Конечно, не пьеса его интересовала. Это была современная костюмная комедія, переводная, какихъ сотни, сентиментальная и безсмысленная, съ буржуазной моралью. Не было никакихъ заманчивыхъ гастролеровъ, ни знаменитыхъ художниковъ, ни модныхъ режиссеровъ. Самъ театръ не былъ популяренъ среди того круга, къ которому принадлежалъ Бушменовъ, такъ что случайно заходя туда, онъ всегда удивлялся, откуда въ этомъ театрѣ берется публика, впадая въ наивную, но довольно распространенную ошибку, заставляющую думать, что кромѣ „своего общества“ людей не существуетъ. На этотъ разъ, однако, не было похоже, что Бушменовъ зашелъ въ театръ случайно, доказательствомъ чему служилъ не только фракъ и бѣлая гвоздика въ петлицѣ, но и то, что онъ на себя одного взялъ цѣлую ложу бенуара, при чемъ просилъ именно пятый номеръ.
Онъ пріѣхалъ за полминуты до занавѣса. Въ залѣ было уже темно, но, пріотворивъ дверь, онъ ясно увидѣлъ у барьера мужской силуэтъ. Бушменовъ вернулся въ коридоръ, посмотрѣлъ на дверь, — нѣтъ, онъ не ошибся номеромъ. Вѣроятно, тотъ, другой, ошибся. Можетъ быть, даже ему показалось. Нѣтъ, сидитъ. Бушменовъ теперь, при свѣтѣ со сцены, видѣлъ высокую нѣсколько плотную фигуру во фракѣ, съ бѣлой гвоздикой въ петлицѣ, на стулѣ раскрытая коробка съ конфетами, — тертые каштаны отъ Беррэнъ.
Что же это? Вѣдь Бушменовъ принесъ самъ такую коробку — любимыя конфеты его покойной жены! Очень ужъ безцеремонно — забраться въ чужую ложу, да еще ѣсть не свои конфеты! Заглянулъ осторожно въ аванложу: его коробка, завязанная лиловой мочалочкой, лежитъ на диванѣ.
На Бушменова напалъ страхъ. Можетъ быть, это — двойникъ? Осторожно пересѣлъ такъ, чтобы видѣть профиль сосѣда. Красивый молодой человѣкъ съ проборомъ, смуглый, печальный и мужественный, въ родѣ героевъ изъ банальныхъ французскихъ романовъ. Ему подходило бы уѣзжать на яхтѣ послѣ неудачной любви. Вѣроятно, нравится женщинамъ, но какъ смѣялась надъ такими типами покойная Варенька, называя ихъ „брюнеты съ профилемъ“.
Ахъ, Варенька, Варенька! Печаль застлала туманомъ и сосѣда, и сцену, и тертые каштаны. Такихъ женщинъ больше не встрѣтишь! И подумать, что всего три года тому назадъ они сидѣли въ этой ложѣ и слушали эту же пьесу… Вѣрнѣе — она слушала его признанья, а онъ ждалъ отвѣта, не видя, какъ и теперь, ни сцены, ни открытой коробки съ тертыми каштанами отъ Беррэнъ…
— Это — ваши конфеты? — спросилъ онъ раздраженно.
— Да. Пожалуйста, прошу васъ.
Незнакомецъ повернулся къ нему лицомъ. Какъ могъ онъ принять этого молодого человѣка за видѣнье, а тѣмъ болѣе за двойника!
Хотя первый актъ былъ чисто комедійный, почти фарсовый, на глазахъ брюнета были слезы, когда онъ вышелъ въ аванложу. Онъ прямо подошелъ къ Бушменову.
— Прежде всего, простите меня, пожалуйста, что я забрался въ вашу ложу, но, право, я не могъ поступить иначе.
— Пожалуйста. Вы пріѣхали поздно, ошиблись дверью, и не захотѣли пересаживаться во время дѣйствія.
— Нѣтъ, нѣтъ. Я спеціально пошелъ въ пятый номеръ.
— Но вы знали, что она занята?
— Къ стыду моему зналъ. Но если бы вы въ свою очередь знали, въ чемъ дѣло, вы бы меня простили.
Бушменовъ молчалъ, глядя на смуглыя красивыя черты молодого человѣка. Но тотъ, какъ будто, и не ждалъ отвѣта, весь, казалось, занятый своими чувствами, или воспоминаніями. Взявъ Бушменова за руку, онъ продолжалъ въ волненіи:
— Я долженъ былъ непремѣнно быть въ этой ложѣ, во что бы то ни стало. Это — дѣло сердца, сердечныхъ воспоминаній. Вы скажете сентиментальность! Можетъ быть…
— У васъ связаны воспоминанія съ этой именно ложей?
— Да.
