Весь черный, съ блестящей золотой полоской вокругъ, необыкновенно стройный, изящный и красивый со своими чуть-чуть наклоненными назадъ тремя высокими мачтами,—военный четырехпушечный клиперъ „Ястребъ“ въ это хмурое, тоскливое и холодное утро пятнадцатаго ноября 186* года одиноко стоялъ на двухъ якоряхъ въ пустынной Дуйской бухтѣ непривѣтнаго острова Сахалина. Благодаря зыби, клиперъ тихо и равномѣрно покачивался, то поклевывая острымъ носомъ и купая штаги въ водѣ, то опускаясь подзоромъ своей круглой кормы.
„Ястребъ“, находившійся уже второй годъ въ кругосвѣтномъ плаваніи, послѣ посѣщенія нашихъ, почти безлюдныхъ въ то время портовъ Приморской Области, зашелъ на Сахалинъ, чтобъ запастись даровымъ углемъ, добытымъ ссыльно-каторжными, недавно переведенными въ Дуйскій постъ изъ остроговъ Сибири, и итти затѣмъ въ Нагасаки, а оттуда—въ Санъ-Франциско на соединеніе съ эскадрой Тихаго океана.
Въ этотъ памятный день погода стояла сырая, съ какимъ-то пронизывающимъ холодомъ, заставлявшимъ вахтенныхъ матросовъ ежиться въ своихъ короткихъ буршлатахъ и дождевикахъ, а подвахтенныхъ—чаще подбѣгать къ камбузу погрѣться. Шелъ мелкій, частый дождикъ, и сѣрая мгла заволакивала берегъ. Оттуда доносился только однообразный характерный гулъ буруновъ, перекатывающихся черезъ отмели и гряды подводныхъ камней въ глубинѣ бухты. Вѣтеръ, не особенно свѣжій, дулъ прямо съ моря, и на совершенно открытомъ рейдѣ ходила порядочная зыбь, мѣшавшая, къ общему неудовольствію, быстрой выгрузкѣ угля изъ двухъ большихъ, неуклюжихъ допотопныхъ лодокъ, которыя трепались и подпрыгивали, привязанныя у борта клипера, пугая „крупу“, какъ называли матросы линейныхъ солдатиковъ, пріѣхавшихъ съ берега на лодкахъ.
Съ обычной на военныхъ судахъ торжественностью, на „Ястребѣ“ только что подняли флагъ и гюйсъ, и съ восьми часовъ на клиперѣ начался судовой день. Всѣ офицеры, выходившіе къ подъему флага на верхъ, спустились въ каютъ-компанію пить чай. На мостикѣ только оставались, закутанные въ дождевики: капитанъ, старшій офицеръ и вахтенный начальникъ, вступившій на вахту.
— Позвольте отпустить вторую вахту въ баню?—спросилъ старшій офицеръ, подходя къ капитану. Первая вахта вчера ѣздила… Второй будетъ обидно… Я ужъ обѣщалъ… Матросамъ баня—праздникъ.
— Что жъ, отпустите. Только пусть скорѣе возвращаются назадъ. Послѣ нагрузки мы снимемся съ якоря. Надѣюсь, сегодня кончимъ?
— Къ четыремъ часамъ надо кончить.
— Въ четыре часа я во всякомъ случаѣ ухожу,—спокойно и въ то же время увѣренно и властно проговорилъ капитанъ. И то мы промѣшкались въ этой дырѣ!—прибавилъ онъ недовольнымъ тономъ, указывая своей бѣлой, выхоленной, маленькой рукой по направленію къ берегу.
Онъ откинулъ капишонъ дождевика съ головы, открывъ молодое и красивое лицо, полное энергіи и выраженія спокойной увѣренности стойкаго и отважнаго человѣка, и, слегка прищуривъ свои сѣрые, лучистые и мягкіе глаза, съ напряженнымъ вниманіемъ всматривался впередъ, въ туманную даль открытаго моря, гдѣ бѣлѣли сѣдые гребни волнъ. Вѣтеръ трепалъ его свѣтло-русые бакенбарды, и дождь хлесталъ прямо въ лицо. Нѣсколько секундъ не спускалъ онъ глазъ съ моря, точно стараясь угадать: не собирается ли оно разбушеваться, и, казалось, успокоенный, поднялъ глаза на нависшія тучи и потомъ прислушался къ гулу буруновъ, шумѣвшихъ за кормой.
— За якорнымъ канатомъ хорошенько слѣдите. Здѣсь подлый грунтъ, каменистый,—сказалъ онъ вахтенному начальнику.
— Есть!—коротко и весело отрѣзалъ молодой лейтенантъ Чирковъ, прикладывая руку къ полямъ зюйдъ-вестки и видимо щеголяя и служебной афектаціей хорошаго подчиненнаго, и своимъ красивымъ баритономъ, и своимъ внѣшнимъ видомъ заправскаго моряка.
— Сколько вытравлено цѣпи?
— Десять сажень каждаго якоря.
Капитанъ двинулся, было, съ мостика, но остановился и еще разъ повторилъ, обращаясь къ плотной и приземистой фигурѣ старшаго офицера:
— Такъ ужъ пожалуйста, Николай Николаичъ, чтобы баркасъ вернулся какъ можно скорѣй… Барометръ пока хорошо стоитъ, но, того и гляди, можетъ засвѣжѣть. Вѣтеръ прямо въ лобъ, баркасу и не выгрести.
— Къ одиннадцати часамъ баркасъ вернется, Алексѣй Петровичъ.
— Кто поѣдетъ съ командой?
— Мичманъ Нырковъ.
— Скажите ему, чтобъ немедленно возвращался на клиперъ, если начнетъ свѣжѣть.
Съ этими словами капитанъ сошелъ съ мостика и спустился въ свою большую, комфортабельную капитанскую каюту. Проворный вѣстовой принялъ у входа дождевикъ, и капитанъ присѣлъ у круглаго стола, на которомъ ужъ былъ поданъ кофе и стояли свѣжія булки и масло.
Старшій офицеръ, ближайшій помощникъ капитана, такъ сказать „хозяйскій глазъ“ судна и верховный жрецъ культа порядка и чистоты, по обыкновенію, поднявшись вмѣстѣ съ матросами, съ пяти часовъ утра носился по клиперу во время обычной его утренней уборки и торопился теперь выпить поскорѣе стаканъ-другой горячаго чаю, чтобы затѣмъ снова выбѣжать на-верхъ и поторапливать выгрузкой угля. Отдавши вахтенному офицеру приказаніе собрать вторую вахту на берегъ, приготовить баркасъ и дать ему знать, когда люди будутъ готовы, онъ торопливо сбѣжалъ съ мостика и спустился въ каютъ-компанію.
Тѣмъ временемъ къ мостику подбѣжалъ вызванный боцманъ Никитинъ или Егоръ Митричъ, какъ почтительно звали его матросы. Приложивъ растопыренные засмоленные пальцы своей здоровенной, мозолистой и шаршавой руки къ сбитой на затылокъ намокшей шапкѣ, онъ внимательно выслушивалъ приказаніе вахтеннаго офицера.
Это былъ коренастый и крѣпкій, небольшого роста, сутуловатый пожилой человѣкъ самаго свирѣпаго вида: съ заросшимъ волосами некрасивымъ рябымъ лицомъ съ коротко подстриженными щетинистыми, колючими усами и съ выкаченными, какъ у рака, глазами, надъ которыми торчали черные взъерошенные клочья. Перешибленный еще давно марсафаломъ носъ напоминалъ темно-красную сливу. Въ правомъ ухѣ у боцмана блестѣла мѣдная сережка.
Не смотря однако на такую свирѣпую наружность и на самое отчаянное сквернословіе, которымъ боцманъ приправлялъ и свои обращенія къ матросамъ, и свои монологи подъ пьяную руку на берегу, Егоръ Митричъ былъ простодушнѣйшимъ и кроткимъ существомъ, съ золотымъ сердцемъ, и притомъ лихимъ, знающимъ свое дѣло до тонкости, боцманомъ. Онъ никогда не обижалъ матросовъ—ни онъ, ни матросы не считали, конечно, обидой его ругательныхъ импровизацій. Самъ прежде выученный битьемъ, онъ однако не дрался и всегда былъ предстателемъ и защитникомъ матросовъ. Нечего и прибавлять, что простой и не заносчивый, Егоръ Митричъ пользовался среди команды уваженіемъ и любовью.
„Правильный человѣкъ Егоръ Митричъ“ говорили про него матросы.
