Викторъ Карпинскій любилъ сидѣть у топящейся печки, потушивъ наполовину или совершенно огонь. Хотя онъ былъ поэтъ и мечтатель, онъ дѣлалъ это не для того, чтобы вызвать какое-нибудь настроеніе, а потому, что въ полумракѣ, при неровномъ дрожаніи красноватой полосы отъ полѣньевъ, онъ могъ воображать свою комнату совсѣмъ другою. Мебель, еле видная по стѣнамъ, казалась ему изъ карельской березы (или, можетъ быть, розоваго дерева съ бронзой!), на стѣнахъ расцвѣтали краски любимыхъ художниковъ, старыхъ и новыхъ, высились до потолка переплеты избранныхъ книгъ, тихо шли англійскіе часы въ футлярѣ, ловкій лакей въ сосѣдней комнатѣ мелодично разставлялъ серебро и хрусталь для обѣда; нужно отвѣтить на десять писемъ, отказаться отъ пяти приглашеній, проучить невѣжливаго редактора, сказать, чтобы за слѣдующей главой новаго романа прислали только послѣзавтра, поѣхать на четверть часа въ скучнѣйшее собраніе, покинуть его послѣ двухъ-трехъ удивительныхъ замѣчаній, произнесенныхъ лѣнивымъ тономъ, — и спѣшить, мчаться, летѣть на концертъ, гдѣ уже ждетъ его Барберина! Тамъ кстати онъ переговоритъ объ условіяхъ съ переводчикомъ, который вотъ уже три недѣли ищетъ съ нимъ встрѣчи.
Тлѣйте дальше, дрова! не зажигайтесь лампочки! иначе — прощайте письма, лакей, переводчикъ, англійскіе часы, редакторъ и концерты!
А гдѣ портретъ Барберины, онъ знаетъ и безъ всякаго свѣта!
На его письменномъ столѣ въ рыжей плюшевой рамкѣ подлѣ засохшаго букета находится изображеніе высокой дѣвушки, вѣроятно, брюнетки, съ прекрасными, но нѣсколько невыразительными чертами лица. Она сидитъ за роялемъ, отвернувшись отъ закрытыхъ нотъ, на которыхъ отчетливо можно разобрать: „Чайковскій. Осенняя пѣснь“, въ волосахъ у нея цвѣтокъ, одна рука оставлена на клавіатурѣ, другою она оперлась на спинку стула. Только необожженныя свѣчи у пюпитра указывали на нѣкоторую искусственность этой инсценировки. По всей карточкѣ было написано крупнымъ почеркомъ наискосокъ, какъ подписываются знаменитости: „Ищите славы! Барберина“.
Варвара Павловна Свѣчина не была піанисткой или актрисой, она была дальней родственницей Карпинскаго, у отца которой, сенатора Свѣчина, Викторъ Николаевичъ обѣдалъ по воскресеньямъ.
Карпинскій пріѣхалъ въ столицу полтора года тому назадъ, пріѣхалъ, какъ и полагается, съ пустымъ чемоданомъ и головой полной плановъ, мыслей и желаній, которыхъ хватило бы на пять Бальзаковъ и десять Наполеоновъ. Не будучи нищимъ, онъ былъ очень бѣденъ тою приличною и тяжелою бѣдностью, когда, имѣя кровъ и хлѣбъ, нужно разсчитывать каждую копейку и сводить концы съ концами. Вообще послѣднее занятіе было совсѣмъ не въ характерѣ нашего героя. И часто, сидя безъ гроша, въ своей достаточно комфортабельной, даже нарядной комнатѣ, онъ думалъ, какъ странно и несправедливо устроенъ міръ, что деньги приходятъ не въ пору заносчивой и увлекающейся юности, а потомъ, когда и прелесть безполезныхъ тратъ и потребность въ милыхъ, ненужныхъ, но дорого стоющихъ мелочахъ жизни притупляется, проходитъ. Выходитъ, въ родѣ горчицы послѣ ужина!
На столѣ лежала его первая, пока единственная книга „Воскресный вѣтеръ“. Полоса отъ печки дѣлала красноватымъ золотой обрѣзъ сафьянаго переплета, и Викторъ Николаевичъ зналъ, что на первой страницѣ было написано: „посвящается со всею любовью музѣ моей, В. П. Свѣчиной“. Посвященіе было писанное, а не напечатанное и его никто не видалъ, не исключая и самой Барберины.
