Конечно, не пьеса его интересовала. Это была современная костюмная комедия, переводная, каких сотни, сентиментальная и бессмысленная, с буржуазной моралью. Не было никаких заманчивых гастролёров, ни знаменитых художников, ни модных режиссёров. Сам театр не был популярен среди того круга, к которому принадлежал Бушменов, так что случайно заходя туда, он всегда удивлялся, откуда в этом театре берётся публика, впадая в наивную, но довольно распространённую ошибку, заставляющую думать, что кроме „своего общества“ людей не существует. На этот раз, однако, не было похоже, что Бушменов зашёл в театр случайно, доказательством чему служил не только фрак и белая гвоздика в петлице, но и то, что он на себя одного взял целую ложу бенуара, причём просил именно пятый номер.
Он приехал за полминуты до занавеса. В зале было уже темно, но, приотворив дверь, он ясно увидел у барьера мужской силуэт. Бушменов вернулся в коридор, посмотрел на дверь, — нет, он не ошибся номером. Вероятно, тот, другой, ошибся. Может быть, даже ему показалось. Нет, сидит. Бушменов теперь, при свете со сцены, видел высокую несколько плотную фигуру во фраке, с белой гвоздикой в петлице, на стуле раскрытая коробка с конфетами, — тёртые каштаны от Беррэн.
Что же это? Ведь Бушменов принёс сам такую коробку — любимые конфеты его покойной жены! Очень уж бесцеремонно — забраться в чужую ложу, да ещё есть не свои конфеты! Заглянул осторожно в аванложу: его коробка, завязанная лиловой мочалочкой, лежит на диване.
На Бушменова напал страх. Может быть, это — двойник? Осторожно пересел так, чтобы видеть профиль соседа. Красивый молодой человек с пробором, смуглый, печальный и мужественный, в роде героев из банальных французских романов. Ему подходило бы уезжать на яхте после неудачной любви. Вероятно, нравится женщинам, но как смеялась над такими типами покойная Варенька, называя их „брюнеты с профилем“.
Ах, Варенька, Варенька! Печаль застлала туманом и соседа, и сцену, и тёртые каштаны. Таких женщин больше не встретишь! И подумать, что всего три года тому назад они сидели в этой ложе и слушали эту же пьесу… Вернее — она слушала его признанья, а он ждал ответа, не видя, как и теперь, ни сцены, ни открытой коробки с тёртыми каштанами от Беррэн…
— Это — ваши конфеты? — спросил он раздражённо.
— Да. Пожалуйста, прошу вас.
Незнакомец повернулся к нему лицом. Как мог он принять этого молодого человека за виденье, а тем более за двойника!
Хотя первый акт был чисто комедийный, почти фарсовый, на глазах брюнета были слёзы, когда он вышел в аванложу. Он прямо подошёл к Бушменову.
— Прежде всего, простите меня, пожалуйста, что я забрался в вашу ложу, но, право, я не мог поступить иначе.
— Пожалуйста. Вы приехали поздно, ошиблись дверью, и не захотели пересаживаться во время действия.
— Нет, нет. Я специально пошёл в пятый номер.
— Но вы знали, что она занята?
— К стыду моему знал. Но если бы вы в свою очередь знали, в чём дело, вы бы меня простили.
Бушменов молчал, глядя на смуглые красивые черты молодого человека. Но тот, как будто, и не ждал ответа, весь, казалось, занятый своими чувствами, или воспоминаниями. Взяв Бушменова за руку, он продолжал в волнении:
— Я должен был непременно быть в этой ложе, во что бы то ни стало. Это — дело сердца, сердечных воспоминаний. Вы скажете сентиментальность! Может быть…
— У вас связаны воспоминания с этой именно ложей?
— Да.
— Может быть и гвоздика, и каштаны играют какую-нибудь роль в ваших воспоминаниях, или это случайность? — спросил и со страхом ждал, что тот ответит. Тот не заставил долго ждать.
— Всё, всё имеет связь: и ложа, и цветок, и конфеты — всё это её вкус.
Бушменову казалось, что он видит сон. Бессознательно он рассуждал, в роде прекрасной Елены из оперетки: „раз это только сон“…
— А как звали эту женщину?
Во сне ему отвечали:
— Варварой.
— Варварой Леонтьевной Бушменовой?
— Да, да, — элегически подтвердил брюнет.
Сонная лень на секунду словно рассеялась.
— Но послушайте. Я вам запрещаю… вы не смеете так говорить о моей жене!..
— Вашей жене?
— Ну да! Я — Константин Иванович Бушменов,
— Владимир Николаевич Кривцов. Я так много о вас слышал от покойной.
— А я о вас ничего не слыхал.
— Это вполне естественно! — молвил молодой человек и улыбнулся.
Бушменов вспыхнул.
— Естественно это, или неестественно, об этом мы будем иметь официальный разговор завтра!
— К вашим услугам. Вы мне позволите остаться в этой ложе? Тем более, что действие началось…
Всё происшедшее было так неожиданно для Бушменова, что он долго не мог себе представить, настроить себя на мысль, что у сидящего перед ним молодого человека, у этого „брюнета с профилем“, могут быть какие бы то ни было сердечные воспоминания, связанные с Варварой Леонтьевной. Ему казалось правдоподобнее, что незнакомый человек может его мистифицировать, каким-то чудом узнав имя и вкусы его жены, нежели то, что она, хотя бы невинно (в этом он был уверен), его обманывала. Когда он говорил об „официальном разговоре", он и имел в виду первое предположение, желая именно наказать за неуместную и бестактную шутку, — потому что, если бы верным оказалось второе несчастье, ужас, крушение, — то кого тут наказывать, особенно после смерти жены!..