Выслушавъ приказаніе вахтеннаго лейтенанта, боцманъ въ припрыжку понесся на бакъ и, вынувъ изъ кармана штановъ висѣвшую на длинной мѣдной цѣпочкѣ такую же дудку, засвисталъ въ нее соловьемъ. Свистъ былъ энергичный и веселый и словно бы предупреждалъ о радостномъ извѣстіи. Отсвиставъ и продѣлавъ трели съ мастерствомъ заправскаго боцмана, свиставшаго въ дудку половину своей долгой морской службы, онъ нагнулся надъ люкомъ въ жилую палубу и, разставивъ фертомъ свои цѣпкія, слегка кривыя, короткія ноги, весело зыкнулъ во всю силу своего могучаго голоса, нѣсколько осипшаго и отъ береговыхъ попоекъ, и отъ ругани:
— Вторая вахта въ баню! Баркасные на баркасъ!
Вслѣдъ за громовымъ окрикомъ, боцманъ сбѣжалъ по трапу внизъ и обходилъ жилую палубу и кубрикъ, повторяя команду и разсыпая направо и налѣво подбодряющія, энергическія словечки самымъ веселымъ и добродушнымъ тономъ:
— Живо, сучьи дѣти!.. Поворачивайтесь по матросски, черти!.. Не копайся, идолы! Небойсь, долго париться не дадутъ… Къ одиннадцати, чтобы безпремѣнно на клиперъ… Въ одинъ секундъ собирайся, ребята!
Замѣтивъ молодого матросика, который и послѣ свистка не трогался съ мѣста, Егоръ Митричъ крикнулъ, стараясь придать своему голосу сердитый тонъ:
— А ты, Конопаткинъ, что разсѣлся ровно собачья мамзель, а? Ай, въ баню не хочешь, песья твоя душа?
— Иду, Егоръ Митричъ,—проговорилъ, улыбаясь, матросикъ.
— То-то, иду. Собирай свои потроха… Да не ползи какъ вошь по мокрому мѣсту!—разсыпалъ Егоръ Митричъ перлы своего остроумія при общемъ одобрительномъ смѣхѣ.
— А скоро уходимъ отсюдова, Егоръ Митричъ?—остановилъ боцмана писарь.
— Надо быть, сегодня…
— Скорѣй бы уйти. Какъ есть подлое мѣсто. Никакихъ развлеченіевъ…
— Собачье мѣсто… Не даромъ здѣсь безсчастные люди живутъ!.. Вали, вали, братцы!—продолжалъ покрикивать боцманъ, сдабривая свои окрики самыми неожиданными импровизаціями.
Веселые и довольные, что придется попариться въ банѣ, въ которой не были уже полтора года, матросы, и безъ понуканій своего любимца, Егора Митрича, торопливо доставали изъ своихъ парусинныхъ мѣшковъ по смѣнѣ чистаго бѣлья, запасались мыломъ и кусками нащипанной пеньки, обмѣниваясь замѣчаніями насчетъ предстоящаго удовольствія.
— По крайности, матушку Рассею вспомнимъ, братцы. Съ самаго Кронштадта не парились.
— То-то въ заграницѣ нѣтъ нигдѣ бань, однѣ ванныи. Кажется, и башковатые люди въ заграницѣ живутъ, а поди-жъ ты!—не безъ чувства сожалѣнія къ иностранцамъ замѣтилъ пожилой баковый матросъ.
— Такъ-таки и нигдѣ?—спросилъ молодой чернявый матросикъ.
— Нигдѣ. Безъ бань живутъ, чудные. Вездѣ, у нихъ ванныи.
— Эти ванныи, чтобъ имъ пусто было!—вставилъ одинъ изъ матросовъ.—Я ходилъ въ Брестѣ въ эту самую ванную. Одна слава, что мытье, а форменнаго мытья нѣту.
— А хороша здѣсь, братцы, баня?
— Хорошая,—отвѣчалъ матросъ, бывшій вчера на берегу.—Настоящая жаркая баня. Линейные солдатики строили; тоже, значитъ, россійскіе люди. Имъ да вотъ этимъ самымъ несчастнымъ, что роютъ уголь, только и утѣха одна, что баня…
— Да, вовсе здѣсь тяжкое житье…
— И командеръ ихней, сказывали, звѣрь.
— Одно слово—каторжное мѣсто… И ни тебѣ кабака, ни тебѣ бабы!
— Одна завалящая варначка какая-то есть старая… Наши видѣли…
— Увидишь и ты, не бойсь!—проговорилъ, смѣясь, подошедшій Егоръ Митричъ.—Не съ лица воду пить! Живо, живо… Выползай, кто готовъ… Нечего-то лясы точить, чтобъ васъ!
Матросы выходили одинъ за другимъ на верхъ съ узелками подъ буршлатами и выстраивались на шканцахъ. Вышелъ старшій офицеръ и, снова повторивъ мичману Ныркову приказаніе быть къ одиннадцати часамъ на клиперѣ, велѣлъ сажать людей на баркасъ, который уже покачивался у лѣваго борта съ поставленными мачтами.
Матросы весело спускались по веревочному трапу, прыгали въ шлюпку и разсаживались по банкамъ. Старшій офицеръ наблюдалъ за посадкой.
Минутъ черезъ пять баркасъ, полный людьми, съ поставленными парусами, отвалилъ отъ борта, съ мичманомъ Нырковымъ на рулѣ, понесся стрѣлой съ попутнымъ вѣтромъ и скоро скрылся въ туманной мглѣ, все еще окутывавшей берегъ.
Въ каютъ-компаніи всѣ были въ сборѣ за большимъ столомъ, покрытымъ бѣлоснѣжной скатертью. Двѣ горки свѣжихъ булокъ, издѣлія офицерскаго „кока“ (повара), масло, лимоны, графинчикъ съ коньякомъ и даже сливки красовались на столѣ, свидѣтельствуя о хозяйственныхъ талантахъ и запасливости содержателя каютъ-компаніи, молодого доктора Платона Васильевича, выбраннаго на эту хлопотливую должность во второй разъ. Только что истопленная желѣзная печка позволяла всѣмъ сидѣть безъ пальто. Пили чай и болтали, поругивая, главнымъ образомъ, проклятый Сахалинъ, куда судьба занесла клиперъ. Ругали и открытый рейдъ съ его зыбью, и собачью погоду, и мѣстность, и холодъ, и медленную грузку угля. Всѣмъ, начиная со старшаго офицера и кончая самымъ юнымъ членомъ каютъ-компаніи, только-что произведеннымъ въ мичмана, румянымъ и свѣжимъ, какъ яблочко, Арефьевымъ, эта стоянка въ Дуэ была очень непріятна. Подобный „берегъ“ не манилъ къ себѣ моряковъ. Да и что могло манить?.. Непривѣтенъ былъ этотъ несчастный поселокъ на оголенномъ юру бухты, съ унылымъ лѣсомъ сзади безъ конца, съ нѣсколькими казармами мрачнаго вида, въ которыхъ жили пятьдесятъ человѣкъ ссыльно-каторжныхъ, выходившихъ съ утра на добычу угля въ устроенную вблизи шахту, да полурота солдатъ линейнаго сибирскаго баталіона.
Когда старшій офицеръ объявилъ въ каютъ-компаніи, что сегодня „Ястребъ“ непремѣнно уйдетъ въ четыре часа, хотя бы и не весь уголь былъ принятъ, всѣ по этому случаю выражали свою радость. Молодые офицеры вновь замечтали вслухъ о Санъ-Франциско и о томъ, какъ они тамъ „протрутъ денежки“. Деньги, слава Богу, были! Въ эти полтора мѣсяца плаванія съ заходами въ разныя дыры нашего побережья на дальнемъ востокѣ, при всемъ желаніи, некуда было истратить денегъ, а впереди еще недѣли три-четыре до Санъ-Франциско—смотришь, и можно спустить все трехмѣсячное содержаніе, а при случаѣ и прихватить впередъ… Послѣ адской скуки всѣхъ этихъ „собачьихъ дыръ“, морякамъ хотѣлось настоящаго „берега“. Мечтали о хорошемъ портѣ со всѣми его удовольствіями, только, разумѣется, не вслухъ, и такіе солидные люди, какъ старшій офицеръ, Николай Николаевичъ, вообще рѣдко съѣзжавшій на берегъ, а если и съѣзжавшій, то на самое короткое время, чтобъ „освѣжиться“, какъ говорилъ онъ, и докторъ, и старшій артиллеристъ, и старшій механикъ, и даже отецъ Спиридоній. Всѣ они съ видимымъ вниманіемъ слушали, когда Сниткинъ, полный лейтенантъ, съ сочными, пухлыми губами и маленькими глазками, всегда веселый и добродушный, немножко враль и балагуръ, разсказывалъ о прелестяхъ Санъ-Франциско, въ которомъ онъ былъ въ первое свое кругосвѣтное плаваніе, и съ неумѣренною восторженностью, свойственною, кажется, однимъ морякамъ, восхвалялъ красоту и прелесть американокъ.