По мѣрѣ того, какъ обрѣзъ дѣлался все болѣе краснымъ, Карпинскому показалось, что и карточка Барберины начала свѣтиться желтымъ, теплымъ сіяньемъ. И въ ту же минуту до его слуха дошли еле различимые, звенящіе звуки, которые, усиливаясь и постепенно отдѣляясь одинъ отъ другого, распредѣлились въ прелестный напѣвъ, ласковый, простой и цѣнящійся, и ужъ совсѣмъ не похожій на осеннюю пѣснь Чайковскаго. Но почему бы ему и походить на этотъ извѣстный салонный морсо?.. Дѣло въ томъ, что Виктору Николаевичу показалось, почудилось… Да нѣтъ, и на самомъ дѣлѣ это было такъ!
Послѣдніе уголья уже погасли, а изъ плюшевой рамки продолжалъ литься розоватый свѣтъ и стеклянные звуки какого-то далекаго инструмента. Необожженныя свѣчи на сфотографированномъ роялѣ явственно зазвѣздились и именно оттуда доносилась музыка, хотя руки Варвары Павловны не мѣняли своего положенія тамъ, на портретѣ.
„Она играетъ Дебюсси, конечно!“ — подумалъ Карпинскій, не особенно какъ-то удивившись чудесному оживленію.
„Играй, играй, дивная Барберина, муза моя! Какъ огненныя буквы я пронесу твое имя черезъ вѣка! Моя слава прославитъ тебя со мною!“
Онъ любилъ не только возвышенно думать, но и облекать мысленно свои думы въ возвышенную форму.
Звуки прекратились, но освѣщеніе не сходило съ портрета. Викторъ Николаевичъ поднялся и, подойдя къ столу, наклонился къ рамкѣ. Она освѣщалась изъ противоположнаго окна на дворѣ. И окно въ комнатѣ Карпинскаго, и то, изъ котораго исходилъ свѣтъ, не были завѣшаны. Тамъ, въ другомъ флигелѣ, подъ какой-то необычайно сильной лампой сидѣлъ молодой человѣкъ и писалъ, не подымая головы, даже не поправляя волосъ, спустившихся съ одной стороны ему на лобъ. Викторъ подождалъ нѣсколько минутъ, думая, не подыметъ ли тотъ головы, но тотъ писалъ, не отрываясь.
Рамка уже не свѣтилась. Разумѣется, свѣтъ изъ противоположнаго окна былъ не при чемъ въ странномъ оживленіи портрета. А можетъ быть, Викторъ Николаевичъ переставилъ карточку такъ, что на нее не падало луча изъ комнаты незнакомаго молодого человѣка.
Карпинскій и кромѣ воскресеній заходилъ иногда къ Свѣчинымъ. Считалось, что тогда онъ бываетъ у Варвары Павловны. Онъ самъ не помнилъ, какъ это повелось. Кажется, Барберина, мелькомъ, спросила, почему онъ не заходитъ запросто, онъ отвѣтилъ, что не смѣетъ отнимать время у Павла Денисовича, кузина пожала плечами и недовольно молвила:
— При чемъ же тутъ папа? вы будете приходить ко мнѣ.
Карпинскому не нужно было повторять этого приглашенія. Нечего говорить, что онъ влюбился въ Варвару Павловну съ перваго визита, почти еще до того, какъ увидѣлъ ее. Какъ я уже сказывалъ, дочь сенатора Свѣчина обладала правильными, нѣсколько неподвижными чертами лица, прекрасными темными глазами, высокимъ ростомъ и черными, густыми волосами. Можетъ быть, при ея рожденіи судьба вспомнила, что въ родѣ Свѣчиныхъ были итальянцы. Сама Варвара Павловна любила объ этомъ вспоминать и потому, вѣроятно, ей нравилось, что Карпинскій называетъ ее Барбериной, что безъ этого итальянофильства могло бы легко показаться совершенно несносною претенціозностью.
Можетъ быть, въ силу того же итальянскаго происхожденія Варвара Павловна, будучи сенаторской дочкой и дѣвушкой отлично образованной, любила иногда разсуждать, чувствовать и поступать свободно, конечно, насколько это было терпимо и допустимо въ ея кругу. Эта ея свобода, принимаемая Викторомъ Николаевичемъ за артистичность, ея вниманіе къ его таланту (она всегда говорила „геній“), вообще любовь къ искусству, неплохое, нѣсколько дамское исполненіе музыкальныхъ вещей, которыя завтра должны сдѣлаться модными, всемірноизвѣстными, — все до такой степени плѣняло Карпинскаго, что было вполнѣ естественно для него именно ее, эту принчипессу, королевишну Барберину счесть за свою музу.
— Викторъ Карпинскій! — говорила она медленно, словно прислушиваясь къ звукамъ собственнаго голоса.
— Викторъ Карпинскій! это звучитъ европейски!
Только какое-то обожаніе удерживало молодого человѣка въ эту минуту, чтобы не броситься къ ея маленькимъ ногамъ и благодарно ихъ цѣловать.
