабсъ-капитаномъ. Одинъ былъ убитъ наповалъ, другой, не доѣхавъ до Москвы, умеръ отъ раны. Это были прекрасные люди и единственныя дѣти богатаго отца. Они имѣли нѣсколько человѣкъ собственной прислуги, а также и вьючныхъ лошадей. Былъ у нихъ самоваръ, водились всегда бутылка рому, вино и кофе. Еще съ начала кампаніи я какъ-то проговорился при нихъ, что люблю кофе; они тотчасъ же потащили меня къ себѣ и напоили имъ. Послѣ, когда только варили кофе, то присылали за мной. Вообще, они очень меня любили.