— Ужъ развѣ такъ хороши?—спросилъ кто-то.
— Прелесть!—отвѣтилъ Сниткинъ и въ доказательство поцѣловалъ даже свои толстые пальцы.
— Помните, Василій Васильичъ, вы и малаекъ намъ нахваливали. Говорили, что очень не дурны собой,—замѣтилъ одинъ изъ мичмановъ.
— Ну и что-же? Онѣ въ своемъ родѣ не дурны, эти черномазыя дамы,—со смѣхомъ отвѣчалъ лейтенантъ Сниткинъ, не особенно разборчивый, повидимому, къ цвѣту кожи прекраснаго пола.—Все, батюшка, зависитъ отъ точки зрѣнія и обстоятельствъ, въ которыхъ находится злополучный морякъ… Ха-ха-ха!
— При всякихъ обстоятельствахъ, ваши хваленыя малайки—мерзость!
— Ишь какой эстетикъ, скажите, пожалуйста! И однако, не смотря на всю свою эстетику, въ Камчаткѣ вы влюбились въ засѣдательшу и все разспрашивали ее, какъ маринуютъ бруснику и морошку… А вѣдь этой дамѣ всѣ сорокъ и, главное, она—форменный сапогъ… Хуже всякой малайки…
— Ну, положимъ,—сконфуженно пролепеталъ мичманъ.
— Да ужъ какъ тамъ ни полагайте, голубчикъ, а—сапогъ… Одна бородавка на носу чего стоитъ… И тѣмъ не менѣе вы ей романсы пѣли… Значитъ, такая точка зрѣнія была…
— Вовсе не пѣлъ,—защищался юный мичманъ.
— А помните, господа, какъ всѣ мы тогда изъ Камчатки съ вареньемъ ушли?—воскликнулъ кто-то изъ мичмановъ.
Раздался общій взрывъ веселаго смѣха. Снова вспомнили, какъ послѣ трехдневной стоянки „Ястреба“ въ Петропавловскѣ, въ Камчаткѣ,—стоянки, взбудоражившей всѣхъ шесть дамъ мѣстной интеллигенціи и заставившей ихъ на время примириться, забывъ вражду, чтобы устроить балъ для рѣдкихъ гостей,—каждый изъ молодыхъ офицеровъ клипера, вечеромъ въ день ухода изъ Камчатки, вносилъ въ каютъ-компанію по банкѣ варенья и ставилъ ее на столъ съ скромно-торжествующей улыбкой. И то-то было сперва изумленія и потомъ смѣха, когда выяснилось, что всѣ эти восемь банокъ варенья, преимущественно морошки, были подаркомъ одной и той же тридцатилѣтней дамы, считавшейся первой красавицей среди шести камчатскихъ дамъ. А между тѣмъ каждый, получивши „на память“ по банкѣ варенья, считалъ себя единственнымъ счастливцемъ, удостоившимся такого особеннаго вниманія.
— Всѣхъ обморочила лукавая бабенка!—восклицалъ Сниткинъ. „Вамъ, говоритъ, одному, варенье на память!“ И руки жала, и… ха-ха-ха… Ловко! По крайней мѣрѣ, никому не обидно!
Послѣ нѣсколькихъ стакановъ чая и многихъ выкуренныхъ папиросъ, старшему офицеру видимо не хотѣлось разставаться со своимъ почетнымъ мѣстомъ на мягкомъ диванѣ въ теплой и уютной каютъ-компаніи, особенно въ виду оживленныхъ разсказовъ о Санъ-Франциско, напомнившихъ Николаю Николаевичу, этому мученику своихъ тяжелыхъ обязанностей старшаго офицера, что и ему ничто человѣческое не чуждо. Но, рабъ долга и педантъ, какъ и большая часть старшихъ офицеровъ, любившій вдобавокъ напустить на себя видъ человѣка, которому нѣтъ ни минуты покоя, и который—полюбуйтесь!—за всѣмъ долженъ присмотрѣть и за все отвѣчать, онъ хоть и сдѣлалъ кислую гримасу, вспомнивъ, какая на верху пакость, тѣмъ не менѣе рѣшительно поднялся съ дивана и крикнулъ вѣстовому:
— Пальто и дождевикъ!
— Куда вы, Николай Николаичъ?—спросилъ докторъ.
— Странный вопросъ, докторъ,—отвѣчалъ какъ будто даже обиженно старшій офицеръ.—Точно вы не знаете, что уголь грузятъ…
И старшій офицеръ пошелъ на верхъ „присматривать“ и мокнуть, хотя и безъ его присутствія выгрузка шла своимъ порядкомъ. Но Николай Николаичъ все-таки торчалъ на верху и мокъ, словно-бы въ пику кому-то и въ доказательство, сколь онъ претерпѣваетъ.
Въ каютъ-компаніи продолжалась веселая болтовня моряковъ, еще не надоѣвшихъ другъ другу до тошноты, что случается на очень длинныхъ переходахъ, когда нѣтъ новыхъ впечатлѣній извнѣ. Мичмана разспрашивали лейтенанта Сниткина о Санъ-Франциско, кто-то разсказывалъ анекдоты о „безпокойномъ адмиралѣ". Всѣ были веселы и безпечны.
Одинъ только Лаврентій Ивановичъ, старшій штурманъ клипера, не принималъ участія въ разговорѣ и посасывалъ свою манилку, постукивая сморщенными, костлявыми пальцами по столу далеко не съ тѣмъ добродушно-спокойнымъ видомъ, съ какимъ онъ это дѣлалъ, когда „Ястребъ“ былъ въ открытомъ океанѣ или стоялъ на якорѣ на хорошемъ, защищенномъ рейдѣ. Вдобавокъ, Лаврентій Ивановичъ не мурлыкалъ, по обыкновенію, себѣ подъ носъ излюбленнаго имъ мотива какого-то стариннаго романса, и это молчаніе тоже кое-что значило.
Это былъ сухощавый, средняго роста человѣкъ, лѣтъ пятидесяти, съ открытымъ, располагающимъ, еще свѣжимъ лицомъ, добросовѣстный и педантичный до щепетильности служака, давно ужъ примирившійся со своимъ, вѣчно подневольнымъ, положеніемъ штурмана и скромной карьерой и не злобствовавшій, по обычаю штурмановъ, на флотскихъ. Посѣдѣвшій на морѣ, на которомъ провелъ большую часть своей одинокой, холостой жизни, онъ пріобрѣлъ на немъ вмѣстѣ съ богатымъ опытомъ, закалкой характера и ревматизмомъ еще и то, нѣсколько суевѣрное, почтительно-осторожное отношеніе къ хорошо знакомому ему морю,—которое дѣлало Лаврентія Ивановича весьма недовѣрчивымъ и подозрительнымъ къ коварной стихіи, показывавшей ему, во время долгихъ плаваній, всякіе виды.
Видимо чѣмъ-то озабоченный, онъ то и дѣло выходилъ изъ каютъ-компаніи на верхъ, поднимался на мостикъ и долгимъ, недовѣрчивымъ взглядомъ своихъ маленькихъ, зоркихъ, какъ у коршуна, глазъ глядѣлъ на море и озирался вокругъ. Туманная мгла, закрывавшая берегъ, разсѣялась, и можно было ясно видѣть сѣдые буруны, грохотавшіе въ нѣсколькихъ мѣстахъ бухты, въ значительномъ отдаленіи отъ клипера. Поглядывалъ старый штурманъ и на надувшійся вымпелъ, не измѣнявшій своего направленія, указывающего, что вѣтеръ прямо, какъ говорятъ моряки, „въ лобъ“, и на небо, на свинцовомъ фонѣ котораго начинали прорѣзываться голубые кружки…
— Дождь-то, слава Богу, перестаетъ, Лаврентій Иванычъ,—весело замѣтилъ вахтенный лейтенантъ Чирковъ.
— Да, перестаетъ.
Въ мягкомъ, пріятномъ баскѣ стараго штурмана не слышно было довольной нотки. Напротивъ, то обстоятельство, что дождь перестаетъ, казалось, не особенно нравилось Лаврентію Ивановичу. И словно бы не довѣряя своимъ зоркимъ глазамъ, онъ снялъ съ поручней большой морской бинокль и снова впился въ почернѣвшую даль. Нѣсколько минутъ разглядывалъ онъ мрачныя, нависшія надъ краемъ моря, тучи и, положивъ на мѣсто бинокль, потянулъ носомъ, точно собака, воздухъ и покачалъ раздумчиво головой.