Казалось, что они сходятся и въ литературныхъ вкусахъ, о которыхъ Карпинскій очень любилъ разсуждать. Да и во всякомъ случаѣ Викторъ думалъ, что человѣкъ, оцѣнившій (можетъ быть, и не вполнѣ) его, не могъ обладать дурнымъ вкусомъ! Однимъ словомъ, Варвара Павловна была музой, Лаурой, Беатриче своего кузена, и для сенатора Свѣчина — самымъ пріятнымъ домомъ для молодого писателя.
Въ качествѣ первыхъ шаговъ къ достиженію славы, Барберина раза два созывала своихъ и отцовскихъ знакомыхъ, важныхъ дамъ и щеголеватыхъ министерскихъ молодыхъ людей, — и Викторъ Николаевичъ читалъ свои разсказы. Публика хлопала, ужинала, молодые люди спрашивали у Карпинскаго, гдѣ онъ печатается, имѣютъ ли его разсказы автобіографическую подкладку, — но больше никакихъ послѣдствій эти вечера не имѣли, такъ что Варвара Павловна больше ихъ не устраивала, и только ждала и мечтала о славѣ своего поэта.
Въ этотъ вечеръ сенаторская дочка была въ какомъ-то волненіи и безпокойствѣ. Это было видно изъ того, какъ она ходила по гостиной, заложивъ руки за спину и почти не слушая, что разсказываетъ дядя Коля, Николай Денисовичъ Свѣчинъ, старый холостякъ, банальный, весельчакъ и покровитель, тоже довольно банальной, молодежи. Барберина не перестала мѣрить шагами комнаты даже тогда, когда пришелъ Карпинскій, и только Николай Денисовичъ встрѣтилъ того заученными шумными восклицаніями. Викторъ Николаевичъ разсѣянно слушалъ дядю Свѣчина, слѣдя взглядомъ за быстрыми поворотами Варвары Павловны.
— Оставьте ее, не безпокойтесь! — обратился къ нему старый холостякъ — мы сегодня въ бурно-поэтическомъ, загадочномъ и байроническомъ настроеніи, такъ что совершенно неспособны опускаться до обычной болтовни.
Варвара Павловна улыбнулась слегка и, не переставая ходить, замѣтила:
— Какія глупости, дядя!
— Ну да, по вашему старые дяди всегда говорятъ глупости. Я только удивляюсь, какъ вамъ, молодежи, не надоѣстъ повторять въ сущности довольно посредственный и не достаточно хорошо забытый, чтобы быть опять новымъ, романъ!
— Какой?
— „Отцы и дѣти“.
— Ахъ, я совсѣмъ не на то сказала „глупости“! Глупости — всѣ эти настроенія, которыя вы мнѣ приписываете. Я думаю совсѣмъ не о поэтическихъ вещахъ, а наоборотъ, объ очень милой прозѣ. Мнѣ что-то скучно, дѣйствительно, но скука эта совершенно не байроническая. Хорошо, что пріѣхалъ Викторъ Николаевичъ, онъ составитъ намъ компанію.
Карпинскій поклонился и сказалъ, что радъ служить, хотя и не знаетъ, что для этого нужно дѣлать.
— Ровно ничего! — отвѣтила Варвара Павловна, — быть свободнымъ на сегодняшній вечеръ, запастись весельемъ и аппетитомъ и протелефонировать въ гаражъ.
— Эскапада? — спросилъ дядя, — кажется тучи расходятся.
— Ихъ и не было, дядя Коля! это все твое воображеніе. Дѣйствительно, мнѣ захотѣлось проѣхаться въ ресторанъ, съ условіемъ, конечно, что ты поѣдешь съ нами. Иначе, все таки, не совсѣмъ прилично.
— Нельзя сказать, чтобы ты выбрала удачнаго спутника въ смыслѣ приличія! — засмѣялся старый холостякъ.
— Я знаю, дядя, что вы — большой проказникъ и нисколько не хочу уменьшать вашей славы въ этомъ отношеніи, но мнѣ больше некого выбрать. И чѣмъ вы рискуете? Для меня опасны только встрѣчи со знакомыми, которые знаютъ, что вы — мой дядя и для которыхъ, слѣдовательно, вы служите достаточной гарантіей, а незнакомые подумаютъ, что вотъ Николай Денисовичъ Свѣчинъ (васъ-то, разумѣется, всѣ знаютъ) имѣетъ успѣхъ у красивой и довольно шикарной дамы — вашъ же престижъ повысится!
— Какъ она умѣетъ льстить! — воскликнулъ Николай Денисовичъ, давно уже согласившійся; межъ тѣмъ, какъ племянница, прогнавъ Карпинскаго къ телефону, заиграла бравурно и отчетливо модный танецъ.
