ноги, весело зыкнулъ во всю силу своего могучаго голоса, нѣсколько осипшаго и отъ береговыхъ попоекъ, и отъ ругани:
— Вторая вахта въ баню! Баркасные на баркасъ!
Вслѣдъ за громовымъ окрикомъ, боцманъ сбѣжалъ по трапу внизъ и обходилъ жилую палубу и кубрикъ, повторяя команду и разсыпая направо и налѣво подбодряющія, энергическія словечки самымъ веселымъ и добродушнымъ тономъ:
— Живо, сучьи дѣти!.. Поворачивайтесь по матросски, черти!.. Не копайся, идолы! Небойсь, долго париться не дадутъ… Къ одиннадцати, чтобы безпремѣнно на клиперъ… Въ одинъ секундъ собирайся, ребята!
Замѣтивъ молодого матросика, который и послѣ свистка не трогался съ мѣста, Егоръ Митричъ крикнулъ, стараясь придать своему голосу сердитый тонъ:
— А ты, Конопаткинъ, что разсѣлся ровно собачья мамзель, а? Ай, въ баню не хочешь, песья твоя душа?
— Иду, Егоръ Митричъ,—проговорилъ, улыбаясь, матросикъ.
— То-то, иду. Собирай свои потроха… Да не ползи какъ вошь по мокрому мѣсту!—разсыпалъ Егоръ Митричъ перлы своего остроумія при общемъ одобрительномъ смѣхѣ.
— А скоро уходимъ отсюдова, Егоръ Митричъ?—остановилъ боцмана писарь.
— Надо быть, сегодня…
— Скорѣй бы уйти. Какъ есть подлое мѣсто. Никакихъ развлеченіевъ…
— Собачье мѣсто… Не даромъ здѣсь безсчастные люди живутъ!.. Вали, вали, братцы!—продолжалъ покрикивать боцманъ, сдабривая свои окрики самыми неожиданными импровизаціями.
Веселые и довольные, что придется попариться въ банѣ, въ которой не были уже полтора года, матросы, и безъ понуканій своего любимца, Егора Митрича, торопливо доставали изъ своихъ парусинныхъ мѣшковъ по смѣнѣ чистаго бѣлья, запасались мыломъ и кусками нащипанной пеньки, обмѣниваясь замѣчаніями насчетъ предстоящаго удовольствія.
— По крайности, матушку Рассею вспомнимъ, братцы. Съ самаго Кронштадта не парились.
— То-то въ заграницѣ нѣтъ нигдѣ бань, однѣ ванныи. Кажется, и башковатые люди въ заграницѣ живутъ, а поди-жъ
