деніемъ опрокинулъ себѣ въ ротъ объемистую рюмку рома и закусилъ честеромъ.—Если бы не нашъ умница капитанъ, были бы мы въ настоящую минуту на днѣ морскомъ. Онъ насъ вызволилъ… Геніальная находчивость… Лихой морякъ!..
И старый штурманъ „дернулъ“ другую.
Всѣ въ одинъ голосъ соглашались съ Лаврентіемъ Ивановичемъ, а мичманъ Нырковъ восторженно воскликнулъ:
— Я просто влюбился въ него послѣ сегодняшняго дня… И какое дьявольское присутствіе духа…
Въ эту минуту двери отворились. Всѣ смолкли. Вошелъ капитанъ вмѣстѣ со старшимъ офицеромъ.
— Ну, господа,—проговорилъ онъ, снимая фуражку,—вмѣсто Санъ-Франциско будемъ зимовать здѣсь, въ этой трущобѣ… Что дѣлать!? Не послушалъ я вчера нашего уважаемаго Лаврентья Иваныча… Не ушелъ. А теперь раньше весны отсюда не уйдемъ… При первой возможности я дамъ знать начальнику эскадры, и онъ пришлетъ за нами одно изъ судовъ. Оно отведетъ насъ въ докъ, мы починимся и снова будемъ плавать на „Ястребѣ“… Да что это вы, господа, на меня такъ странно смотрите?—вдругъ прибавилъ капитанъ, замѣтивъ общіе удивленные взгляды, устремленные на его голову.
— Вы посѣдѣли, Алексѣй Петровичъ,—тихо, съ какимъ-то любовнымъ почтеніемъ, проговорилъ старый штурманъ.
Дѣйствительно, его бѣлокурая красивая голова была почти сѣда.
— Посѣдѣлъ!?. Ну это еще не большая бѣда—промолвилъ капитанъ.—Могла быть бѣда несравненно большая… А что, господа, не позволите ли у васъ закусить?—прибавилъ онъ.—Страшно ѣсть хочется.
Всѣ радостно усадили его на диванъ.
Весной за клиперомъ пришелъ самъ „безпокойный адмиралъ“ на корветѣ „Рѣзвый“ и отдалъ въ приказѣ благодарность капитану за его находчивость и мужество, „съ какими онъ спасъ въ критическія минуты экипажъ и ввѣренное ему судно“. Черезъ нѣсколько дней „Ястребъ“ былъ приведенъ на буксирѣ въ Гонконгъ и, починившись въ докѣ, черезъ мѣсяцъ, попрежнему стройный, красивый и изящный, плылъ къ берегамъ Австраліи.