— Вы знали Варвару Леонтьевну ещё девушкой?
— Нет, я познакомился с нею года полтора тому назад.
— За год до её смерти, значит?
— Да приблизительно.
Подумав, Бушменов произнёс спокойно:
— Мы жили тогда на Моховой.
— Да. Но я не был у вас на квартире. Это случилось, когда вы получили командировку в Киев.
— Да, да… Была такая командировка. Значит, вы познакомились ещё летом?
— В Павловске.
— У нас была милая дача.
— Сад выходил углом на три улицы.
— Варвара Леонтьевна помещалась во втором этаже, там было две комнаты: одна с балконом выходила в сад, из другой была видна аллея дороги. Жена носила лиловое газовое платье…
— Она была как раз так одета, когда я её увидел в первый раз.
— Да? Оно очень шло к ней!..
— Замечательно!
— К брюнеткам идут лиловые оттенки. Вы говорите, что познакомились с нею во время моей командировки… это продолжалось почти два месяца: август и сентябрь.
— Да. Она без вас и переехала в город.
— Тогда вы и посетили театр?
— Варвара Леонтьевна пожелала, чтобы я взял пятую ложу бенуара. Это, кажется, был её единственный каприз. Вообще для женщины она была не капризна.
Бушменов задумчиво проговорил:
— А знаете, что как раз в этой ложе и во время этой самой пьесы я сделал ей предложение?
— Может быть, она специально потому и захотела начать тот счастливейший для меня вечер именно посещением этого театра? Кто знает?
— Весьма возможно. Что ни говорите, а у неё было чувствительнейшее сердце.
— И очень пылкое… Иногда я боялся, что она упадёт в обморок, целуя…
— Представьте, с ней и был раз такой случай.
— Легко можно поверить…
Казалось, ещё минута, — и откровенность сделается оскорбительною. Первым опомнился муж. Кривцов вдруг серьёзно заметил:
— Так, завтра я жду ваших друзей.
— Хорошо, хотя знаете, что? Стоит ли? Я уверен, что, будь Варвара Леонтьевна в живых, она сумела бы уладить такое дело.
— Она умела это делать.
Бушменов оглянулся, словно боясь, что их могут подслушать.
— Я страшно одинок… Я почти рад, что встретился с вами. Вы понимаете, как мы тесно связаны с вами. А ревность теперь была бы неуместна. Всё-таки Варенька сделала мою жизнь счастливою! О вашем романе никто не знает?
— Только вы.
— Тогда знаете, что? Оставим воинственные замыслы. Ну, какие мы дуэлисты? Будемте друзьями.
Кривцов молча пожал руку Бушменову и они вошли в ложу. В полумраке Бушменов смотрел на лицо молодого человека и думал:
— А всё-таки какая хитрячка была эта Варенька! — выдумала, что ей не нравятся брюнеты с профилем!
И мысль о её слабости, недостатке, сделала как-то ещё привлекательнее память о любимой жене.
Актёры в последний раз вышли на вызовы: и маленькая ingenue, и дядюшка с биноклем через плечо в клетчатом костюме, и простоватый жених, и влюбчивая старуха. Казалось, конец пьесы должен был бы почему-то положить конец и всему странному вечеру, но Кривцов не исчезал, а реальнейшим образом надевал пальто, две коробки тёртых каштанов лежали на диванчике, и Бушменов в своём сердце чувствовал новую дружбу, которая, как это ни удивительно, не омрачала памяти Вареньки.
Ну что же делать! Женское сердце, женская душа так сложны! Кто их разгадает? Одно верно что он был счастлив, любим и что у него теперь есть с кем говорить о прошлой любви, есть человек, который его поймёт. К тому же новый приятель казался порядочным и симпатичным человеком… Да и могло ли быть иначе? Варенька была женщиной с редким вкусом!
Бушменов мельком взглянул в зеркало и, пожав руку Кривцову, сказал:
— Мы поедем поужинать вдвоём, не правда ли?
— Хорошо. Я сам об этом думал.
Они ни разу не выходили в фойе и буфет, словно забыв о курении. Расходящаяся толпа задержала их у ложи. Случайно взор Бушменова остановился на господине, стоявшем прямо против них. Маленького роста, с животиком, он был в расстёгнутом пальто, из-под которого виднелся фрак с белой гвоздикой в петлице, в красных, без перчаток, руках незнакомца была конфетная коробка, перевязанная лиловой мочалой.
Бушменову снова показалось, что он во сне. Подойдя к чужому господину, ничего не видя, он спросил громко, будто допрашивал:
— Тёртые каштаны от Беррэн?
Тот заморгал глазами, бормоча:
— Что вам угодно?
— Это у вас, — тёртые каштаны от Беррэн?
— Да, но какое вы имеете право?
— Я муж! Понимаешь, дрянь ты этакая? Я — муж!
Несколько голов обернулось в их сторону.
Кривцов тихо сказал:
— Не стоит!
— Конечно, не стоит.
— Сейчас же выбросить цветок из петлицы и советую не попадаться мне на глаза!
Человечек покорно бросил не только белую гвоздику, но и коробку на пол, хотел что-то сказать, но Бушменов остановил его глазами.
Бушменов долго не решался повернуться к Кривцову, — так ему было горько и стыдно за Вареньку. Наконец, наполовину обернулся, но молодого человека уже не было. Последние зрители расходились. Дама лет тридцати с бледным и томным лицом, идя под руку с молодым офицером говорила:
— Нет ничего слаще и как-то священнее воспоминаний!
— Дура! — выругался почти вслух Бушменов. Но, однако, и тот, с профилем, тоже, должно быть, сейчас здорово страдает!
И зачем только чёрт принёс эту третью чучелу?!.
Прямо срам!