Выпавшій снѣгъ лежалъ на дорогѣ; на тротуарѣ отъ шаговъ оставались черные, мокрые, слѣды, дулъ сильный теплый вѣтеръ, пахло снѣгомъ, мѣхомъ Барбериновой шубки, и только темная вздутая вода незамерзшей Невы говорила, что до зимы еще не такъ близко. Фонари моргали, тряслись, стучали стеклами, временами совсѣмъ замирали, будто они были керосиновые, какіе бывали лѣтъ двадцать тому назадъ за Малымъ, проспектомъ.
Дядя Коля, сѣвъ въ моторъ, сначала безъ умолка болталъ, потомъ вдругъ замолкъ и какъ-то сразу задремалъ, уткнувшись въ воротникъ. Варвара Павловна, глядя въ окно, обратилась тихо къ Карпинскому:
— Вотъ такъ мы поѣдемъ съ перваго представленія вашей пьесы! что я говорю… конечно, не такъ! Мы будемъ упоены, отуманены славой, успѣхомъ, криками! Сердца всѣхъ будутъ у вашихъ ногъ! цвѣты, записки, предложенія! А вы поѣдете со мною вдвоемъ справлять вашъ праздникъ. Можно будетъ взять съ собою и дядю Колю, чтобы больше было похоже на сегодняшнее…
— Да, но я не пишу пьесъ, я пишу романы…
— Будете писать и пьесы! — упрямо возразила Барберина. Потомъ, будто ей самой сдѣлалось неловко отъ горячности своей реплики, она заговорила быстро, словно доказывая что-то самой себѣ:
— Для непосредственнаго ощущенія славы, для того, чтобы ее вполнѣ чувствовать, разумѣется, необходимы какія-то публичныя выступленія: чтенія, рефераты, я не знаю, что… Чтобы васъ видѣли, знали въ лицо, слышали вашъ голосъ. Тогда приходитъ извѣстность, настоящая извѣстность, а за нею и слава, и деньги!..
Карпинскій молча поцѣловалъ руку у Варвары Павловны. Та ничѣмъ не выразила неудовольствія, можетъ быть, боясь привлечь вниманіе дремавшаго Николая Денисовича, можетъ быть, увлеченная собственными мыслями.
— Сколько писемъ, сколько визитовъ съ просьбой указать, какъ жить, какъ поступить въ данномъ житейскомъ случаѣ! Всѣ слушаютъ васъ, ждутъ вашего слова, передаютъ ваше имя на ухо сосѣду, при вашемъ появленіи… Какое счастье, какое потрясающее, головокружительное счастье!
— И всѣ будутъ знать, — въ тонъ Барберинѣ, словно продолжая ея рѣчь, докончилъ Карпинскій, — что всѣмъ этимъ богатствомъ, этимъ счастьемъ я обязанъ вамъ, дорогая!
— Да! — отвѣтила твердо Варвара Павловна, нисколько не смущаясь такимъ оборотомъ разговора. На запотѣломъ стеклѣ ея профиль вырисовывался отчетливою, почти грубцю тѣнью, но Викторъ Николаевичъ хотѣлъ видѣть въ немъ величественность и рѣшимость — и еще разъ поцѣловалъ руку кузинѣ.
— Кажется, я вздремнулъ? что значитъ года! — вдругъ заговорилъ очень оживленно изъ своего угла дядя Коля.
— При чемъ тутъ года? я сама чуть не заснула. Викторъ Николаевичъ не очень занимательный кавалеръ. Будемъ надѣяться, что онъ оживится въ ресторанѣ.
— А мнѣ казалось, что вы что-то говорили, но мнѣ казалось также (простите за оскорбительное предположеніе), что это было что-то отвлеченное, поэтическое, чуть ли даже не стихи!..
— Нѣтъ. Стихами мы не занимались! — сухо отвѣтила Варвара Павловна, и снова ея профиль застылъ на стеклѣ.
Что-то не нравилось, чего-то не хватало въ рѣчахъ Барберины, по мнѣнію Карпинскаго. Не то, чтобы онъ былъ не согласенъ съ ея мечтами, онѣ, пожалуй, даже совпадали съ его собственными, но дѣвушка не все до конца договаривала, не исчерпывала плановъ, брала ихъ, можетъ быть, слишкомъ внѣшне и, вмѣстѣ съ тѣмъ, слишкомъ откровенно. Викторъ склоненъ былъ объяснять тотъ же восторгъ славы и счастья, о которыхъ говорила Свѣчина, какъ-то болѣе идеалистически, болѣе возвышенно. Но Варвара Павловна была такъ прекрасна, такъ искренне, съ такимъ жаромъ желала ему успѣха, такъ любовно и преданно присоединяла свое имя къ этому успѣху, что Карпинскій сейчасъ же сталъ упрекать себя въ неблагодарности и въ недостаточномъ пониманіи этой чудной дѣвушки.
