казалось, нарочно громко, чтобъ слышалъ и Чирковъ, и старшій офицеръ, поспѣшившій взбѣжать на мостикъ, какъ только узналъ о съемкѣ съ якоря.
Сознаніе въ своей неправотѣ такого увѣреннаго въ себѣ и страшно самолюбиваго человѣка, какимъ былъ этотъ образованный, блестящій и дѣйствительно лихой капитанъ, обнаруживавшій не разъ во время плаванія и отвагу, и хладнокровіе, и находчивость настоящаго моряка,—совсѣмъ смягчило сердце скромнаго Лаврентія Ивановича. И онъ вдругъ смутился и, словно въ чемъ-то оправдываясь и желая въ то же время оправдать капитана, промолвилъ:
— Я, Алексѣй Петровичъ, потому позволилъ себѣ доложить, что самъ испыталъ, каковъ здѣсь нордъ-вестъ… А въ лоціи ничего не говорится…
— А, кажется, собирается засвѣжѣть не на шутку!—продолжалъ капитанъ, понижая голосъ… Взгляните!—прибавилъ онъ, взмахнувъ головой на далекія тучи.
— Штормомъ попахиваетъ, Алексѣй Петровичъ… Ужъ мнѣ и въ ногу стрѣляетъ-съ,—шутливо промолвилъ старый штурманъ.
— Ну, пока онъ разыграется, мы успѣемъ выйти въ море… Пусть себѣ тамъ насъ треплетъ…
Опять, словно предупреждающій вѣстникъ, пронесся порывъ, и снова клиперъ, точно конь на привязи, дернулся на цѣпяхъ…
Капитанъ велѣлъ спустить брамъ-стеньги.
— Да живѣе пары!—крикнулъ онъ въ машину.
Брамъ-стеньги были быстро спущены лихой командой клипера, и старшій офицеръ, командовавшій авраломъ, довольно улыбался, какъ они „сгорѣли“. Скоро изъ трубы повалилъ дымъ. Баркасъ съ людьми выгребалъ дружно и споро и приближался къ клиперу. Всѣ гребныя судна были подняты.
Старый штурманъ все тревожнѣе и тревожнѣе посматривалъ на грозныя тучи, облекавшія горизонтъ. Въ серьезномъ, нѣсколько возбужденномъ лицѣ капитана, въ его походкѣ, жестахъ, голосѣ замѣтно было нетерпѣніе. Онъ то и дѣло звонилъ въ машину и спрашивалъ: „какъ пары?“, видимо торопясь уходить изъ этой, усѣянной подводными камнями, бухты, вдобавокъ еще плохо описанной въ лоціи.
А вѣтеръ замѣтно свѣжѣлъ. Приходилось потравливать якорныя цѣпи, натягивавшіяся при сильныхъ порывахъ въ
