плаваніе, конечно, стыдился сказать въ каютъ-компаніи, какъ ему было жутко на баркасѣ, захлестываемомъ волной, какъ страшно и за себя, и за матросовъ, и какъ онъ, самъ трусившій, съ небрежнымъ ухарскимъ видомъ подбадривалъ усталыхъ, вспотѣвшихъ гребцовъ „навалиться“, обѣщая имъ по три чарки на человѣка.
„Ахъ, какъ пріятно, что все это прошло!“—проносилось въ головѣ у молодого мичмана, когда онъ быстро облачался въ сухое бѣлье, предвкушая удовольствіе согрѣться горячимъ чаемъ съ коньякомъ.
— Ну теперь намъ нечего ждать… Скорѣй бы пары и айда къ американочкамъ… Неправда ли, Лаврентій Иванычъ?—проговорилъ со смѣхомъ веселый лейтенантъ Сниткинъ.
Но Лаврентій Ивановичъ только пожалъ плечами, надѣлъ свою походную, старенькую фуражку и пошелъ на верхъ.
Опасенія стараго штурмана оправдались.
Только что подняли баркасъ въ ростры и принайтовили (привязали) его, какъ, послѣ трехъ, послѣдовательно налетѣвшихъ, жестокихъ шкваловъ, заревѣлъ штормъ, одинъ изъ тѣхъ штормовъ, которые смущаютъ даже и старыхъ, опытныхъ моряковъ.
Картина озвѣрѣвшей стихіи была дѣйствительно страшная.
По небу, съ едва пробивающимися на свинцовомъ фонѣ голубыми кусочками, бѣшено и, казалось, низко, неслись черныя, клочковатыя облака и покрывали весь небослонъ. Несмотря на утро, кругомъ стоялъ полусвѣтъ, точно въ сумерки. Море, что называется, кипѣло. Громадныя волны шумно и яростно нагоняли одна другую, сталкивались и разсыпались въ своихъ верхушкахъ алмазной пылью, которую подхватывалъ вихрь и несъ дальше. Страшный ревъ бушующаго моря сливался съ ревомъ дьявольскаго вѣтра. Встрѣчая въ клиперѣ препятствіе, онъ то сердито вылъ, то проносился какимъ-то жалобнымъ стономъ въ текелажѣ и мачтахъ, въ люкахъ