Онъ даже не замѣтилъ, какъ они вошли въ ресторанъ, сѣли противъ сцены, гдѣ англичанка въ дѣтскомъ костюмѣ съ короткими чулками и голыми колѣнками пищала нелѣпыя и невинныя слова шансонетки, — послѣднее чувство было сознаніе своей неблагодарности по отношенію къ Барберинѣ.
Карпинскій поднялъ глаза на сидѣвшую рядомъ съ нимъ Свѣчину, но та смотрѣла куда-то вдаль, по направленію но входу, сузивъ густыя рѣсницы. Словно почувствовавъ обращенный на нее взглядъ, Варвара Павловна шепнула Виктору, почти не оборачиваясь.
— Викентій Брысь!
— Викентій Брысь? — переспросилъ тотъ, совершенно забывъ фамилію и имя популярнаго, уличной популярностью, романиста.
— Что Викентій Брысь?
— Здѣсь. Идетъ сюда.
— Развѣ вы съ нимъ знакомы?
Барберина тряхнула головою, продолжая смотрѣть все въ томъ же направленіи. Невольно и Викторъ Николаевичъ взглянулъ туда же.
Отъ входа приближался невысокаго роста господинъ съ глазами на выкатѣ и маленькимъ брюшкомъ. Онъ шелъ быстро и, дѣйствительно, было похоже, что онъ направляется именно къ столику Свѣчиныхъ. Многіе оборачивались на него и что-то шептали сосѣдямъ, очевидно, фамилію знаменитаго романиста. Были, вѣроятно, и знакомые г-на Брысь, потому что время отъ времени, не останавливаясь, онъ кивалъ головою и улыбался куда-то вдаль.
Карпинскаго заинтересовала чисто внѣшняя, довольно комичная сторона этого шествія, но вдругъ онъ снова взглянулъ на Барберину. Та, не отрывая глазъ, смотрѣла на человѣчка съ какимъ-то скорбнымъ восторгомъ. Углы ея рта опустились, глаза блестѣли, почти слезами и все лицо потеряло свою твердость, изваянность, размягчилось и словно дрожало. Наконецъ, она пожала руку Виктору, прошептавъ:
— И васъ ждетъ такая же извѣстность!
— Благодарю покорно! — проворчалъ тотъ не особенно любезно, но Барберина, казалось, не замѣчала его тона. Въ эту минуту знаменитый романистъ проходилъ какъ разъ мимо нихъ. Варвара Павловна тихонько зааплодировала, ея примѣру послѣдовали нѣкоторые другіе, и Брысь, улыбаясь, кланялся направо и налѣво.
Викторъ видѣлъ и слышалъ все это, какъ во снѣ. Даже дядя Коля обратилъ вниманіе на поведеніе Барберины. Слегка поморщившись, онъ шутливо замѣтилъ:
— Не надо смѣшныхъ экстравагантностей! Ты знаешь, какъ я терпимъ, но мнѣ бы не хотѣлось, чтобы тебя Приняли за психопатку.
Барберина, ничего не отвѣчая Николаю Денисовичу, повторила еще разъ, обращаясь къ Карпинскому:
— И васъ ждетъ такая же извѣстность.
Тотъ покраснѣлъ.
— Почему? вѣдь это же… это же — „низо̀къ“ этотъ Викентій Брысь! Я даже удивляюсь вамъ, Варвара Павловна. Конечно, отъ слова не сдѣлается, но почему вы пророчите мнѣ такую кабацкую извѣстность?
— Какія выраженія! какія выраженія! — покачавъ головою, замѣтилъ дядя Коля. Но Варвара Павловна не смутилась „такими выраженіями“ и спокойно замѣтила:
— Извѣстность не можетъ быть безъ толпы, потому что какая же это извѣстность, если васъ признаютъ родные и друзья?
— Но толпа толпѣ рознь!
— Толпа всегда одна и та же, и никогда не ошибается.
Варвара Павловна говорила запальчивѣе, нежели, можетъ быть, слѣдовало бы. Николай Денисовичъ, давно уже тревожно оглядывавшійся по сторонамъ, замѣтилъ примирительно:
— Мнѣ кажется, что ты нѣсколько преувеличиваешь значеніе толпы. Конечно, въ послѣднемъ счетѣ толпа всегда права, что бы ни говорили эстеты, но она права въ оцѣнкѣ лишь того, что было лѣтъ пятьдесятъ, сто тому назадъ. Насчетъ же современниковъ она склонна къ заблужденіямъ. И я согласенъ съ Викторомъ Николаевичемъ: будь я человѣкомъ опрятнымъ, успѣхъ г-на Брысь меня не плѣнилъ бы.