— Что это вы, Лаврентій Иванычъ, все посматриваете?.. Мы, кажется, не проходимъ опасныхъ мѣстъ?—шутливо спросилъ Чирковъ, подходя къ штурману.
— Не нравится мнѣ горизонтъ-съ!—отрѣзалъ старый штурманъ.
— А что?
— Какъ-бы въ скорости не засвѣжѣло.
— Эка бѣда, если и засвѣжѣетъ!—хвастливо проговорилъ молодой человѣкъ.
— Очень даже бѣда-съ!—внушительно и серьезно замѣтилъ старшій штурманъ.—Этотъ свирѣпый нордъ-вестъ коли зареветъ во всю, то надолго и ужъ тогда не выпуститъ насъ отсюда… А я предпочелъ-бы штормовать въ открытомъ морѣ, чѣмъ здѣсь, на этомъ подлецѣ-рейдѣ. Да-съ!
— Чего намъ бояться. У насъ—машина. Разведемъ пары, въ помощь якорямъ, и шутя отстоимся!—самоувѣренно воскликнулъ Чирковъ.
Лаврентій Ивановичъ посмотрѣлъ на молодого человѣка съ снисходительной улыбкой стараго, бывалаго человѣка, слушающаго хвастливаго ребенка.
— Вы думаете „шутя“?—протянулъ онъ, усмѣхнувшись… Напрасно! Вы, батенька, не знаете, что это за подлый нордъ-вестъ, а я его знаю. Лѣтъ десять тому назадъ, я стоялъ здѣсь на шкунѣ… Слава Богу, во время убрались, а то бы…
Онъ не докончилъ фразы, боясь, какъ всѣ суевѣрные люди, даже упоминать о возможности несчастія, и, помолчавъ, замѣтилъ:
— Положимъ, машина, а все-бы лучше, по добру, по здорову, въ море! Ну его къ черту уголь! Въ Нагасаки можемъ добрать. Эта хитрая каналья нордъ-вестъ сразу набрасывается какъ бѣшеный. А ужъ какъ онъ разсвирѣпѣетъ до шторма, тогда уходить поздно.
— Ужъ вы всегда, Лаврентій Иванычъ, вездѣ страхи видите.
— Въ ваши годы и я ихъ не видалъ… Все, молъ, трынъ-трава… На все—наплевать, ничего не боялся… Ну, а какъ побывалъ въ передѣлкахъ, состарившись въ морѣ, такъ и вижу… Знаете-ли пословицу: „Береженаго и Богъ бережетъ“.
— Что-жъ вы капитану не скажете?
— Что мнѣ ему говорить? Онъ и самъ долженъ знать, каково здѣсь отстаиваться въ свѣжую погоду!—не безъ раздраженія отвѣтилъ старый штурманъ.
Лаврентій Ивановичъ, однако, скрылъ, что еще вчера, какъ только задулъ нордъ-вестъ, онъ доложилъ капитану о „подлости“ этого вѣтра и крайне осторожно выразилъ мнѣніе, что лучше бы уходить отсюда. Но молодой, самолюбивый и ревнивый къ власти капитанъ, котораго еще тѣшили первые годы командирства, и который не любилъ ни чьихъ совѣтовъ, пропустилъ, казалось, мимо ушей замѣчаніе старшаго штурмана и ни слова ему не отвѣтилъ.
— И безъ тебя, молъ, знаю!—говорило, повидимому, самоувѣренное и красивое лицо капитана.
Старый штурманъ вышелъ изъ капитанской каюты, нѣсколько обиженный такимъ „обрывомъ“, и за дверями каюты проворчалъ себѣ подъ носъ:
— Молода, въ Саксоніи не была!
— А все-таки, Лаврентій Иванычъ, вы бы доложили капитану!—проговорилъ лейтенантъ Чирковъ, нѣсколько смущенный словами стараго штурмана, хотя и старавшійся скрыть это смущеніе въ равнодушномъ тонѣ голоса.
— Что мнѣ соваться съ докладами? Онъ самъ видитъ, какая здѣсь мерзость!—съ сердцемъ отвѣтилъ Лаврентій Ивановичъ.
Въ эту минуту на мостикъ поднялся капитанъ и сталъ оглядывать горизонтъ, весь покрытый зловѣщими, черными тучами. Онѣ, казалось все росли и росли, охватывая все большее пространство и, разрываясь, съ поразительной быстротой поднимались по небосклону. Дождь пересталъ. Кругомъ, у береговъ, прояснялось.
— Баркасъ еще не отвалилъ?—спросилъ капитанъ вахтеннаго.
— Нѣтъ.
— Поднять позывные!
Въ спокойномъ обыкновенно голосѣ капитана едва слышна была тревожная нотка.
„Не бойсь, теперь тревожишься, а вчера и слушать меня не хотѣлъ!“ подумалъ старый штурманъ, искоса взглядывая на капитана, стоявшаго на другой сторонѣ мостика.
— То-то, молода, въ Саксоніи не была!—прошепталъ Лаврентій Ивановичъ любимую свою присказку.
— Баркасъ отваливаетъ!—крикнулъ сигнальщикъ, все время смотрѣвшій на берегъ въ подзорную трубу.
Сильный шквалистый порывъ вѣтра внезапно ворвался въ бухту, пронесся по ней, срывая гребешки волнъ, и прогудѣлъ въ снастяхъ. „Ястребъ“, стоявшій противъ вѣтра, шутя выдержалъ этотъ порывъ и только слегка дрогнулъ на своихъ туго натянутыхъ якорныхъ канатахъ.
— Прикажите разводить пары. Да чтобы поскорѣй!—сказалъ капитанъ.
Вахтенный офицеръ дернулъ ручку машиннаго телеграфа и крикнулъ въ переговорную трубку. Изъ машины отвѣтили: „есть, разводимъ!“
— Отправьте угольныя лодки на берегъ! Чтобъ все было готово къ съемкѣ съ якоря!—продолжалъ отдавать приказанія капитанъ повелительнымъ, отрывистымъ и слегка возбужденнымъ голосомъ, сохраняя на лицѣ своемъ обычное выраженіе спокойной увѣренности.
Онъ заходилъ, заложивъ руки въ карманы своего теплаго пальто, по мостику, но поминутно останавливался: то вглядывался озабоченнымъ взоромъ въ свинцовую даль рокотавшаго моря, то оборачивался назадъ и въ бинокль слѣдилъ за баркасомъ, который медленно подвигался впередъ противъ встрѣчной зыби и вѣтра.
— А, вѣдь, вы были правы, Лаврентій Иванычъ, и я жалѣю, что не послушалъ васъ и не снялся сегодня съ разсвѣтомъ съ якоря!—проговорилъ вдругъ капитанъ громко и, казалось, нарочно громко, чтобъ слышалъ и Чирковъ, и старшій офицеръ, поспѣшившій взбѣжать на мостикъ, какъ только узналъ о съемкѣ съ якоря.
Сознаніе въ своей неправотѣ такого увѣреннаго въ себѣ и страшно самолюбиваго человѣка, какимъ былъ этотъ образованный, блестящій и дѣйствительно лихой капитанъ, обнаруживавшій не разъ во время плаванія и отвагу, и хладнокровіе, и находчивость настоящаго моряка,—совсѣмъ смягчило сердце скромнаго Лаврентія Ивановича. И онъ вдругъ смутился и, словно въ чемъ-то оправдываясь и желая въ то же время оправдать капитана, промолвилъ:
— Я, Алексѣй Петровичъ, потому позволилъ себѣ доложить, что самъ испыталъ, каковъ здѣсь нордъ-вестъ… А въ лоціи ничего не говорится…
— А, кажется, собирается засвѣжѣть не на шутку!—продолжалъ капитанъ, понижая голосъ… Взгляните!—прибавилъ онъ, взмахнувъ головой на далекія тучи.
— Штормомъ попахиваетъ, Алексѣй Петровичъ… Ужъ мнѣ и въ ногу стрѣляетъ-съ,—шутливо промолвилъ старый штурманъ.
— Ну, пока онъ разыграется, мы успѣемъ выйти въ море… Пусть себѣ тамъ насъ треплетъ…
Опять, словно предупреждающій вѣстникъ, пронесся порывъ, и снова клиперъ, точно конь на привязи, дернулся на цѣпяхъ…
Капитанъ велѣлъ спустить брамъ-стеньги.