— Можетъ быть и гвоздика, и каштаны играютъ какую-нибудь роль въ вашихъ воспоминаніяхъ, или это случайность? — спросилъ и со страхомъ ждалъ, что тотъ отвѣтитъ. Тотъ не заставилъ долго ждать.
— Все, все имѣетъ связь: и ложа, и цвѣтокъ, и конфеты — все это ея вкусъ.
Бушменову казалось, что онъ видитъ сонъ. Безсознательно онъ разсуждалъ, въ родѣ прекрасной Елены изъ оперетки: „разъ это только сонъ“…
— А какъ звали эту женщину?
Во снѣ ему отвѣчали:
— Варварой.
— Варварой Леонтьевной Бушменовой?
— Да, да, — элегически подтвердилъ брюнетъ.
Сонная лѣнь на секунду словно разсѣялась.
— Но послушайте. Я вамъ запрещаю… вы не смѣете такъ говорить о моей женѣ!..
— Вашей женѣ?
— Ну да! Я — Константинъ Ивановичъ Бушменовъ,
— Владимиръ Николаевичъ Кривцовъ. Я такъ много о васъ слышалъ отъ покойной.
— А я о васъ ничего не слыхалъ.
— Это вполнѣ естественно! — молвилъ молодой человѣкъ и улыбнулся.
Бушменовъ вспыхнулъ.
— Естественно это, или неестественно, объ этомъ мы будемъ имѣть офиціальный разговоръ завтра!
— Къ вашимъ услугамъ. Вы мнѣ позволите остаться въ этой ложѣ? Тѣмъ болѣе, что дѣйствіе началось…
Все происшедшее было такъ неожиданно для Бушменова, что онъ долго не могъ себѣ представить, настроить себя на мысль, что у сидящаго передъ нимъ молодого человѣка, у этого „брюнета съ профилемъ“, могутъ быть какія бы то ни было сердечныя воспоминанія, связанныя съ Варварой Леонтьевной. Ему казалось правдоподобнѣе, что незнакомый человѣкъ можетъ его мистифицировать, какимъ-то чудомъ узнавъ имя и вкусы его жены, нежели то, что она, хотя бы невинно (въ этомъ онъ былъ увѣренъ), его обманывала. Когда онъ говорилъ объ „офиціальномъ разговорѣ", онъ и имѣлъ въ виду первое предположеніе, желая именно наказать за неумѣстную и безтактную шутку, — потому что, если бы вѣрнымъ оказалось второе несчастье, ужасъ, крушеніе, — то кого тутъ наказывать, особенно послѣ смерти жены!..
— Вы знали Варвару Леонтьевну еще дѣвушкой?
— Нѣтъ, я познакомился съ нею года полтора тому назадъ.
— За годъ до ея смерти, значитъ?
— Да приблизительно.
Подумавъ, Бушменовъ произнесъ спокойно:
— Мы жили тогда на Моховой.
— Да. Но я не былъ у васъ на квартирѣ. Это случилось, когда вы получили командировку въ Кіевъ.
— Да, да… Была такая командировка. Значитъ, вы познакомились еще лѣтомъ?
— Въ Павловскѣ.
— У насъ была милая дача.
— Садъ выходилъ угломъ на три улицы.
— Варвара Леонтьевна помѣщалась во второмъ этажѣ, тамъ было двѣ комнаты: одна съ балкономъ выходила въ садъ, изъ другой была видна аллея дороги. Жена носила лиловое газовое платье…
— Она была какъ разъ такъ одѣта, когда я ее увидѣлъ въ первый разъ.
— Да? Оно очень шло къ ней!..
— Замѣчательно!
— Къ брюнеткамъ идутъ лиловые оттѣнки. Вы говорите, что познакомились съ нею во время моей командировки… это продолжалось почти два мѣсяца: августъ и сентябрь.
— Да. Она безъ васъ и переѣхала въ городъ.
— Тогда вы и посѣтили театръ?
— Варвара Леонтьевна пожелала, чтобы я взялъ пятую ложу бенуара. Это, кажется, былъ ея единственный капризъ. Вообще для женщины она была не капризна.
Бушменовъ задумчиво проговорилъ:
— А знаете, что какъ разъ въ этой ложѣ и во время этой самой пьесы я сдѣлалъ ей предложеніе?
— Можетъ быть, она спеціально потому и захотѣла начать тотъ счастливѣйшій для меня вечеръ именно посѣщеніемъ этого театра? Кто знаетъ?
— Весьма возможно. Что ни говорите, а у нея было чувствительнѣйшее сердце.
— И очень пылкое… Иногда я боялся, что она упадетъ въ обморокъ, цѣлуя…
— Представьте, съ ней и былъ разъ такой случай.
— Легко можно повѣрить…
Казалось, еще минута, — и откровенность сдѣлается оскорбительною. Первымъ опомнился мужъ. Кривцовъ вдругъ серьезно замѣтилъ:
— Такъ, завтра я жду вашихъ друзей.