— Черезъ сто лѣтъ! — воскликнула, разсмѣявшись Варвара Павловна, — нужно быть Маѳусаиломъ или человѣкомъ очень терпѣливымъ, чтобы дожидаться такой славы!
— Хотите, я укажу вамъ вѣрный и скорый путь къ извѣстности? (я избѣгаю слова „слава“, — въ моихъ устахъ оно звучало бы нѣсколько устарѣло!)
Никто не отвѣтилъ, и дядя Коля, выдержавъ эффектную паузу, докончилъ, не обращая вниманія на невниманіе слушателей:
— Умрите.
— Что такое?
— Умрите, — и вы завтра же будете извѣстностью.
— Вы, дядя, извѣстный шутникъ, но не во всѣхъ областяхъ хороши шуточки.
— Простите, пожалуйста, я не зналъ, что въ ресторанъ мы ѣдемъ съ серьезными и возвышенными настроеніями.
— Это зависитъ не отъ насъ!
— Я уже извинился и потомъ я совершенно пассую, когда рѣчь заходитъ о томъ, что не отъ насъ зависитъ!
Посидѣли молча, слегка надувшись. Чувствовала и Барберина сама нѣкоторую комичность своего выступленія, жалко ли ей стало Карпинскаго, но, спустя минуту, она проговорила, словно оправдываясь:
— Все это гораздо проще и вовсе не такъ ужасно, какъ кажется. Викторъ Николаевичъ — поэтъ, и потому не въ большой дружбѣ съ здравымъ практическимъ смысломъ. Я хотѣла ему помочь въ этомъ, — и вотъ сама оказываюсь неспособной, прямо бездарной. Для меня это — горестное открытіе, но я ничего не могу подѣлать, ему придется искать другого руководителя, другого министра иностранныхъ дѣлъ.
— Ну, ужъ тутъ пошли дѣла совсѣмъ семейныя, и я не слушаю! — заявилъ дядя Коля окончательно шутливо, видя, что дѣло пошло на мировую.
— Да и слушать-то больше будетъ нечего! — замѣтила Барберина и подъ столомъ пожала руку Карпинскому.
Казалось, что случай исчерпанъ и Варвара Павловна попрежнему ласкова, величественна, съ безошибочнымъ вкусомъ разсуждаетъ о различныхъ вещахъ, — лишь набѣгавшая временами складка на лбу показывала, что какіе-то отголоски досады еще не исчезли. Скорѣе всего это была досада на собственную сплошную безтакность. Карпинскій не задумывался надъ объясненіемъ морщинки на лицѣ Барберины, онъ мало вообще о ней думалъ; мысли его касались, пожалуй, даже опредѣленно его самого; онъ просто чувствовалъ себя разбитымъ, уничтоженнымъ, будто у него отняли какую-то очень дорогую ему вещь, да къ тому же и его самого избили до полусмерти. Можетъ быть, Варвара Павловна смутно понимала его состояніе, потому что, когда, прощаясь, она сказала: „значитъ, до завтра“, слова ея звучали довольно безнадежно.
Послѣднія слова Барберины не дали и Виктору никакого успокоенія и надежды. Придя домой, онъ зажегъ полный свѣтъ и сталъ осматривать свою комфортабельную комнату, будто видѣлъ ее въ первый разъ. Больше всего теперь его занимала подозрительная мысль: не похоже ли его жилище на обстановку писателя Брысь? Ему казалось, что, не говоря уже о его произведеніяхъ (этого, къ счастью, не приходило ему голову), но даже если бы малѣйшая вещица, принадлежащая ему, могла получить одобреніе того знаменитаго романиста на коротенькихъ ножкахъ, онъ бы, Карпинскій („Викторъ Карпинскій — это звучитъ европейски!“ вспомнилось ему) готовъ былъ лишить себя жизни! сейчасъ же, моментально.
А Барберина! Боже мой! недаромъ она снялась, имѣя передъ глазами осеннюю пѣснь Чайковскаго! Но развѣ могутъ лгать эти глаза, эти нѣсколько застывшія, но прекрасныя черты, этотъ почти классическій носъ, эта крутая, точеная шея? Нѣтъ, конечно! Она просто сболтнула, хотя музамъ и не совсѣмъ подходило бы болтать на вѣтеръ. А можетъ быть… Въ его мечтахъ о столовой съ хрусталемъ, о переводчикахъ и проученномъ редакторѣ… не было ли тамъ тоже переодѣтаго на болѣе элегантный манеръ г-на Брысь, знаменитаго романиста?
