такіе солидные люди, какъ старшій офицеръ, Николай Николаевичъ, вообще рѣдко съѣзжавшій на берегъ, а если и съѣзжавшій, то на самое короткое время, чтобъ „освѣжиться“, какъ говорилъ онъ, и докторъ, и старшій артиллеристъ, и старшій механикъ, и даже отецъ Спиридоній. Всѣ они съ видимымъ вниманіемъ слушали, когда Сниткинъ, полный лейтенантъ, съ сочными, пухлыми губами и маленькими глазками, всегда веселый и добродушный, немножко враль и балагуръ, разсказывалъ о прелестяхъ Санъ-Франциско, въ которомъ онъ былъ въ первое свое кругосвѣтное плаваніе, и съ неумѣренною восторженностью, свойственною, кажется, однимъ морякамъ, восхвалялъ красоту и прелесть американокъ.
— Ужъ развѣ такъ хороши?—спросилъ кто-то.
— Прелесть!—отвѣтилъ Сниткинъ и въ доказательство поцѣловалъ даже свои толстые пальцы.
— Помните, Василій Васильичъ, вы и малаекъ намъ нахваливали. Говорили, что очень не дурны собой,—замѣтилъ одинъ изъ мичмановъ.
— Ну и что-же? Онѣ въ своемъ родѣ не дурны, эти черномазыя дамы,—со смѣхомъ отвѣчалъ лейтенантъ Сниткинъ, не особенно разборчивый, повидимому, къ цвѣту кожи прекраснаго пола.—Все, батюшка, зависитъ отъ точки зрѣнія и обстоятельствъ, въ которыхъ находится злополучный морякъ… Ха-ха-ха!
— При всякихъ обстоятельствахъ, ваши хваленыя малайки—мерзость!
— Ишь какой эстетикъ, скажите, пожалуйста! И однако, не смотря на всю свою эстетику, въ Камчаткѣ вы влюбились въ засѣдательшу и все разспрашивали ее, какъ маринуютъ бруснику и морошку… А вѣдь этой дамѣ всѣ сорокъ и, главное, она—форменный сапогъ… Хуже всякой малайки…
— Ну, положимъ,—сконфуженно пролепеталъ мичманъ.
— Да ужъ какъ тамъ ни полагайте, голубчикъ, а—сапогъ… Одна бородавка на носу чего стоитъ… И тѣмъ не менѣе вы ей романсы пѣли… Значитъ, такая точка зрѣнія была…
— Вовсе не пѣлъ,—защищался юный мичманъ.
— А помните, господа, какъ всѣ мы тогда изъ Камчатки съ вареньемъ ушли?—воскликнулъ кто-то изъ мичмановъ.
