Онъ не докончилъ фразы, боясь, какъ всѣ суевѣрные люди, даже упоминать о возможности несчастія, и, помолчавъ, замѣтилъ:
— Положимъ, машина, а все-бы лучше, по добру, по здорову, въ море! Ну его къ черту уголь! Въ Нагасаки можемъ добрать. Эта хитрая каналья нордъ-вестъ сразу набрасывается какъ бѣшеный. А ужъ какъ онъ разсвирѣпѣетъ до шторма, тогда уходить поздно.
— Ужъ вы всегда, Лаврентій Иванычъ, вездѣ страхи видите.
— Въ ваши годы и я ихъ не видалъ… Все, молъ, трынъ-трава… На все—наплевать, ничего не боялся… Ну, а какъ побывалъ въ передѣлкахъ, состарившись въ морѣ, такъ и вижу… Знаете-ли пословицу: „Береженаго и Богъ бережетъ“.
— Что-жъ вы капитану не скажете?
— Что мнѣ ему говорить? Онъ и самъ долженъ знать, каково здѣсь отстаиваться въ свѣжую погоду!—не безъ раздраженія отвѣтилъ старый штурманъ.
Лаврентій Ивановичъ, однако, скрылъ, что еще вчера, какъ только задулъ нордъ-вестъ, онъ доложилъ капитану о „подлости“ этого вѣтра и крайне осторожно выразилъ мнѣніе, что лучше бы уходить отсюда. Но молодой, самолюбивый и ревнивый къ власти капитанъ, котораго еще тѣшили первые годы командирства, и который не любилъ ни чьихъ совѣтовъ, пропустилъ, казалось, мимо ушей замѣчаніе старшаго штурмана и ни слова ему не отвѣтилъ.
— И безъ тебя, молъ, знаю!—говорило, повидимому, самоувѣренное и красивое лицо капитана.
Старый штурманъ вышелъ изъ капитанской каюты, нѣсколько обиженный такимъ „обрывомъ“, и за дверями каюты проворчалъ собѣ подъ носъ:
— Молода, въ Саксоніи не была!
— А все-таки, Лаврентій Иванычъ, вы бы доложили капитану!—проговорилъ лейтенантъ Чирковъ, нѣсколько смущенный словами стараго штурмана, хотя и старавшійся скрыть это смущеніе въ равнодушномъ тонѣ голоса.
— Что мнѣ соваться съ докладами? Онъ самъ видитъ, какая здѣсь мерзость!—съ сердцемъ отвѣтилъ Лаврентій Ивановичъ.
Въ эту минуту на мостикъ поднялся капитанъ и сталъ оглядывать горизонтъ, весь покрытый зловѣщими, черными