Нѣтъ, нѣтъ, это были мечты о настоящей, прекрасной славѣ!
— Слава!
— Gloria! — произнесъ онъ вслухъ, почему то по-итальянски. Почему по-итальянски? Можетъ быть, вспомнился д’Аннунціо, художникъ Бакстъ, интервьюеры, репортеры, publicité! поклонники, виллы Байретъ, Вагнеръ, — опять не маскарадныя ли шуточки г-на Брысь? Нѣтъ, это прекрасно, это звучитъ европейски. При жизни, Витя, при жизни? Старый дядя шутникъ и любитъ говорить парадоксы!
Капринскій отмахнулся рукой и сталъ пристально разсматривать портретъ въ плюшевой рамѣ. Конечно, она — муза, она единственная, несравненная. И слава естъ, есть! при жизни — прекрасная, шумная, опьяняющая слава!
Онъ потушилъ свѣтъ, ожидая, что изъ плюшевой рамы польется розовый, игрушечный блескъ и напѣвъ, какъ нѣжно холодный, сладкій и чистый ручей Дебюсси.
Но онъ напрасно ждалъ. Рамка молчала, какъ спящій домъ. Карпинскій подошелъ къ окну. Въ противоположномъ окнѣ у переписчика было темно. Смѣшная мысль! Какая же можетъ быть зависимость?..
Нерадомскій былъ школьнымъ товарищемъ Виктора. Повидимому, имъ не было никакой надобности и необходимости встрѣчаться, такъ какъ оба пошли по совершенно разнымъ дорогамъ, которыя, если и пересѣкаются! то развѣ гдѣ-нибудь въ безпредѣльности, на томъ свѣтѣ, но Павелъ Нерадомскій все таки посѣщалъ Карпинскаго, можетъ быть, испытывая удовольствіе быть знакомымъ съ писателемъ, или, какъ онъ самъ старомодно выражался съ „сочинителемъ“. Викторъ не придавалъ большого значенія мнѣніямъ и оцѣнкамъ своего бывшаго товарища, но ему была пріятна беззавѣтная увѣренность Павла что онъ, Карпинскій — „молодецъ“ и „голова съ мозгами“, что „онъ далеко пойдетъ“ и что »не всякому дано“. Его даже не коробили эти простоватыя выраженія увѣренности, отнесенныя къ его персонѣ. Но сегодня послѣ вчерашняго случая, послѣ безсонной ночи, ему не очень хотѣлось видѣть Нерадомскаго, слышать его громкій басъ, который тотъ тщетно старался смягчить, говоря театральнымъ шопотомъ.
На этотъ разъ Павелъ пришелъ не одинъ, изъ-за его плотной фигуры въ передней виднѣлся незнакомый молодой человѣкъ, коротко обстриженный, незамѣтно и обыкновенно одѣтый.
— Вотъ привелъ къ тебѣ поклонника, — зашепталъ басомъ Нерадомскій, — ужъ я тебя цѣню, знаешь, какъ? а Андрей Платоновичъ прямо безъ ума отъ твоего романа! Самъ поэтъ!..
— Очень пріятно! вы пишите стихи?..
Викторъ Николаевичъ чувствовалъ, какъ расцвѣтаетъ, разсердился на себя за это, разсердился и на молодого человѣка и сталъ ломаться. Гость посмотрѣлъ на него удивленно и укоризненно. Онъ былъ, повидимому, не робокъ, но и не нахаленъ, волновался, чѣмъ то опечалился. Фамилія его была Вѣтка.
— Малороссъ, полякъ? — спросилъ Карпинскій, совсѣмъ уже, какъ судебный слѣдователь. Гость снова взглянулъ на него и отвѣчалъ тихо, немного печально.
Я — русскій. Я давно хотѣлъ увидѣть васъ, чтобы поблагодарить за вашу книгу. Она такъ много для меня сдѣлала, вы, навѣрное, сами не знаете. Не то, что тамъ какія нибудь мысли, которыя бы меня, какъ говорится, переродили! нѣтъ. Я ихъ, по крайней мѣрѣ, не замѣтилъ, но ваша книга доставила мнѣ столько радости, дала такую увѣренность въ собственныхъ силахъ, что я почти не нахожу словъ для благодарности. Конечно, я далекъ отъ мысли ставить себя наравнѣ съ вами, но когда я подумаю, что, можетъ быть, гдѣ нибудь есть, существуетъ человѣкъ, который такъ бы меня читалъ, какъ я васъ, то я готовъ забыть всѣ труды, невзгоды, неудачи. Тогда я вижу, что стоитъ жить и какое счастье быть писателемъ!
