Послѣднія слова Барберины не дали и Виктору никакого успокоенія и надежды. Придя домой, онъ зажегъ полный свѣтъ и сталъ осматривать свою комфортабельную комнату, будто видѣлъ ее въ первый разъ. Больше всего теперь его занимала подозрительная мысль: не похоже ли его жилище на обстановку писателя Брысь? Ему казалось, что, не говоря уже о его произведеніяхъ (этого, къ счастью, не приходило ему голову), но даже если бы малѣйшая вещица, принадлежащая ему, могла получить одобреніе того знаменитаго романиста на коротенькихъ ножкахъ, онъ бы, Карпинскій („Викторъ Карпинскій — это звучитъ европейски!“ вспомнилось ему) готовъ былъ лишить себя жизни! сейчасъ же, моментально.
А Барберина! Боже мой! недаромъ она снялась, имѣя передъ глазами осеннюю пѣснь Чайковскаго! Но развѣ могутъ лгать эти глаза, эти нѣсколько застывшія, но прекрасныя черты, этотъ почти классическій носъ, эта крутая, точеная шея? Нѣтъ, конечно! Она просто сболтнула, хотя музамъ и не совсѣмъ подходило бы болтать на вѣтеръ. А можетъ быть… Въ его мечтахъ о столовой съ хрусталемъ, о переводчикахъ и проученномъ редакторѣ… не было ли тамъ тоже переодѣтаго на болѣе элегантный манеръ г-на Брысь, знаменитаго романиста?
Нѣтъ, нѣтъ, это были мечты о настоящей, прекрасной славѣ!
— Слава!
— Gloria! — произнесъ онъ вслухъ, почему то по-итальянски. Почему по-итальянски? Можетъ быть, вспомнился д’Аннунціо, художникъ Бакстъ, интервьюеры, репортеры, publicité! поклонники, виллы Байретъ, Ваг-
Последние слова Барберины не дали и Виктору никакого успокоения и надежды. Придя домой, он зажег полный свет и стал осматривать свою комфортабельную комнату, будто видел ее в первый раз. Больше всего теперь его занимала подозрительная мысль: не похоже ли его жилище на обстановку писателя Брысь? Ему казалось, что, не говоря уже о его произведениях (этого, к счастью, не приходило ему голову), но даже если бы малейшая вещица, принадлежащая ему, могла получить одобрение того знаменитого романиста на коротеньких ножках, он бы, Карпинский („Виктор Карпинский — это звучит европейски!“ вспомнилось ему) готов был лишить себя жизни! сейчас же, моментально.
А Барберина! Боже мой! недаром она снялась, имея перед глазами осеннюю песнь Чайковского! Но разве могут лгать эти глаза, эти несколько застывшие, но прекрасные черты, этот почти классический нос, эта крутая, точеная шея? Нет, конечно! Она просто сболтнула, хотя музам и не совсем подходило бы болтать на ветер. А может быть… В его мечтах о столовой с хрусталем, о переводчиках и проученном редакторе… не было ли там тоже переодетого на более элегантный манер г-на Брысь, знаменитого романиста?
Нет, нет, это были мечты о настоящей, прекрасной славе!
— Слава!
— Gloria! — произнес он вслух, почему то по-итальянски. Почему по-итальянски? Может быть, вспомнился д’Аннунцио, художник Бакст, интервьюеры, репортеры, publicité! поклонники, виллы Байрет, Ваг-