— Да живѣе пары!—крикнулъ онъ въ машину.
Брамъ-стеньги были быстро спущены лихой командой клипера, и старшій офицеръ, командовавшій авраломъ, довольно улыбался, какъ они „сгорѣли“. Скоро изъ трубы повалилъ дымъ. Баркасъ съ людьми выгребалъ дружно и споро и приближался къ клиперу. Всѣ гребныя судна были подняты.
Старый штурманъ все тревожнѣе и тревожнѣе посматривалъ на грозныя тучи, облекавшія горизонтъ. Въ серьезномъ, нѣсколько возбужденномъ лицѣ капитана, въ его походкѣ, жестахъ, голосѣ замѣтно было нетерпѣніе. Онъ то и дѣло звонилъ въ машину и спрашивалъ: „какъ пары?“, видимо торопясь уходить изъ этой, усѣянной подводными камнями, бухты, вдобавокъ еще плохо описанной въ лоціи.
А вѣтеръ замѣтно свѣжѣлъ. Приходилось потравливать якорныя цѣпи, натягивавшіяся при сильныхъ порывахъ въ струну. Клиперъ при этомъ подавался назадъ, по направленію къ берегу. Зыбь усиливалась, играя „зайчиками“, и „Ястребъ“ стремительнѣй „клевалъ“ носомъ.
— Ну, слава Богу, черезъ часъ уйдемъ изъ этой дыры!—радостно говорили мичмана въ каютъ-компаніи.
— И чтобъ въ нее никогда не заглядывать больше!
Къ старшему штурману, спустившемуся въ каютъ-компанію выкурить манилку и погрѣться, кто-то обратился съ вопросомъ:
— Лаврентій Иванычъ! Когда мы придемъ въ Санъ-Франциско, какъ вы думаете? Недѣльки черезъ четыре увидимъ американокъ, а?
— Нечего то загадывать впередъ… Мы вѣдь въ морѣ, а не на берегу…
— Ну, однако, приблизительно, Лаврентій Иванычъ?.. Если все будетъ благополучно?..
— Да что вы пристали: когда да когда?.. Прежде отсюда надо убраться!—ворчливо промолвилъ штурманъ.
— А что, развѣ такъ свѣжо?
— Подите на верхъ—увидите!
— у насъ, Лаврентій Иванычъ, машина сильная. Выполземъ.
Лаврентій Ивановичъ, почти не сомнѣвавшійся, что клиперъ до шторма уйти не успѣетъ и что ему придется отстаиваться на рейдѣ, ничего не отвѣтилъ и быстрыми, нервными затяжками торопливо докуривалъ свою манилку, озабоченный и мрачный, полный самыхъ невеселыхъ думъ о положеніи клипера, если штормяга будетъ, какъ онъ выражался, „форменный“.
Въ эту минуту въ каютъ-компанію влетѣлъ весь мокрый, съ краснымъ отъ холода лицомъ, молодой мичманъ Нырковъ и возбужденно и весело воскликнулъ:
— Ну, господа, и анафема, я вамъ скажу, вѣтеръ… Такъ засвѣжѣлъ на половинѣ дороги, что я думалъ: намъ и не выгрести… Насилу добрались. И волна подлая… всѣ мы вымокли… такъ и хлестало… И что за холодъ… Совсѣмъ замерзъ. Эй вѣстовые! Скорѣй горячаго чаю и коньяку!—крикнулъ онъ и пошелъ въ свою каюту переодѣваться, счастливый, что благополучно добрался и что въ точности выполнилъ приказаніе и вернулся къ одиннадцати часамъ. Онъ, еще совсѣмъ молодой морякъ, первый разъ попавшій въ дальнее плаваніе, конечно, стыдился сказать въ каютъ-компаніи, какъ ему было жутко на баркасѣ, захлестываемомъ волной, какъ страшно и за себя, и за матросовъ, и какъ онъ, самъ трусившій, съ небрежнымъ ухарскимъ видомъ подбадривалъ усталыхъ, вспотѣвшихъ гребцовъ „навалиться“, обѣщая имъ по три чарки на человѣка.
„Ахъ, какъ пріятно, что все это прошло!“—проносилось въ головѣ у молодого мичмана, когда онъ быстро облачался въ сухое бѣлье, предвкушая удовольствіе согрѣться горячимъ чаемъ съ коньякомъ.
— Ну теперь намъ нечего ждать… Скорѣй бы пары и айда къ американочкамъ… Неправда ли, Лаврентій Иванычъ?—проговорилъ со смѣхомъ веселый лейтенантъ Сниткинъ.
Но Лаврентій Ивановичъ только пожалъ плечами, надѣлъ свою походную, старенькую фуражку и пошелъ на верхъ.
Опасенія стараго штурмана оправдались.
Только что подняли баркасъ въ ростры и принайтовили (привязали) его, какъ, послѣ трехъ, послѣдовательно налетѣвшихъ, жестокихъ шкваловъ, заревѣлъ штормъ, одинъ изъ тѣхъ штормовъ, которые смущаютъ даже и старыхъ, опытныхъ моряковъ.
Картина озвѣрѣвшей стихіи была дѣйствительно страшная.
По небу, съ едва пробивающимися на свинцовомъ фонѣ голубыми кусочками, бѣшено и, казалось, низко, неслись черныя, клочковатыя облака и покрывали весь небосклонъ. Несмотря на утро, кругомъ стоялъ полусвѣтъ, точно въ сумерки. Море, что называется, кипѣло. Громадныя волны шумно и яростно нагоняли одна другую, сталкивались и разсыпались въ своихъ верхушкахъ алмазной пылью, которую подхватывалъ вихрь и несъ дальше. Страшный ревъ бушующаго моря сливался съ ревомъ дьявольскаго вѣтра. Встрѣчая въ клиперѣ препятствіе, онъ то сердито вылъ, то проносился какимъ-то жалобнымъ стономъ въ такелажѣ и мачтахъ, въ люкахъ и дулахъ орудій, гнулъ стеньги, потрясалъ на боканцахъ шлюпки, срывалъ не принайтовленные предметы и сердито трепалъ безчисленныя снасти.
Словно обезумѣвшій, освирѣпѣвшій звѣрь, бросался онъ на маленькій клиперъ, какъ будто грозя его уничтожить со всѣми его обитателями. И „Ястребъ“, встрѣтившій грудью врага, то и дѣло вздрагивалъ на своихъ вытравленныхъ канатахъ и, казалось, вотъ-вотъ сорвется съ натянувшихся, гудѣвшихъ цѣпей. Его дергало на нихъ все больше и больше, и онъ, бѣдный, точно отъ боли, скрипѣлъ всѣми своими членами и стремительно качался, уходя бушпритомъ въ воду и отряхиваясь, при подъемѣ, точно великанъ-птица, отъ воды.
Нахлобучивъ на лобъ фуражку, чтобъ ее не сорвало вѣтромъ, стоялъ капитанъ на мостикѣ, цѣпко держась одной рукой за поручни. Въ другой у него былъ рупоръ. Ледяной вѣтеръ дулъ ему прямо въ лицо, пронизывая его всего холодомъ, но капитанъ, не покидавшій мостика уже около часа, казалось, не чувствовалъ вѣтра, весь сосредоточенный, страшно серьезный и, повидимому, совершенно спокойный. Однако, это спокойствіе, стоившее ему усилія, было лишь наружнымъ спокойствіемъ моряка, умѣющаго владѣть собой въ серьезныя минуты. Въ душѣ у этого самолюбиваго, отважнаго человѣка была мучительная тревога, и все его существо было въ томъ нервномъ напряженіи, которое, при частыхъ повтореніяхъ, нерѣдко преждевременно старитъ моряковъ и въ нестарые еще годы дѣлаетъ ихъ сѣдыми. Онъ хорошо понималъ опасность положенія клипера и ввѣренныхъ ему людей и, въ виду страшной нравственной отвѣтственности, испытывалъ жгучіе упреки совѣсти. Его самонадѣянная увѣренность—виною всего… Зачѣмъ онъ не послушалъ вчера совѣта стараго, много плававшаго штурмана?.. Зачѣмъ онъ не ушелъ?.. И вотъ теперь…
— Пары! Когда же пары!?—крикнулъ онъ, дергая порывисто ручку машиннаго телеграфа.
