струну. Клиперъ при этомъ подавался назадъ, по направленію къ берегу. Зыбь усиливалась, играя „зайчиками“, и „Ястребъ“ стремительнѣй „клевалъ“ носомъ.
— Ну, слава Богу, черезъ часъ уйдемъ изъ этой дыры!—радостно говорили мичмана въ каютъ-компаніи.
— И чтобъ въ нее никогда не заглядывать больше!
Къ старшему штурману, спустившемуся въ каютъ-компанію выкурить манилку и погрѣться, кто-то обратился съ вопросомъ:
— Лаврентій Иванычъ! Когда мы придемъ въ Санъ-Франциско, какъ вы думаете? Недѣльки черезъ четыре увидимъ американокъ, а?
— Нечего то загадывать впередъ… Мы вѣдь въ морѣ, а не на берегу…
— Ну, однако, приблизительно, Лаврентій Иванычъ?.. Если все будетъ благополучно?..
— Да что вы пристали: когда да когда?.. Прежде отсюда надо убраться!—ворчливо промолвилъ штурманъ.
— А что, развѣ такъ свѣжо?
— Подите на верхъ—увидите!
— у насъ, Лаврентій Иванычъ, машина сильная. Выполземъ.
Лаврентій Ивановичъ, почти не сомнѣвавшійся, что клиперъ до шторма уйти не успѣетъ и что ему придется отстаиваться на рейдѣ, ничего не отвѣтилъ и быстрыми, нервными затяжками торопливо докуривалъ свою манилку, озабоченный и мрачный, полный самыхъ невеселыхъ думъ о положеніи клипера, если штормяга будетъ, какъ онъ выражался, „форменный“.
Въ эту минуту въ каютъ-компанію влетѣлъ весь мокрый, съ краснымъ отъ холода лицомъ, молодой мичманъ Нырковъ и возбужденно и весело воскликнулъ:
— Ну, господа, и анафема, я вамъ скажу, вѣтеръ… Такъ засвѣжѣлъ на половинѣ дороги, что я думалъ: намъ и не выгрести… Насилу добрались. И волна подлая… всѣ мы вымокли… такъ и хлестало… И что за холодъ… Совсѣмъ замерзъ. Эй вѣстовые! Скорѣй горячаго чаю и коньяку!—крикнулъ онъ и пошелъ въ свою каюту переодѣваться, счастливый, что благополучно добрался и что въ точности выполнилъ приказаніе и вернулся къ одиннадцати часамъ. Онъ, еще совсѣмъ молодой морякъ, первый разъ попавшій въ дальнее