Нерадомскій сіялъ, какъ бы гордясь, какого поклонника привелъ онъ къ Карпинскому. Въ головѣ послѣдняго завертѣлось какое то колесо изъ вчерашняго разговора со Свѣчиной, собственныхъ мечтаній и признаній Вѣтки. Молодой человѣкъ, между тѣмъ, продолжалъ: — Конечно, вы все это знаете сами лучше меня, но мнѣ доставляетъ необыкновенное удовольствіе повторить вамъ еще разъ, чтобы вы отъ меня услышали подтвержденіе прекрасныхъ, хотя и извѣстныхъ, истинъ. Если бы ко мнѣ пришелъ такой человѣкъ, т. е. въ такомъ же ко мнѣ отношеніи, какъ я къ вамъ, и говорилъ бы, что я говорю (а иначе вѣдь зачѣмъ бы онъ и приходилъ?), то, я считалъ бы себя счастливымъ. У васъ прекрасная, настоящая слава (Карпинскій болѣзненно вздрогнулъ), она горитъ тихимъ и легкимъ огнемъ. Вы любите Гофмана, Диккенса? да?.. я такъ и думалъ! когда вы, прочтя ихъ, начинаете бѣгать по комнатѣ, или сидите, ничего не видя, а мысли въ головѣ крутятсяпѣнятся, — такая радость, любовь къ искусству, людямъ, жизни, вами овладѣваетъ, что вы готовы цѣловать руки тѣмъ чудотворцамъ!
Андрей Платоновичъ замолчалъ, потомъ добавилъ конфузливо:
— Вотъ и при чтеніи вашего романа я испыталъ такое же чувство!
Карпинскому уже не было никакой охоты ломаться, или изображать великаго писателя, принимающаго поклонника. Онъ сказалъ просто, пожавъ руку Вѣткѣ:
— Благодарю васъ. Заходите ко мнѣ чащѣ. Гдѣ вы живете?
— Здѣсь, въ этомъ самомъ домѣ, только во дворѣ, Я думаю даже, что отъ васъ видны мои окна.
Молодой человѣкъ направился было къ окну, но Карпинскій почему то подумалъ, что тотъ можетъ увидѣть портретъ въ плюшевой рамкѣ. Онъ удержалъ его за руку и спросилъ только, улыбаясь:
— Вы недавно обстриглись?
— Вчера.
— Раньше у васъ были спереди довольно длинные волосы и одна прядь все спускалась на… лѣвый (да, на лѣвый) глазъ, когда вы писали.
— Но откуда вы это знаете?
Тутъ вмѣшался громкимъ басомъ Нерадомскій:
— Онъ все знаетъ, на три аршина сквозь землю видитъ. Вы его еще мало знаете, это такая голова!
Карпинскій послѣ ухода гостей вынулъ карточку Варвары Павловны изъ рамки, осторожно залилъ чернилами то мѣсто, гдѣ виднѣлась „осенняя пѣснь Чайковскаго", высушилъ и снова поставилъ въ плюшъ. Отошелъ на нѣсколько шаговъ и посмотрѣлъ. Кажется, осмотромъ остался доволенъ. Потомъ онъ долго ходилъ по комнатѣ, потомъ взялъ съ полки томъ Гофмана, посмотрѣлъ на часы, но остался дома, зажегъ лампу, взглянулъ въ окно, на дворѣ лежалъ снѣгъ, казалось, было тихо и тепло, „переписчикъ“ писалъ, но прядь волосъ не падала ему на лѣвый глазъ. Карпинскій улыбнулся и самъ сѣлъ за столъ. Можетъ быть, никогда такъ весело, легко и свободно онъ не писалъ, будто около него мелькали прозрачныя блѣдно-золотыя оборки чьего то платья. Самого слова „слава“ не приходило ему на память и ужъ, конечно, далекъ былъ отъ мыслей и знаменитый романистъ и даже, пожалуй, столовая съ хрусталемъ.
Кто то его благословляетъ и будетъ благословлять; его имя прошепчутъ не подъ звуки румынъ, а запишутъ въ бѣдномъ дневникѣ, почти школьномъ. Изъ рамки глядитъ Барберина съ чернильнымъ пятномъ на пюпитрѣ. Она — его муза, онъ влюбленъ въ нее, но она — итальянка, живетъ, можетъ быть, въ Америкѣ, въ Австраліи и не будетъ играть „осенней пѣсни“ и аплодировать г-ну Брысь.
Еще усиліе — и огоньки свѣчей зазвѣздятся и нѣжный ручей Дебюсси (можетъ быть, Моцартъ или еще небывалый?) запоетъ стеклянной, райской флейтой, будто дѣти у сентябрьской замерзшей лужицы прощаются съ бѣлымъ въ небѣ треугольникомъ журавлей.