Изъ машины отвѣтили, что пары будутъ готовы черезъ десять минутъ…
Десять минутъ въ такой анафемскій штормъ, грозившій въ каждое мгновеніе сорвать съ якорей клиперъ, вѣдь это—цѣлая вѣчность! Работая машиной, въ помощь якорямъ, еще возможно удержаться и отстаиваться…
И капитанъ, обыкновенно сдержанный и не бранившійся, хорошо зная, что пары не могли быть раньше подняты, тѣмъ не менѣе крикнулъ въ машину, черезъ переговорную трубку, рѣзкое, грубое слово, заставившее бѣднаго старшаго механика, и безъ того надрывавшагося, поблѣднѣть, какъ полотно, и судорожно сжать кулаки.
Теперь уже капитанъ не вглядывался, какъ раньше, впередъ, въ даль моря, на просторѣ котораго ему бы такъ хотѣлось быть въ настоящую минуту, штормуя съ крѣпкимъ и добрымъ своимъ „Ястребомъ“ подъ штормовыми парусами, задраивши люки и носясь по волнамъ, какъ закупоренный боченокъ, пока штормъ не пройдетъ. Онъ часто оборачивался и тревожно посматривалъ по направленію къ берегу, туда, гдѣ, среди бѣснующагося моря, выдѣлялась широкой извивающейся бѣлой лентой сплошная сѣдая пѣна буруновъ на длинной каменистой грядѣ, чуть-чуть влѣво отъ поселка. Эта гряда, безпокоившая капитана, не смотря на свою отдаленность, лежала, какъ разъ противъ моря, въ глубинѣ открытаго для нордъ-веста рейда. По двумъ другимъ его сторонамъ тянулись прямые, обрывистые берега, вблизи которыхъ, тамъ и сямъ, тоже грохотали буруны. И только направо былъ маленькій заливчикъ, омывающій устье небольшой лощины, свободный, повидимому, отъ подводныхъ камней.
— Готовъ-ли запасный якорь?—спрашивалъ капитанъ старшаго офицера, послѣ того, какъ тотъ доложилъ, что палубы и трюмъ имъ осмотрѣны и что все въ исправности: орудія на-глухо закрѣплены, и все задраено.
— Готовъ.
— Цѣпи всѣ вытравлены?
— Всѣ. Въ струну вытягиваются, Алексѣй Петровичъ,—какъ бы, не дай Богъ, не лопнули, и мы не потеряли бы якорей,—съ сокрушеніемъ проговорилъ старшій офицеръ.
И безъ того капитана мучило это обстоятельство, а тутъ еще старшій офицеръ напоминаетъ! И капитанъ, видимо сдерживая себя, нетерпѣливо проговорилъ:
— Лопнутъ, тогда и будемъ объ этомъ сокрушаться, Николай Николаичъ, а теперь рано еще! И прибавилъ:
— Помпы чтобъ были въ исправности!
— Есть!—отвѣтилъ старшій офицеръ и, нѣсколько обиженный, считавшій, что капитанъ недостаточно цѣнитъ его постоянную „каторжную“ работу, сошелъ съ мостика, чтобы осмотрѣть лично помпы, и почти не думая въ своемъ заботливомъ служебномъ усердіи: для чего онѣ могутъ понадобиться.
Старшій штурманъ, обыкновенно тревожившійся передъ опасностью, теперь, когда опасность уже наступила, съ какимъ-то фаталистическимъ спокойствіемъ стоялъ у компаса, заложивъ руки въ карманы своего куцаго пальто на заячьемъ мѣху и удерживаясь на стремительно качающемся мостикѣ своими, врозь разставленными, привычными къ качкѣ, „морскими“ ногами. Повидимому, „форменный“ штормяга съ его возможными послѣдствіями не очень пугалъ Лаврентья Ивановича, который не разъ на своемъ вѣку бывалъ лицомъ къ лицу со смертью.
„Что будетъ, то будетъ!“ говорила, казалось, и его поза, говорило и его рѣшительно-покойное лицо, говорилъ и серьезно-вдумчивый, твердый взглядъ его небольшихъ сѣрыхъ глазъ, посматривавшихъ на буруны.
Лейтенантъ Чирковъ, не смотря на ухарски-небрежный видъ лихого моряка, который ничего не боится, видимо трусилъ и, блѣдный, при каждомъ вздрагиваніи клипера, тихонько крестился и взволнованнымъ голосомъ кричалъ:
— На бакѣ! За канатомъ смотрѣть!
Почти всѣ офицеры вышли изъ теплой каютъ-компаніи на верхъ и съ вытянутыми лицами посматривали вокругъ на разыгравшуюся „анафему“. О выходѣ въ море нечего было и думать, а сколько времени будетъ ревѣть проклятый штормъ, кто его знаетъ?
— Ахъ, если бы меня съ баркасомъ захватилъ этотъ штормъ! Погибли бы мы всѣ!—говорилъ, ища сочувствія, мичманъ Нырковъ и чувствовалъ себя безконечно счастливымъ, что онъ не захватилъ его.
Прошло пять, необыкновенно долгихъ для капитана минутъ. Сейчасъ пары будутъ готовы, и мучительное безпокойство пройдетъ. „Ястребъ“, несмотря на усиливающійся штормъ, пока держался на якоряхъ и не дрейфовалъ.
Но въ ту же секунду, какъ капитанъ объ этомъ подумалъ, клиперъ необыкновенно сильно вздрогнулъ, рванувшись назадъ, съ бака донесся какой-то рѣзкій, отрывистый лязгъ, и въ то же мгновеніе боцманъ Егоръ Митричъ стремглавъ подбѣжалъ къ шканцамъ и прокричалъ громовымъ голосомъ.
— Цѣпи лопнули!
Точно обрадовавшись, что избавился отъ цѣпей, „Ястребъ“ метнулся въ сторону, по вѣтру, и его понесло назадъ.
Брошенный немедленно запасный якорь на минуту задержалъ клиперъ. Онъ помотался и снова почуялъ свободу. Словно срѣзанная ножемъ, лопнула и эта цѣпь.
— Полный ходъ впередъ! Лѣво на бортъ!—громкимъ, твердымъ голосомъ скомандовалъ, внезапно поблѣднѣвшій капитанъ.
Слава Богу! Машина застучала, и винтъ забурлилъ за кормой. Клиперъ былъ остановленъ въ его опасномъ бѣгѣ и поставленъ противъ вѣтра.
Серьезное лицо капитана прояснилось. Но не на-долго.
Не смотря на усиленную работу машины, клиперъ едва удерживался на мѣстѣ противъ жестокаго вѣтра. Штормъ крѣпчалъ, и „Ястребъ“ стало замѣтно дрейфовать назадъ.
— Самый полный ходъ впередъ!..
Еще чаще стала машина отбивать такты, но могъ ли „Ястребъ“ устоять противъ этого адскаго урагана?
„Ахъ, еслибъ штормъ ослабѣлъ!“
Вдругъ корма дрогнула, словно коснувшись какого-то препятствія. Винтъ пересталъ буровить воду, сломанный въ тотъ моментъ, когда „Ястребъ“ прочертилъ кормой, вѣроятно, у камня.
Теперь совсѣмъ безпомощный, безъ винта, безъ якорей, не слушая болѣе руля, ставъ лагомъ поперекъ волненія, клиперъ стремительно несся на длинную гряду камней, къ сѣдой пѣнѣ буруновъ, грохотавшихъ въ недалекомъ разстояніи.
Машина, теперь безполезная, застопорила.
Крикъ ужаса вырвался изъ сотни человѣческихъ грудей и застылъ на исказившихся лицахъ и въ широко раскрытыхъ глазахъ, устремленныхъ съ какимъ-то безсмысленнымъ вниманіемъ на бѣлѣющую вдали, точно вздутую, ленту. Всѣ сразу поняли и почувствовали неминуемость гибели и то, что всего какой-нибудь десятокъ минутъ отдѣляетъ ихъ отъ вѣрной смерти. Не могло быть никакого сомнѣнія въ томъ, что на этой длинной грядѣ камней, къ которой штормъ несъ клиперъ съ ужасающей быстротой, онъ разобьется вдребезги, и нѣтъ никакой надежды спастись среди водяныхъ громадъ бѣснующагося моря. При этой мысли отчаяніе и тоска охватывали души, отражаясь на судорожно подергивающихся, смертельно блѣдныхъ лицахъ, на неподвижныхъ зрачкахъ и вырывающихся вздохахъ отчаянія.
Казалось, сама смерть уже глядѣла съ безстрастной жестокостью на эту горсть моряковъ изъ этихъ рокочущихъ, вѣющихъ ледянымъ холодомъ, высокихъ, свинцовыхъ волнъ, которыя бѣшено скачутъ вокругъ, треплятъ бѣдный клиперъ, бросая его съ бока на бокъ, какъ щепку, и вкатываются своими верхушками на палубу, обдавая ледяными брызгами.