— Хорошо, хотя знаете, что? Стоитъ ли? Я увѣренъ, что, будь Варвара Леонтьевна въ живыхъ, она сумѣла бы уладить такое дѣло.
— Она умѣла это дѣлать.
Бушменовъ оглянулся, словно боясь, что ихъ могутъ подслушать.
— Я страшно одинокъ… Я почти радъ, что встрѣтился съ вами. Вы понимаете, какъ мы тѣсно связаны съ вами. А ревность теперь была бы неумѣстна. Все-таки Варенька сдѣлала мою жизнь счастливою! О вашемъ романѣ никто не знаетъ?
— Только вы.
— Тогда знаете, что? Оставимъ воинственные замыслы. Ну, какіе мы дуэлисты? Будемте друзьями.
Кривцовъ молча пожалъ руку Бушменову и они вошли въ ложу. Въ полумракѣ Бушменовъ смотрѣлъ на лицо молодого человѣка и думалъ:
— А все-таки какая хитрячка была эта Варенька! — выдумала, что ей не нравятся брюнеты съ профилемъ!
И мысль о ея слабости, недостаткѣ, сдѣлала какъ-то еще привлекательнѣе память о любимой женѣ.
Актеры въ послѣдній разъ вышли на вызовы: и маленькая ingenue, и дядюшка съ биноклемъ черезъ плечо въ клѣтчатомъ костюмѣ, и простоватый женихъ, и влюбчивая старуха. Казалось, конецъ пьесы долженъ былъ бы почему-то положить конецъ и всему странному вечеру, но Кривцовъ не исчезалъ, а реальнѣйшимъ образомъ надѣвалъ пальто, двѣ коробки тертыхъ каштановъ лежали на диванчикѣ, и Бушменовъ въ своемъ сердцѣ чувствовалъ новую дружбу, которая, какъ это ни удивительно, не омрачала памяти Вареньки.
Ну что же дѣлать! Женское сердце, женская душа такъ сложны! Кто ихъ разгадаетъ? Одно вѣрно что онъ былъ счастливъ, любимъ и что у него теперь есть съ кѣмъ говорить о прошлой любви, есть человѣкъ, который его пойметъ. Къ тому же новый пріятель казался порядочнымъ и симпатичнымъ человѣкомъ… Да и могло ли быть иначе? Варенька была женщиной съ рѣдкимъ вкусомъ!
Бушменовъ мелькомъ взглянулъ въ зеркало и, пожавъ руку Кривцову, сказалъ:
— Мы поѣдемъ поужинать вдвоемъ, не правда ли?
— Хорошо. Я самъ объ этомъ думалъ.
Они ни разу не выходили въ фойэ и буфетъ, словно забывъ о куреньи. Расходящаяся толпа задержала ихъ у ложи. Случайно взоръ Бушменова остановился на господинѣ, стоявшемъ прямо противъ нихъ. Маленькаго роста, съ животикомъ, онъ былъ въ разстегнутомъ пальто, изъ-подъ котораго виднѣлся фракъ съ бѣлой гвоздикой въ петлицѣ, въ красныхъ, безъ перчатокъ, рукахъ незнакомца была конфетная коробка, перевязанная лиловой мочалой.
Бушменову снова показалось, что онъ во снѣ. Подойдя къ чужому господину, ничего не видя, онъ спросилъ громко, будто допрашивалъ:
— Тертые каштаны отъ Беррэнъ?
Тотъ заморгалъ глазами, бормоча:
— Что вамъ угодно?
— Это у васъ, — тертые каштаны отъ Беррэнъ?
— Да, но какое вы имѣете право?
— Я мужъ! Понимаешь, дрянь ты этакая? Я — мужъ!
Нѣсколько головъ обернулось въ ихъ сторону.
Кривцовъ тихо сказалъ:
— Не стоитъ!
— Конечно, не стоитъ.
— Сейчасъ же выбросить цвѣтокъ изъ петлицы и совѣтую не попадаться мнѣ на глаза!
Человѣчекъ покорно бросилъ не только бѣлую гвоздику, но и коробку на полъ, хотѣлъ что-то сказать, но Бушменовъ остановилъ его глазами.
Бушменовъ долго не рѣшался повернуться къ Кривцову, — такъ ему было горько и стыдно за Вареньку. Наконецъ, наполовину обернулся, но молодого человѣка уже не было. Послѣдніе зрители расходились. Дама лѣтъ тридцати съ блѣднымъ и томнымъ лицомъ, идя подъ руку съ молодымъ офицеромъ говорила:
— Нѣтъ ничего слаще и какъ-то священнѣе воспоминаній!
— Дура! — выругался почти вслухъ Бушменовъ. Но, однако, и тотъ, съ профилемъ, тоже, должно быть, сейчасъ здорово страдаетъ!
И зачѣмъ только чертъ принесъ эту третью чучелу?!.
Прямо срамъ!