Матросы снимали фуражки, крестились и побѣлѣвшими устами шептали молитвы. По нѣкоторымъ лицамъ текли слезы. На другихъ, напротивъ, стояло выраженіе необыкновенно суровой серьезности. Одинъ, совсѣмъ молодой матросъ, Опарковъ, добродушный, веселый парень, попавшій прямо отъ сохи въ „дальнюю“ и страшно боявшійся моря, вдругъ громко ахнулъ, захохоталъ безумнымъ смѣхомъ и, размахивая какъ-то наотмашь руками, подбѣжалъ къ борту, вскочилъ на сѣтки и съ тѣмъ же безсмысленнымъ хохотомъ прыгнулъ въ море и тотчасъ же исчезъ въ волнахъ.
Еще другой, такой же молодой, обезумевшій отъ отчаянія, матросъ хотѣлъ послѣдовать примѣру товарища и съ дикимъ воплемъ бросился, было, къ борту, но боцманъ Егоръ Митричъ схватилъ его за шиворотъ и угостилъ самой отборной руганью. Эта ругань привела матросика въ сознаніе. Онъ виновато отошелъ отъ борта, широко крестясь и рыдая, какъ малый ребенокъ.
— Такъ-то лучше!—ласково проговорилъ Егоръ Митричъ дрогнувшимъ голосомъ, чувствуя безконечную жалость къ этому матросику.—Бога вспомни, а не то, чтобы самому жизни рѣшаться, глупая твоя башка, такъ твою такъ!—А ты, матросикъ, не плачь, Господь, можетъ, еще и вызволитъ,—прибавилъ, утѣшая, старый боцманъ, самъ не имѣвшій никакой надежды на спасенье и готовый, казалось, безропотно покориться волѣ Божьей, посылавшей смерть.
Нѣсколько старыхъ матросовъ, соблюдая традиціи, спустились на кубрикъ, спѣшно одѣли чистыя рубахи и, подойдя къ большому образу Николая Чудотворца, что находился въ жилой палубѣ, прикладывались къ нему, молились и уходили на-верхъ, чтобъ гибнуть на людяхъ.
Несмотря на весь ужасъ положенія, среди команды не было той паники, которая охватываетъ обыкновенно людей въ подобныя минуты. Привычка къ строгой морской дисциплинѣ, присутствіе на мостикѣ капитана, старшаго офицера, вахтеннаго начальника и стараго штурмана, которые не покидали своихъ мѣстъ, точно клиперъ не стремился къ гибели, сдерживали матросовъ. И они, словно испуганные бараны, жались другъ къ другу, сбившись въ толпу у гротъ-мачты, и съ трогательной покорностью отчаянія переводили взгляды съ моря на капитана.
На шканцахъ и подъ мостикомъ стояли офицеры съ блѣдными, искаженными ужасомъ, лицами. Еще недавно веселый, смѣющійся толстый лейтенантъ Сниткинъ вздрагивалъ всѣмъ своимъ рыхлымъ тѣломъ, точно въ лихорадкѣ, едва удерживаясь на ногахъ отъ охватившаго его страха. Онъ торопливо крестился, какъ-то жалобно и растерянно глядѣлъ на другихъ и, словно стыдясь своего малодушія, пробовалъ улыбаться, но вмѣсто улыбки выходила какая-то страдальческая гримаса. Докторъ Платонъ Васильевичъ то и дѣло жмурился, точно у него вдругъ заболѣли глаза, и затѣмъ съ какою-то жадной внимательностью впивался глазами въ море и снова жмурился. Безконечно скорбное выраженіе свѣтилось на его умномъ, симпатичномъ лицѣ. Въ головѣ его проносилась мысль о горячо любимой имъ молодой женѣ и позднее раскаяніе, что онъ ушелъ въ плаваніе вмѣсто того, чтобъ выйти въ отставку. И онъ самъ не замѣчая, громко повторялъ: „Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?“ и опять жмурилъ глаза. Нырковъ, только что радовавшійся, что избавился отъ опасности потонуть на баркасѣ, старался скрыть свой ужасъ и страхъ передъ надвигающейся несомнѣнной смертью. Стыдъ показаться передъ безстрашнымъ, казалось ему, капитаномъ, офицерами и матросами, заставлялъ этого добраго, славнаго молодого мичмана дѣлать невѣроятныя усилія, чтобъ казаться спокойнымъ, готовымъ умереть „какъ слѣдуетъ доблестному моряку“. А между тѣмъ онъ чувствовалъ, что сердце его замираетъ въ жгучей тоскѣ, и холодныя струйки пробѣгаютъ по спинѣ. „Стыдно, стыдно!“—думаетъ онъ, съ безнадежной, безмолвной мольбой поднимая свои бархатные темные глаза на небо, по которому несутся черныя, мрачныя тучи. Но въ нихъ онъ видитъ все ту же смерть, которая, казалось, витаетъ надъ клиперомъ. Совсѣмъ юный мичманъ Арефьевъ, почти мальчикъ, не хотѣлъ вѣрить, что приходится умирать. За что же? Онъ такъ молодъ, такъ полонъ жизни… „Только что произвели въ мичмана и вдругъ умирать? Нѣтъ, это невозможно!“—думаетъ онъ, вспоминая въ это мгновеніе и мать-старушку, и сестру Соню, и гимназиста брата Костю, и эту маленькую столовую съ кукушкой на стѣнѣ, въ которой такъ уютно и славно, и гдѣ всѣ его такъ любятъ, и чувствуя, какъ непроизвольно текутъ по его лицу слезы. Онъ отворачивается, чтобы другіе не видѣли этихъ слезъ, и напрасно старается удержать ихъ. Старшій артиллеристъ и старшій механикъ, оба пожилые люди, выбѣжавъ на верхъ и увидавъ положеніе клипера, бросились въ свои каюты и стали прятать въ карманы деньги и цѣнныя вещи. У обоихъ у нихъ семьи въ Кронштадтѣ… Оба они отказывали себѣ во всемъ, рѣдко съѣзжали на берегъ, чтобъ не тратиться и кое-что скопить въ плаваньи для близкихъ. Наполнивъ карманы и какъ будто сдѣлавъ самое главное дѣло, они вернулись на-верхъ и только тогда, казалось, сознали, что не спасти имъ ни скопленныхъ денегъ, ни цѣнныхъ вещей, и что семьи ихъ осиротѣютъ. И они съ какимъ-то дикимъ ужасомъ въ глазахъ озирались вокругъ, машинально въ то же время ощупывая карманы. Отецъ Спиридоній, жирный, круглый и гладкій, словно котъ, откормившійся послѣ постной монашеской трапезы на обильномъ каютъ-компанейскомъ столѣ, съ развѣвающейся рясой и клобукомъ на головѣ, уцѣпившись за одну изъ стоекъ, поддерживающихъ мостикъ, громко и, казалось, безсмысленно произносилъ молитвы, вздрагивая челюстями и вытаращивъ въ дикомъ страхѣ свои большіе, круглые глаза.
И офицеры, сбившіеся въ кучку на шканцахъ, и матросы, толпившіеся у гротъ-мачты, то и дѣло взглядывали на капитана.
И взгляды эти точно говорили:
— Спаси насъ!
Словно затравленный волкъ, блѣдный и озлобленный, съ горящими глазами, все еще не теряя самообладанія, капитанъ, точно приросшій къ мостику, жадно и сердито озирался вокругъ, ища спасенія людей и клипера. Казалось, онъ чувствовалъ эти взгляды, полные мольбы и укора, устремленные на него, и мысль, что онъ виноватъ въ гибели, снова пронеслась въ его головѣ, заставивъ болѣзненно дрогнуть мускулы его напряженнаго, страшно серьезнаго въ эту минуту лица. Спасенія, казалось, не было. Прошло не болѣе минуты, какъ клиперъ понесся на гряду, и капитанъ, пережившій въ эту минуту цѣлую вѣчность, къ ужасу своему, не находилъ исхода… Еще десятокъ минутъ, и клиперъ вскочитъ на камни, и тамъ общая смерть…
Но вдругъ глаза его впились въ небольшой заливчикъ, вдавшійся въ берегъ справа, впились и блеснули радостнымъ блескомъ, озаривъ все его лицо. И въ то же мгновеніе онъ крикнулъ въ рупоръ громкимъ, увѣреннымъ и повелительнымъ голосомъ:
— Паруса ставить. Марсовые къ вантамъ!.. Живо! Каждая секунда дорога, молодцы!—прибавилъ онъ.
Этотъ увѣренный голосъ пробудилъ во всѣхъ какую-то смутную надежду, хотя никто и не понималъ пока, къ чему ставятся паруса.
Только старый штурманъ, уже приготовившійся къ смерти и по-прежнему спокойно стоявшій у компаса, весь встрепенулся и съ восторженнымъ удивленіемъ взглянулъ на капитана.
— Молодчага! Выручилъ!—подумалъ онъ, любуясь, какъ старый морской волкъ, находчивостью капитана и догадавшись, въ чемъ дѣло.
И штурманъ снова оживился и сталъ смотрѣть въ бинокль на этотъ самый заливчикъ, почти закрытый возвышенными берегами.
— Я выбрасываюсь на берегъ!—отрывисто, рѣзко и радостно проговорилъ капитанъ, обращаясь къ старшему офицеру и къ старшему штурману.—Кажется, тамъ чисто… Камней нѣтъ?—прибавилъ онъ, указывая закостенѣвшей рукой, красной, какъ говядина, на заливчикъ, омывающій лощинку.
— Не должно быть!—отвѣчалъ старый штурманъ.
— А какъ глубина у берега?
— По картѣ двадцать футъ.
— И отлично… Въ полвѣтра мигомъ долетимъ…
— Какъ-бы въ эдакій штормъ не сломало мачтъ!—вставилъ старшій офицеръ.
— Есть о чемъ говорить теперь,—небрежно кинулъ капитанъ и, поднявъ голову, крикнулъ въ рупоръ:—Живо, живо, молодцы!
Но „молодцы“, стремительно качавшіеся на реяхъ и цѣпко держась ногами на пертахъ и безъ подбадриванія, въ надеждѣ на спасеніе, торопились отвязывать марселя и вязать рифы, несмотря на адскій вѣтеръ, грозившій каждое мгновеніе сорвать ихъ съ рей въ море или на палубу. Одной рукой держась за рею и прижавшись къ ней, другой, свободной рукой, каждый марсовой дѣлалъ свое адски трудное дѣло на страшной высотѣ, при ледяномъ вихрѣ. Приходилось цѣпляться зубами за мякоть паруса и рвать до крови ногти.
Наконецъ, минутъ черезъ восемь, во время которыхъ клиперъ приблизился къ бурунамъ настолько близко, что можно было видѣть простымъ глазомъ чернѣвшіе по временамъ высокіе камни, паруса были поставлены, и „Ястребъ“, съ марселями въ четыре рифа и подъ стакселемъ, снова, какъ послушный конь на доброй уздѣ, бросился къ вѣтру и, накренившись, почти чертя воду бортомъ, понесся теперь къ берегу, оставивъ влѣво за собой страшную пѣнящуюся ленту буруновъ.
Всѣ перекрестились. Надежда на спасеніе засвѣтилась на всѣхъ лицахъ, и боцманъ Егоръ Митричъ ужъ ругался съ прежнимъ одушевленіемъ за невытянутый шкотъ у стакселя и съ заботливой тревогой посматривалъ на-верхъ, на гнувшіяся мачты.
— Спасайте-ка свои хронометры, Лаврентій Иванычъ,—сказалъ капитанъ, когда клиперъ былъ уже близко отъ берега,—ударъ будетъ сильный, когда мы врѣжемся.
Старый штурманъ пошелъ спасать хронометры и инструменты.
Клиперъ, словно чайка, летѣлъ съ попутнымъ штормомъ прямо на берегъ. Мертвое молчаніе царило на палубѣ.
— Держись, ребята, крѣпче!—весело крикнулъ капитанъ, самъ вцѣпившись въ поручни…—Марса фалы отдай! Стаксель долой!
Паруса затрепыхались, и „Ястребъ“ со всего разбѣга выскочилъ носомъ въ устье лощины, глубоко врѣзавшись всѣмъ своимъ корпусомъ въ мягкій песчаный грунтъ.
Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, невольно обнажили головы.
— Спасибо, ребята, молодцами работали!..—говорилъ капитанъ, обходя команду.
— Рады стараться, вашескородіе!—радостно отвѣчали матросы.
— За васъ вѣчно будемъ Бога молить!—слышались голоса.
Капитанъ приказалъ выдать людямъ по двѣ чарки водки и скорѣй варить имъ горячую пищу. Вслѣдъ затѣмъ онъ вмѣстѣ съ старшимъ офицеромъ спустился внизъ осматривать поврѣждѣнія клипера. Поврежденій оказалось не особенно много, и воды въ трюмѣ почти не было. Только при ударѣ тронуло машину да своротило камбузъ.
— А молодецъ „Ястребъ", крѣпкое судно, Николай Николаичъ.
— Доброе судно!—любовно отвѣчалъ старшій офицеръ.
— Сегодня пусть отдохнетъ команда, да и здѣсь стоять намъ хорошо… Штормъ насъ не побезпокоитъ,—продолжалъ капитанъ,—а съ завтрашняго утра станемъ по-маленьку выгружать тяжести и провизію и еще вытянемъ подальше клиперъ, чтобы спокойнѣе зимовать и не бояться ледохода…
— Есть,—проговорилъ старшій офицеръ.
— Провизіи у насъ вѣдь довольно до весны?
— На шесть мѣсяцевъ…
— И, значитъ, отлично прозимуемъ въ этой дырѣ,—замѣтилъ капитанъ, поднимаясь изъ машины.
Радостные, счастливые, иззябшіе и страшно голодные спустились офицеры въ каютъ-компанію и торопили вѣстовыхъ подать водки и чего-нибудь закусить да скорѣй затопить печку. Объ обѣдѣ пока нечего было и думать. Все, заготовленное съ утра, пропало въ свороченномъ на сторону камбузѣ.
— Вотъ тебѣ и Санъ-Франциско!—проговорилъ послѣ нѣсколькихъ минутъ взволнованнаго молчанія лейтенантъ Сниткинъ, оправившійся отъ страха и нѣсколько сконфуженный, что видѣли его отчаянное малодушіе.
— Молите Бога, что васъ не ѣдятъ теперь рыбы!—серьезно замѣтилъ Лаврентій Ивановичъ и съ видимымъ наслажденіемъ опрокинулъ себѣ въ ротъ объемистую рюмку рома и закусилъ честеромъ.—Если бы не нашъ умница капитанъ, были бы мы въ настоящую минуту на днѣ морскомъ. Онъ насъ вызволилъ… Геніальная находчивость… Лихой морякъ!..
И старый штурманъ „дернулъ“ другую.
Всѣ въ одинъ голосъ соглашались съ Лаврентіемъ Ивановичемъ, а мичманъ Нырковъ восторженно воскликнулъ:
— Я просто влюбился въ него послѣ сегодняшняго дня… И какое дьявольское присутствіе духа…
Въ эту минуту двери отворились. Всѣ смолкли. Вошелъ капитанъ вмѣстѣ со старшимъ офицеромъ.
— Ну, господа,—проговорилъ онъ, снимая фуражку,—вмѣсто Санъ-Франциско будемъ зимовать здѣсь, въ этой трущобѣ… Что дѣлать!? Не послушалъ я вчера нашего уважаемаго Лаврентья Иваныча… Не ушелъ. А теперь раньше весны отсюда не уйдемъ… При первой возможности я дамъ знать начальнику эскадры, и онъ пришлетъ за нами одно изъ судовъ. Оно отведетъ насъ въ докъ, мы починимся и снова будемъ плавать на „Ястребѣ“… Да что это вы, господа, на меня такъ странно смотрите?—вдругъ прибавилъ капитанъ, замѣтивъ общіе удивленные взгляды, устремленные на его голову.
— Вы посѣдѣли, Алексѣй Петровичъ,—тихо, съ какимъ-то любовнымъ почтеніемъ, проговорилъ старый штурманъ.
Дѣйствительно, его бѣлокурая красивая голова была почти сѣда.
— Посѣдѣлъ!?. Ну это еще не большая бѣда—промолвилъ капитанъ.—Могла быть бѣда несравненно большая… А что, господа, не позволите ли у васъ закусить?—прибавилъ онъ.—Страшно ѣсть хочется.
Всѣ радостно усадили его на диванъ.
Весной за клиперомъ пришелъ самъ „безпокойный адмиралъ“ на корветѣ „Рѣзвый“ и отдалъ въ приказѣ благодарность капитану за его находчивость и мужество, „съ какими онъ спасъ въ критическія минуты экипажъ и ввѣренное ему судно“. Черезъ нѣсколько дней „Ястребъ“ былъ приведенъ на буксирѣ въ Гонконгъ и, починившись въ докѣ, черезъ мѣсяцъ, попрежнему стройный, красивый и изящный, плылъ къ берегамъ Австраліи.
